Во второй половине дня они остановились на берегу гельты.
– Когда я пришел сюда в первый раз, здесь жил крокодильчик, – рассказал Мусса. – Уж не знаю, как он сюда попал и что стало с ним. Больше я его не видел.
Поль недоверчиво посмотрел на двоюродного брата, наклонился к воде и опустил в нее руку:
– Черт, какая холодная!
Мусса громко расхохотался:
– Возле Абалессы есть гельта, куда я хожу плавать. Когда я туда прыгаю, то разбиваю головой лед. Вот где холодно.
Мусса начал раздеваться. Он снял всю одежду, а затем размотал тагельмуст, пока не оказался совсем голым. Поль увидел давний шрам, остававшийся заметным, и еще одну особенность, удивившую его.
– У тебя лицо синее.
– Это из-за краски для ткани, – пояснил Мусса. – Она въедается в кожу. Потому нас и зовут «синими людьми». Нырнешь со мной?
Мусса поднялся на выступ и прыгнул в воду, погрузившись с легким всплеском.
Поль быстро разделся и последовал за ним. Организм получил встряску, словно по телу ударили ледяным молотом.
Он вынырнул, шумно отфыркиваясь.
– Десять минут в такой воде, и у тебя посинеет не только лицо, – заявил Поль.
Мусса встретил его слова смехом. Они плавали, брызгались друг в друга. Найдя другой выступ, выше прежнего, они ныряли оттуда, успев перекувырнуться в воздухе.
Закоченев в воде, оба выбрались и улеглись на камни, предоставив солнцу согревать их спины. Поль уткнулся лицом в сгиб руки и закрыл глаза, кожей ощущая целительное тепло. Ему хотелось, чтобы этот день не кончался.
– Мусса, прости меня, – сказал он, ограничившись этими словами.
– И ты меня прости. За все. Но теперь это позади.
В тот вечер Поль сидел у костра рядом с Муссой и Сереной.
– Даже не знаю, что тебе сказать, – обратился он к тете, пока Мусса разливал чай. – Я ведь тогда мог тебя застрелить.
– Но не застрелил, – покачав головой, ответила Серена. – И не смог бы, даже после всего, что выпало на твою долю.
– Было время, когда и я сказал бы, что не смог. Но я перестал быть собой. Я об этом знал, а остановиться уже не мог. – Поль посмотрел на огонь и шепотом продолжил: – Происходившее со мной было не настолько скверно, как то, что делал я. О самом худшем не знает никто, кроме меня. Я до сих пор представляю… надеюсь… что был лишь свидетелем всего этого, что это не моих рук дело. А в глубине души сознаю лживость своих надежд. Все как-то перепуталось. Я обнаружил, что во мне живет чудовище. Не знаю, сумею ли я когда-нибудь себя простить.
– Я видел следы того, что произошло в Тадженуте, – сказал Мусса. – Я знаю про Айн-Эль-Керму. Сомневаюсь, что на твоем месте я действовал бы по-другому.
– Я вот тут думал… Я стоял над Тамритом, держал в руке его меч и обращался с ним так, как он с нами. Все время я твердил себе, что делаю это ради чести. Ради чести! Эта мысль пугает меня сильнее всего. Нынче Тамрит и Махди мертвы. Но кто-то займет их место, равно как и кто-то встанет на мое. А значит, всеми этими бойнями и погонями мы ровным счетом ничего не достигли.
Они проговорили несколько часов, пытаясь найти смысл во всем, что случилось. Этот разговор помог Полю. Он чувствовал, как душа начинает освобождаться от тяжкого груза. Наконец-то он пробуждался от своего затяжного кошмара.
Пожелав Серене и Муссе спокойной ночи, Поль ушел к себе в шатер. Мать с сыном остались у костра. Серена тревожилась за Муссу.
– Тебе будет нелегко, когда здесь появятся аменокаль с Аттиси, – сказала она. – Многие на тебя сердиты за твои попытки помочь экспедиции Флаттерса.
– Я не столько пытался помочь экспедиции, сколько уберечь наших, чтобы не навредили самим себе.
– Эту разницу поймут лишь единицы.
Мусса пожал плечами:
– Всю жизнь люди меня ненавидели. За происхождение или еще за что-то. Во мне всегда было слишком много чего-то одного и недоставало другого. То я слишком аристократичен или, наоборот, слишком прост. Меня упрекали, что я слишком туарег или слишком француз, а потом я оказывался виноват, что не являюсь ни тем, ни другим. Не католик и не мусульманин. Словом, неверный со всех сторон. – Увидев в глазах Серены наворачивающиеся слезы, он взял мать за руку. – Мама, здесь нет ничьей вины. Я всегда находился между мирами. Не помню, чтобы во Франции мне было лучше, чем здесь. В чем-то даже хуже. – Мусса невесело улыбнулся. – Сестра Годрик причиняла мне не меньше страданий, чем любой сын пустыни. Даже больше. Я всегда был изгоем, вечно находился не на той стороне. Сомневаюсь, что это когда-нибудь изменится.
Мусса следил за искоркой, вылетевшей из костра, потом стал смотреть на усеянное звездами небо. Увидев Меч Ориона, он подумал о Таке. Пора искать себе нового сокола, воспитывать и учить охотиться.
– Даия хочет увидеть другие края, – после долгого молчания сказал он. – Чувствую, ты о многом ей рассказала, пока меня здесь не было. Даия не просто кочевница. Наверное, у нее такая же жажда к путешествиям, какая была у моего отца. Даже мысль появилась: а почему бы нам втроем не съездить во Францию? Покажу Даии то немногое, что помню о прежней жизни, хотя я окажусь там таким же чужаком, как и они с малышкой. Я любил шато, и окрестные леса были прекрасными, но жить там сейчас я бы не хотел. Я бы попросту не знал, что делать с крышей над головой. В Тимимуне у меня была крыша. Мне это не понравилось.
– Что ты расскажешь Полю о его матери? – спросила Серена.
Мусса рассказал ей о признании Джубар-паши и том, что Махди с Тамритом надоумили пашу потребовать за него выкуп, а Элизабет заплатила Эль-Хусейну за его гарантированную смерть.
– Пожалуй, ничего, – ответил Мусса. – Не вижу смысла. Поль хорошо знает свою мать, и это лишь нанесет ему новую душевную рану. Он узнает то, что ему нужно узнать. И станет хорошим графом, если захочет.
– А ты хочешь, чтобы так и было?
Мусса пожал плечами:
– Титул для меня ничего не значит, да и деньги тоже. Лучше оставить все это Элизабет и ее жалким махинациям, раз уж она так жаждет знатности и богатства.
– По-моему, здесь ты не прав. Поля нельзя держать в неведении. Конечно, он хорошо знает свою мать, но история с твоим выкупом… Мусса, это уже серьезнее жалких интрижек. Элизабет пыталась договориться о твоем убийстве. Поль должен об этом узнать.
– После всего, что случилось, боюсь, как бы это снова не вызвало у него ненависть ко мне. Я этого не хочу.
– Я тоже не хочу. Но у тебя нет выбора.
На следующий вечер Мусса насадил на вертел куски козлятины, приладил над огнем, позвал Поля и рассказал ему про несостоявшийся выкуп. Обвинения в адрес матери ошеломили Поля. Поначалу он даже вскочил, удалился на край лагеря, где в сумраке расхаживал взад-вперед, отказываясь верить словам Муссы и признаваться себе, что так оно и есть. Но затем, подумав над услышанным, он понял: Мусса сказал правду. Джубар-паша тоже не соврал, поскольку находился не в тех обстоятельствах, чтобы врать Муссе. Что еще важнее, он хорошо знал характер матери и ее одержимость богатством и положением в обществе. Какой бы кощунственной ни казалась эта мысль, в глубине души Поль не сомневался, что мать вполне способна на подобную сделку.
Поль вернулся к костру и сел, глядя на языки пламени.
– Я еще никогда не чувствовал себя таким потерянным, – признался он. – Боже мой, подумать только! Мусса, мне хочется ее задушить.
– Эта мысль мне тоже приходила в голову.
– Короче говоря, я не знаю, как мне быть. Возможно, нужно передать мою мать в руки полиции.
– В руки какой полиции? Африканской? Если Джубар-паша остался жив, здесь он полиция. Я уверен, что пустыня его не выпустила, но в Тимимуне мы ничего не добьемся. А французская полиция ничего не сможет доказать.
– Может, проучить ее? – предложил Поль. – Поставить в положение, когда ее собственная жизнь будет зависеть от выкупа?
– Тебе самому и пришлось бы ее выкупать, – невесело рассмеялся Мусса.
– Нельзя же это оставлять так, как есть.
– А ты-то вообще хочешь получить то, ради чего Элизабет плетет интриги? Поместье, титул?
– Я никогда не позволял себе думать об этом. По закону это всегда было твоим. Честное слово, я не знаю, насколько мне это нужно. В данный момент мне это кажется такой ерундой.
– Мне мало что известно о юридической стороне этих вещей. Если больше ничего не случится, все так и так перейдет к тебе.
– Скорее, к моей матери, – задумчиво произнес Поль. – Она много лет что-то проворачивала в суде. Что именно – понятия не имею. Несколько месяцев назад, когда я еще находился в Уаргле, она прислала письмо. Я прочитал его, но отвечать не стал. Если правильно помню, она писала, что в декабре все должно завершиться. – Поль снова задумался. – Я знаю, что тебе не нужны ни титул, ни деньги. Мне тоже. Во всяком случае, не такие сумасшедшие суммы. Но после того, что сделала моя мать, нельзя оставить все как есть. Мы должны что-то сделать. Ее нужно привлечь к ответственности.
– У меня на этот счет никаких идей, – признался Мусса.
– У тебя и раньше было туго насчет идей, – напомнил ему Поль.
– Не спорю.
Поль встал и погрел озябшую спину у огня, а потом обернулся. Он рассеянно смотрел на пламя, на вертел с жарящимся мясом, когда ему в голову пришла мысль. И когда он подумал об этом, на его лице расплылась улыбка.
– Мусса!
Поль возбужденно заговорил. Поначалу это были просто мысли вслух. Мусса задавал множество вопросов, с энтузиазмом включившись в обсуждение. Естественно, потом Мусса стал вносить свои добавления и поправки. Вскоре они оба болтали без умолку, обсуждая свой замысел и запивая его сладким чаем. Они сидели у костра, пока звезды не начали меркнуть и ночь не сменилась рассветом.
Глава 35
Наконец-то прежний граф и его наследники были официально признаны умершими.
Да здравствует новый граф!
Элизабет замыслила грандиозный дневной прием, где и собиралась официально сообщить о результатах. Жаль, что не будет Поля, который до сих пор тянул офицерскую лямку в Африке. За все это время она не получила от сына ни одного письма. Правда, месяц назад ей написал командир гарнизона в Уаргле. В письме он сообщал, что лейтенант де Врис, быстро становившийся легендой пустыни, по-прежнему жив и здоров, однако местонахождение лейтенанта в данный момент неизвестно. Об этом Элизабет знала и из газетных статей, с энтузиазмом повествующих, как младший лейтенант де Врис расправляется с сахарскими мятежниками. Из тех же газет она узнала, что Поль дважды отказывался от повышения в чине и вообще жил и перемещался по пустыне, как уроженец Сахары. Газеты все охотнее писали о нем, и капризные ветры общественного мнения стали дуть в желаемом направлении. К радости Элизабет, ее сын становился знаменитым.