Когда Анри пришел рассказать, что виделся с Жюлем и тот спрашивал о ней, Элизабет даже не смогла ответить. Она не отвечала и когда в комнате появился Поль. Она не знала, сможет ли вообще заговорить снова. Ей хотелось что-то сказать сыну, утешить его, но она не могла смотреть Полю в глаза, не могла даже десятилетнему ребенку показать унижение, переживаемое ею. Ей было не о чем с ним говорить.
Это же несправедливо! Как они могли так поступить со мной?
Она никогда не знала провала или поражения, только радостную уверенность женщины, чей муж избран судьбой. Теперь мечты разбились вдребезги, осталась одна кошмарная реальность. Элизабет сидела в сумраке, раскачивалась на стуле, завернувшись в гнев и накрывшись беспомощностью. В ее душе было холодно и темно, как в склепе. Она не представляла себе никчемной жизни, лишенной положения. Ее терзали мысли, что вскоре общество проявит к ней пренебрежение, а поток приглашений в именитые дома и на важные приемы иссякнет. В первые дни ее ни разу не посетила мысль о том, через что прошел Жюль и как тяжело ему сейчас в заключении. Она не думала о выдвинутых против него обвинениях. Обвинения ничего не значили; она попросту вычеркнула их. Важным было то, что война приобрела личный характер и обернулась против нее.
И теперь Поль сильно тревожился за мать, даже больше, чем за отца. Чутье подсказывало: его отец сделан из железа и сумеет за себя постоять. Но мать такой он еще не видел: сидящей молча и раскачивающейся на стуле. Она всегда была приветливой, жизнерадостной, полной энергии, а теперь… Отца держат под арестом, а мать изменилась до неузнаваемости, лишившись сил. Полю было страшно. Может, это он виноват? Все изменилось после того вечера, когда он случайно увидел мать с генералом, когда они… Он толком не знал, чем они занимались. Знал лишь, что не должен был этого видеть, не должен был шпионить. Поль ощущал расстояние, возникшее между ним и матерью. Он бродил по шато, качал головой, когда Мусса спрашивал, хочет ли он сходить на реку, потерял былой интерес к урокам с Гасконом. Серена пыталась ободрить племянника:
– Поль, твой отец – сильный человек. Я не знаю, как французы поступают в подобных случаях, но они поймут, что это ошибка. Его освободят. Я в этом уверена. Он хороший солдат. А ты должен быть смелым. Твой дядя Анри делает все для его освобождения. Он вызволит твоего отца.
Поль кивнул, но в горле у него стоял комок. Глаза наполнились слезами, которые он попытался скрыть, но Серена коснулась его щеки тыльной стороной ладони, и это стало последней каплей. Поль разрыдался, уткнувшись ей в грудь. Серена качала его и гладила по волосам.
Через какое-то время Серена пошла к Элизабет. Та сидела на стуле и даже не повернулась. На ночном столике стояла тарелка с остывшим супом. Серена обладала практицизмом женщины, выросшей в пустыне, а потому терпеть не могла слабость. Она порывисто раздвинула шторы, и в комнату хлынуло предзакатное сентябрьское солнце. Элизабет прищурилась и отвернулась, однако Серена взяла ее за подбородок и заставила отвечать. Элизабет попыталась вырваться, однако пальцы Серены еще сильнее сдавили ей подбородок.
– Элизабет, прекрати горевать! Твоему сыну нужна мать! – сердитым тоном произнесла Серена.
– Ему нужен отец, – просопела Элизабет.
– Хватит нюни распускать! Вставай! Ты должна выйти отсюда!
– Не лезь не в свое дело. Тебя это не касается. Оставь меня в покое и иди читать свои книжки.
– Элизабет, я сочувствую тому, что случилось с Жюлем. Искренне сочувствую. У меня нет желания вмешиваться, но ты нужна Полю.
– А мне нужно, чтобы ты ушла. Это ведь не с твоим мужем случилось. Все страдания достались мне.
– Боже мой, твой сын в слезах, твой муж в тюрьме, а ты заперлась тут и предаешься жалости к себе! Перестань!
– Ты не понимаешь, – слабым, полным горечи голосом возразила Элизабет, качая головой. – Да тебе и нет необходимости понимать. Ты была графиней до войны и останешься ею, когда война закончится. А я стану никем. Вообще никем. – Элизабет высвободила подбородок. – Ты попросту не понимаешь, чего я лишилась.
Серена отступила.
– Не знаю, что с ней делать, – тем же вечером сказала она Анри. – Вроде бы рядом, а меня не слышит.
– Тут ты бессильна что-либо сделать, кроме как помочь Полю, – ответил Анри. – Я знаю Элизабет. Она ребенок, и весьма тщеславный. Вскоре ей понадобится парикмахер, и тогда она выберется из затворничества.
Генерал Трошю, военный губернатор Парижа, мрачным тоном объявил, что на пути между пруссаками и городом не осталось ни одного французского отряда, а потому нужно спешно готовиться к обороне. Начиная с 1840 года Париж строил мощные оборонительные сооружения, включая высокую стену почти с сотней бастионов и рвом. За пределами стен было возведено пятнадцать фортов, охранявших подходы к столице. За годы форты и бастионы сильно обветшали. Теперь, лихорадочно готовясь к обороне, туда свозили камни и землю для укрепления. Плотники чинили массивные деревянные двери. На телегах было перевезено три тысячи тяжелых орудий, часть которых установили на позиции, а другую оставили в резерве. Городские мастерские стали фабриками для изготовления амуниции. Табачная фабрика теперь делала гильзы для винтовочных патронов. В Лувре Венеру Милосскую перенесли в подвал. Возле окон поместили мешки с песком, а в просторных выставочных залах рабочие делали снаряды для крупных орудий. Картины покрывались слоями гипса, французские шедевры искусства окружались мешками с землей, чтобы уберечь от попадания артиллерии. Книги и рукописи складывали в ящики и тоже уносили в подземные хранилища. Гранд-опера превратилась в наблюдательный пункт и военный склад. На Лионском вокзале теперь делали пушки. В концах Больших бульваров возводились баррикады и рылись глубокие траншеи. Дворцы и общественные здания готовились для приема раненых. В Театре де ла Гете устроили фабрику по изготовлению перевязочных средств.
В город хлынули войска из окрестных мест. Тысячи военных моряков с больших и малых кораблей, а также регулярные войска Тринадцатого армейского корпуса под командованием генерала Винуа оказались рядом с двумя корпусами необученных новобранцев – вчерашних торговцев, ремесленников и крестьян. Эти ничего не знали о ведении войны, но повесили на плечо выданные винтовки и попивали вино, ожидая приказов. Жандармерия также состояла из недисциплинированных новобранцев, равно как и Национальная гвардия, являвшая собой довольно слабое ополчение. В Ботаническом саду расположились артиллерийские расчеты, а сад Тюильри превратился в солдатский палаточный лагерь.
Все приготовления управлялись комитетом обороны, состоявшим из гражданских лиц, ежедневно встречавшихся в военном министерстве. Председателем был генерал Трошю, вице-председателем – министр общественных работ Дориан. В комитет, играя там не последнюю роль, входил и монсеньор Мариус Мюрат, епископ Булонь-Бийанкура. Епископ проявлял свою обычную гениальность по части коммерции и поставок, что для города имело жизненную важность. Круг его знакомств был обширен, а его влияние казалось вообще безграничным. Он ухитрялся находить товары и материалы, которые, по заверениям остальных членов комитета, являлись остродефицитными или недосягаемыми. Он отыскал семь тонн селитры для производства взрывчатых веществ. Он находил одеяла, солому, воск для свечей. Его посланцы прочесывали ближние и дальние предместья, собирая внушительные запасы продовольствия и нужных материалов.
Епископ процветал, ибо война была великолепной торговой площадкой. Отцы искали возможности купить для своих сыновей освобождение от военной службы, и тут неизменно появлялся епископ с необходимым документом или с иной не менее нужной бумагой. Владельцы фабрик, реквизированных под нужды обороны, узнавали, что епископ способен помочь им получить компенсацию. Если за свои благодеяния он брал непомерно высокую плату, если услуги, которые он требовал взамен, были слишком велики… что ж, время военное, а в такое время все стоит значительно дороже.
Никакая сделка не считалась слишком мелкой для его влияния. Он использовал любую возможность для обогащения. Он посылал своих управляющих земельными угодьями епархии к каждому крестьянину-арендатору. Таковых насчитывались сотни; некоторые обрабатывали внушительные участки земли. Управляющие предъявляли письменные распоряжения комитета обороны о конфискации овец, крупного рогатого скота и зерна на нужды защиты республики. Компенсации платили мизерные или не платили вовсе. Затем епископ через своих агентов продавал городу скот и зерно по непомерно завышенным ценам. Булонский лес превратился в океан шерсти; через него перегоняли отары овец, пастбищем для которых становились протяженные Елисейские Поля. На Северном вокзале поставили мельницу и мололи муку. Парижане лихорадочно скупали консервы, соль и овощи. Если запасы продовольствия вызывали озабоченность – хватит ли, то насчет вина никто не волновался: его в Париже было буквально целое море, хранящееся в городских подземельях в бочках разной величины и бутылках. Вино имелось в каждом погребе, шкафу и кладовой.
Пока город наполнялся припасами, солдатами и беженцами, часть состоятельных семей, наоборот, покидала Париж, отправляясь в свои летние резиденции на юге Франции, а то и вовсе уезжая из страны. Анри и Серена много говорили об этом и сходились во мнении, что об отъезде не может быть и речи.
– Я не могу оставить Жюля в тюремной камере, – сказал Анри.
Они прогуливались по берегу Сены возле границ своих владений, напротив дворца Сен-Клу. Здесь было тихо и пусто. Блаженные мгновения! Наконец-то им удалось остаться вдвоем и на время отодвинуть приготовления к осаде. Они уселись у кромки воды, прислонившись спиной к старому каштану.
– Для его освобождения может понадобиться много времени. Я уже встречался с тремя генералами и двумя министрами. Никто из них не смог помочь. Во всяком случае, сейчас. При угрозе прусского наступления такие вопросы остаются без внимания. Мне посоветовали прекратить хлопоты и на время оставить все как есть, поскольку мое вмешательство может ускорить суд, а чем раньше Жюля будут судить, тем это опаснее для него. Возможно, тот человек прав. И все же я попросил о встрече с генералом Трошю.