Погоня за наслаждениями была ненасытной, пронизывала каждую сторону жизни французов и поглощала каждую свободную минуту. Богатые коротали вечера в опере, средний класс отправлялся поглазеть на канкан в Бал-Мабиль, а бедноте предлагались питейные заведения низкого пошиба и двенадцатилетние проститутки, но чаще – вообще ничего.
Генерал проезжал по улицам, кишащим жонглерами и фокусниками, продавцами разных снадобий и шлюхами. На тротуарах – сплошь и рядом – столики кафе. В кафе «Гербуа» можно было встретить Ренуара или Золя, тогда как в «Нувель-Атен» предатели вроде Клемансо и Гамбетта́ открыто поносили Наполеона III. Мысли генерала омрачились. Эти люди становились все более дерзкими, балансируя на грани предательства. Их нужно выслать, как писателя Гюго. Генерал Делакруа считал, что император слишком попустительствует смутьянам. Он слишком быстро перестал заботиться о чистоте Французского дома. Императору следовало бы поступить с ними так, как Осман с беднотой, но только вместо переселения в пригороды показать им гильотину. Даже высылка была бы для них слишком легким наказанием, неуверенным решением, которое можно отменить. Клинки и пули – вот что решило бы проблему раз и навсегда. Во имя блага империи Делакруа с большой охотой разобрался бы с писателями и художниками; с художниками вроде этого щеголя Мане, чьи холсты пестрели едва замаскированными экскрементами оскорблений в адрес императора; с композиторами вроде Оффенбаха, наполовину пруссака, который сочинял оперетты, высмеивая империи, армии и… да, генералов. Это было унизительно. Вольности зашли слишком далеко. Невозможно появиться в театре, не рискуя столкнуться с очередным наскоком на твою честность и род занятий или с оскорблениями в адрес того, кому ты служишь.
Но генерал знал: перемен не будет, ибо император болен, слаб и вдобавок находится под каблуком императрицы – испанки Евгении – и ее интриг. Власть над империей ускользает из его рук, его престиж среди других правителей находится на низком уровне, а это чревато для Франции войной, ибо там, где суверен некрепок, где нет уважения к его суждениям и решимости, возникает опасность войны. Даже в лучшие времена Наполеон III не был внушительной фигурой. А теперь его плачевное состояние видит каждый. Из-за камней в почках император едва мог ходить. Его глаза утратили блеск. Перешептывания во дворце становились все громче. Император словно устранился от дел, поддался своим недугам и потерял хватку. Весной Париж захлестнула волна забастовок и ожесточенных уличных стычек, развернулась борьба между властью и свободой, бедными и богатыми. Нападки на императора ширились и становились обычным явлением. Ими пестрели газеты, полные яростного недовольства и лжи, потакающие вседозволенности недовольных. От возмущения генерал даже тряхнул головой.
Карета проехала сквозь тень, отбрасываемую Триумфальной аркой на площади Звезды. Из всех уголков мира этот был самым любимым местом генерала, мемориалом великим войнам империи, подтверждением могущества Франции. Фризы арки запечатлели процессию победителей, везущих в отечество трофеи войны; воинов, овеянных славой прошлого, настоящего и будущего. Как всегда, на площади царило оживление и атмосфера приподнятости. Здесь в нынешние тревожные времена человек обретал уверенность. По мнению генерала, на площади можно было не только увидеть, но и соприкоснуться с теми, кто всегда спасет и сохранит Францию. Речь шла о военных, сильных, производящих впечатление, в шлемах, украшенных перьями, в золотых нагрудниках, с саблями на поясе и с винтовками в руках… Сангарды в небесно-голубых мундирах и высоких сапогах; уланы на белых лошадях; офицеры конного эскорта – эти аристократы в зеленых, расшитых золотом мундирах и с саблями, сверкающими на солнце; гусары; легкая кавалерия в лице африканских стрелков и зуавов на арабских скакунах; сахарские спаги. Повсюду глаз натыкался на могущественные атрибуты нации, способной поставить под ружье полмиллиона человек – доблестных бойцов, вызывающих зависть мира. От Северной Африки до Таити, от Китая до Сомали, от Мадагаскара до Вест-Индии войска Франции соперничали с Англией, стремясь расширить французские владения и нести цивилизацию в мир. «Да, – думал генерал, – короли и императоры приходят и уходят, но Франция всегда будет уповать на своих военных, которые верно служат ее интересам и защищают ее Богом данную роль цивилизатора мира. Франция преодолеет нынешние трудности, как преодолевала всегда».
А преодолеть их она просто обязана, ибо сегодня в вечернем парижском воздухе ощущалось нечто новое: какая-то особая энергия, возбуждение и ощущение опасности. В воздухе Парижа всегда можно было что-то найти: любовь или похоть, революцию или интриги. Сейчас в воздухе веяло перспективой войны с пруссаками, чей король оскорбил Францию. Это оскорбление выплеснуло на тротуары дерзкие, чванливые толпы, полные легкомысленной самоуверенности, какую всегда испытывают те, кому не придется воевать. Парламент раскалился от негодования, газеты исторгали огонь. Люди собирались на перекрестках и в парках, слушая зажигательные речи. Каждая стена была обклеена объявлениями. Слухи питали сплетни, сплетни становились новостями, а новости заставляли всю Францию негодовать.
Как здорово быть военным сейчас и наслаждаться уважением и почтением людских толп, салютующих каждому человеку в форме! Особенно в генеральской. На пути его кареты мужчины приподнимали шляпы, женщины восторженно махали, отовсюду доносились возбужденные крики «Vive la France!», «À Berlin!» и «Vive la guerre!»[19]. После четырех войн, повысивших его в чине, Делакруа находился дальше от поля битвы, но ближе к славе.
Элизабет испытывала экстатическое возбуждение. Это был ее светский прием, торжество, над которым она столько трудилась и на которое возлагала надежды. Конечно, не прием года или даже месяца, ведь здесь как-никак Париж. Возможно, прием недели, а для жены полковника список гостей сверкал обещаниями продвижения по службе для нее и Жюля. Список был плодом ее неустанного труда. Обратившись к одной влиятельной особе и убедив ту приехать на прием, Элизабет упомянула ее имя, чтобы пригласить другую, а затем – оба имени для приглашения третьей… и так, пока все новые и новые гости не убеждались, что прием действительно стоит посетить.
Анри находился в очередном путешествии, отправившись куда-то вглубь России. Куда именно и зачем – этого Элизабет не знала, зато прекрасно знала другое: отсутствие графа позволяло ей занимать главенствующее положение в доме, распоряжаться бюджетом и менять убранство по собственному вкусу. А она должна была изменить убранство. Целых две недели ей усердно помогали дворецкий, повара, слуги и горничные. Все беспрекословно подчинялись ее распоряжениям и репетировали накрытие столов, следили за тем, чтобы каждый предмет был очищен от пыли и поставлен на свое место, чтобы в подсвечниках стояли свечи, медные части газовых фонарей сверкали, ковры были выколочены, а полы вымыты и натерты. Слишком многое предстояло переделать на ее вкус.
Элизабет терпеть не могла, как она говорила, разорение шато, учиненное Анри. Графу претила парижская роскошь. После смерти отца он убрал с глаз долой все, что считал нарочитым и глупым, то есть бо́льшую часть прежнего убранства дома. Камень и дерево заменили вычурные украшения и атлас. Вместо изысканных ковров появились грубые африканские ковры. Исчезли мягкие стулья, золоченые рамы картин, консоли в стиле барокко и столики, покрытые эмалью.
Она могла лишь с негодованием наблюдать, как, вопреки ее протестам, деверь уродовал душу дома. Элизабет спасала то, что могла, и украшала свои личные покои в шато, достигая в их убранстве того уровня богатства, какой позволяли эти остатки прежней роскоши и полковничье жалованье мужа. На украшения и наряды она тратила все до последнего су. Будучи полковником, Жюль получал хорошие деньги, но, чтобы считаться в глазах жены богатым, должен был бы иметь доход императора. Если бы не поддержка графа, они бы голодали, поскольку на запросы Элизабет и на еду жалованья Жюля не хватало.
Теперь, когда Анри находился далеко, а до светского приема оставались считаные дни, никто не мешал Элизабет менять убранство дома. Она действовала умно и решительно. Она тщательно обследовала кладовые и четыре чердака, где в пыльных сундуках нашла все необходимое. Когда-то это принадлежало старому графу, гораздо больше, чем Анри, ценившему впечатление, которое производят красивые вещи. На чердаках Элизабет обнаружила сокровища, о существовании которых даже не подозревала: бокалы из синего стекла с миниатюрными портретами придворных Людовика XIV, выполненными эмалью; блюда из твердого фарфора с экзотическими изображениями херувимов, карет и лесных пейзажей; расписной сосновый столик с инкрустацией бельгийским мрамором и имитацией эбенового дерева; мягкие кушетки и стулья с резными ножками, а также шелковые и шерстяные гобелены. Все ее находки были вымыты, вычищены и расставлены по местам, пока дом не начал в большей степени отвечать ее вкусам и понятиям о приличии.
На протяжении всех этих приготовлений Серена держалась в стороне, равнодушная к грядущему приему и не интересующаяся расходами Элизабет. Трудно было бы найти еще двух женщин, так разительно непохожих друг на друга. Серена родилась и выросла кочевницей. Она находила комфорт, обращаясь внутрь себя, тогда как для Элизабет он определялся исключительно внешними условиями. Если Серену устраивал сон на полу, Элизабет требовалась кровать эпохи Людовика XIV под балдахином. Серена была превосходной наездницей. Элизабет морщила нос от конского пота. Серена одевалась просто и обходилась без румян, белил и прочего. Элизабет меняла наряды по шесть раз на дню. Каждое время года требовало нового гардероба. Раз в месяц она посещала парижские салоны мод: во-первых, чтобы ее там видели, а во-вторых, чтобы купить самые модные, только появившиеся вещи, будь то кашемировые шали, средства для ухода за лицом или ярко-красные туфли. У нее имелось семь зонтиков, двадцать три подвязки и тридцать одна пара обуви. Бесчисленные шляпы заполнили бесчисленные коробки, стоявшие рядами на глубоких полках в ее шкафу.