ощутимое.
Ширак симпатизировал молодому офицеру, но в Париже он был свидетелем того, как все громкие разговоры о железной дороге и империи полностью стихли. То же случилось и с реакцией по поводу провалившейся миссии Флаттерса. Все возмущение воспринималось как попытка запятнать французскую гордость. Военного ответа на устроенную туарегами бойню не будет. Не будет вообще никакого ответа. Франция вскоре позабудет уродливую нелепость экспедиции Флаттерса и найдет красивую погремушку, которая поглотит внимание ее граждан.
– Будьте терпеливы, – посоветовал Полю Ширак. – Я понимаю ваши чувства. Время не заставит вас забыть пережитое, но оно сгладит края вашей горечи.
– Их, капитан, сгладит только разгром туарегов.
– Сейчас об этом не может быть и речи. Возможно, позже. Надежда способна укрепить ваши чувства. Кто знает, куда в ближайшие месяцы подуют ветры в Национальном собрании? Не забивайте себе голову. Я отправлю вас на родину. В Париже вы сможете окончательно восстановить свое здоровье.
– Я не хочу возвращаться во Францию.
– Лейтенант, у вас нет иного выбора. Как только вы достаточно окрепнете для путешествий, вы отправитесь в столицу Алжира. Губернатор хочет устроить прием в вашу честь. А затем поплывете во Францию. – Ширак взглянул на сокрушенного Поля. – Поймите, я вполне разделяю ваши чувства, – искренне сказал капитан. – Отсутствие ответа нанесло удар по моральному духу всех здешних военных.
– Капитан, отсутствие ответа – это оскорбление погибших. Я не намерен забывать о них. И о туарегах тоже.
Поля несколько дней одолевали невеселые раздумья.
– Что-то случилось? – допытывалась Мелика. – Я что-то сделала не так?
– Ничего особенного, – торопливо отвечал Поль. – Просто мысли… разные.
Но его мозг продолжал бурлить. В глубине души Поль сознавал, что во время отступления показал себя плохим офицером. Он подвел людей, рассчитывавших на него. Он мог бы сделать много того, чего не сделал. И оставить погибших неотомщенными означало бы подвести их вторично. Ему необходимо поехать в столицу Алжира и встретиться с губернатором, но не ради торжества. Нужно всколыхнуть общественное мнение и кровью «синих людей» вернуть Франции ее поруганную честь.
Дожди разрушили часть стены здания миссии, и отец Жан под палящим солнцем занимался ее ремонтом. На большом куске парусины сделали смесь из песка и извести, принесенных воспитанниками приюта. Отец Жан выкладывал кирпичи, скрепляя их приготовленным раствором. Поль смотрел, как он работает, затем предложил свою помощь:
– Дайте-ка я вам помогу.
– Благодарю, лейтенант, но вы бы лучше поберегли силы.
– Я которую неделю только и делаю, что берегу силы. Надо чем-нибудь заняться.
Он стал подавать священнику кирпичи и подносить воду. Тело Поля обрадовалось упражнениям.
На другой стороне сада он увидел Мелику. Девушка отправлялась в Уарглу за съестными припасами для приюта. Отец Жан заметил, что Поль смотрит на нее.
– Удивительная девушка, – сказал отец Жан.
– Согласен, удивительная. Она вас обожает, святой отец.
– Выбор у нее невелик, – улыбнулся священник. – Для нее я единственная семья, которую она знает с детства.
– Откуда она родом?
– Из Шебабы. Это селение в пустыне, к юго-западу отсюда.
– Она мне говорила, что ее мать была шамба.
– Да. Ее мать изнасиловали во время набега на селение. Несчастная женщина умерла, рожая Мелику. Ребенок оказался никому не нужным. Мелику вообще могли вынести за пределы селения и оставить умирать, но ей повезло. Какой-то торговец привез ее сюда.
– Люди могли обречь новорожденного ребенка на смерть?
– Такого ребенка, как она, да, – вздохнул отец Жан. – Жители Уарглы не особо жалуют приют. В больницу они ходят охотно, но им не нравится, когда варвары воспитывают их детей. Иногда приют вообще пустует, хотя число сирот не уменьшается. Однако Мелика была ребенком, появившимся на свет в результате набега туарегов. Ее сначала привезли в Уарглу, но там никто не захотел ее брать, и в конце концов она попала ко мне.
Поль опустил на землю ведро с водой.
– Набега туарегов? – взглянув на священника, переспросил он.
– Да. Это были кель-аджер – туареги с плато Тассили. Будьте любезны, подайте мне мастерок.
– Мелика – ребенок туарега? – прошептал Поль.
– Да, – ответил отец Жан. – Но в большей степени она – Божье дитя.
В ее жилах течет кровь туарегов! Боже мой!
У Поля вдруг закружилась голова. Он покачнулся, споткнувшись о новую стену. Часть стены обвалилась, а вместе с ней упал тяжелый пласт раствора.
– Присядьте, лейтенант, – сказал священник, помогая ему подняться.
– Со мной все в порядке, святой отец, – отмахнулся Поль. – Мне нужно побыть одному.
Потрясенный услышанным, он пошел по саду, не замечая красоты пальм. В душе Поля дул холодный ветер, и цветы, которыми они с Меликой так восхищались, перестали для него существовать. Воздух, еще недавно напоенный ароматами, теперь пах Сахарой и тяжелым зловонием его жизни.
Боже, как же он ненавидел туарегов! Как она могла оказаться одной из них?!
Он брел, не разбирая дороги, не слыша птиц и не видя порхающих бабочек. Все внутри стянулось в тугие узлы. В голове звенело. Он не позволит ей помешать исполнению его долга! Он больше не может оставаться с ней, уступать ее желаниям и доверять своим чувствам. Его первейший, главный долг – отомстить за погибших участников экспедиции. Этого требовала честь. А потом… никакого «а потом» не было.
Он не мог заставить себя дождаться ее и проститься. Он знал, что не сможет ей ничего объяснить. Оказавшись у ворот миссии, он, не останавливаясь, пошел дальше.
Глава 30
Така спокойно сидела у него на руке, и это было привычным для нее состоянием. Мусса погладил пушок над клювом птицы, и она, довольная, выгнула шею.
– Така, Така, – нежно произнес Мусса. – Я буду по тебе скучать.
Он развязал узлы коротких кожаных ремешков, стягивавших ее лапы. Ремешки упали. Така сгибала и разгибала когти. Такая свобода была ей непривычна.
Мусса встал и снял кожаный колпак с ее головы. Така завертела головой, высматривая добычу, однако ничего не увидела. Мусса подбросил ее в воздух. Замелькали освещаемые солнцем сильные крылья Таки. Она быстро набирала высоту, ища восходящие потоки, способные часами поддерживать ее в воздухе, когда от нее самой не требовалось никаких усилий. Сокол взглянул вниз, на Муссу и его мехари. Инстинкт подсказывал Таке, что к хозяину она уже не вернется. Така не помнила, когда летала без ремешков на лапах. Она кружила, проверяя воздушные потоки и забираясь все выше.
Мусса с гордостью и грустью следил за ее полетом. Ему будет недоставать общества Таки, лучшей из всех соколов, которых он приручал. Из-за ее удивительных способностей он держал ее при себе дольше обычного. Близилось лето. Таке понадобится срочно искать пару и выводить птенцов. Он знал: она прекрасно справится и с этим. Така во всем будет лучшей. Потом он поймает ее дочку или внучку, и они снова начнут охотиться вместе.
Сокол долго кружил. Его кажущаяся неуверенность отражала настроение самого Муссы. Он был один в своем лагере недалеко от Ин-Салаха. Там он провел уже четыре дня, пытаясь решить, куда отправиться и чем заняться. Его снедало беспокойство и разброд в чувствах.
Ужасы минувших недель выжали из него все силы, породив состояние неопределенности. Возникло ощущение, что ему нечего делать в лагерях ихаггаренов. Конечно, в одном из них остались его мать и Люфти. На нем по-прежнему лежало улаживание дел его вассалов и проверка их дуаров. Что бы ни случилось в Тадженуте и Айн-Эль-Керме, жизнь продолжалась. Эти люди зависели от него. Более того, они нуждались в нем. Но мир туарегов перестал ощущаться родным домом. Да и был ли это его дом? Был ли он там своим? Мусса давно смирился с тем, что отличается от других людей. Означало ли это, что он обречен жить между мирами, на внешней стороне, сознавая свое одиночество?
Часть его личности хотела оставить все это позади и уехать. Он подумывал о путешествии во Францию. Ему было любопытно узнать, как выглядит страна, в которой он родился, и соответствует ли реальность его детским воспоминаниям. Однако Франция ощущалась столь же чужой, как и Сахара, словно он никогда там не жил. Он никого не знал, кроме тети Элизабет и Гаскона, а после случившегося с Полем сомневался, что готов встретиться с ними. И потом, он успел забыть нормы и правила французской жизни. Он бы оказался там чем-то вроде куска рогожи в мире шелков. Париж воспринял бы его как шута. Само по себе это его не волновало, но он и на тамошнюю жизнь будет смотреть с внешней стороны, ощущая свое одиночество.
Другая его часть хотела потребовать от аменокаля справедливости, заставить ответить за ложь и отречься от причастности к зверствам, учиненным Аттиси и Тамритом. Однако личные возражения Муссы значили мало. Его отчаянные протесты оставались без внимания. Он знал, что большинство ихаггаренов будет возмущено ложным обещанием безопасного прохода и отравлением участников французской экспедиции. Все остальное, каким бы чудовищным это ни казалось самому Муссе, было всего лишь войной в пустыне. Соплеменники сочли это правильным. Война есть война. И дело совсем не в том, как к этому отнеслись другие. Все, что случилось, уже случилось.
Он не мог в одиночку кочевать по пустыне. Пожалуй, такой вариант привлекал его больше всего, но в нынешнем одиночестве было нечто, вызывавшее у него тоску.
Нет, вовсе не нечто, а некто.
Даия – вот по кому он тосковал.
Он не видел ее почти три месяца, и сейчас она занимала его мысли куда сильнее, чем прежде. Мусса старался выбросить ее из головы, прилагал к этому все усилия – и не мог. Ему хотелось снова ее увидеть, пока она не вышла замуж. Он сознавал ошибочность своего желания, поскольку такая встреча не лучшим образом подействует на обоих. Разбередит то, что успело остыть и зарубцеваться. И потом, он совершенно не представлял, что́ и как ей скажет. Перебирая все причины, чтобы не видеться с Даией, он одновременно вспоминал слова матери: «Но, едва увидев Анри, я безошибочно знала, что послушаю сердце. Должна ли я тебе говорить, кто оказался прав?»