Во время перемены он остался сидеть за партой, пока сестра Годрик не выпроводила его из класса. Но и тогда он лишь вышел за дверь. Ему не хотелось идти к одноклассникам. Без амулета Мусса ощущал себя голым. Он поглядывал на доску, проверяя, там ли его сокровище. Мусса очень боялся, что в его отсутствие монахиня куда-нибудь выкинет амулет и тот исчезнет, а он даже не будет знать, где искать. Уроки для Муссы перестали существовать. Сестра Годрик что-то говорила, однако он ничего не слышал. Поль пихал его локтем, убеждая не усугублять свое положение. Амулет висел на шее нарисованного дьявола, а Мусса ломал голову над тем, что теперь делать.
После занятий он дождался, пока класс не опустеет. В жизни Муссы наступил один из тяжелейших моментов. Он подошел к столу. Сестра Годрик что-то писала.
– Да, Мишель, – сказала она, не поднимая головы. – В чем дело?
– Сестра, я сожалею, что принес амулет в школу.
– Я тоже, – резко ответила она.
– Сестра, если вы позволите забрать его домой, обещаю, что не стану его надевать и больше никогда не принесу в класс.
В его голосе звучали мольба и отчаяние, чего прежде она не слышала. Монахиня была довольна. Ее предположение оказалось верным. Слабое место этого упрямого мальчишки теперь находилось в пределах досягаемости.
– Становись на колени, Мишель, – велела сестра Годрик. – Склони голову и закрой глаза.
Мусса догадывался, что она потребует чего-нибудь в этом роде. Если подчиниться, она станет более уступчивой. Он замешкался. Пусть думает, что он принимает решение, однако решение уже было принято. Мусса опустился на колени и закрыл глаза. Локтями он уперся в ее стол, молитвенно сложив руки.
– Будем молиться.
Начали с «Отче наш», за которой последовала покаянная молитва. Мусса вслед за монахиней повторял слова, обещая больше не грешить. Затем она потребовала, чтобы он вслух сказал свою молитву, какая у него сложится. Мусса мучительно подбирал слова. Он не произносил молитв с тех пор, как перестал молиться, и никогда не делал этого в присутствии других.
– Отец, прости мне мои грехи, – начал он, с этими словами затруднений не было, ибо так начинались многие молитвы. – Я знаю, нельзя было приносить амулет в класс. В смысле, в собор Сен-Поль. Ведь это Твой дом. Я не хотел причинить ему вред. Боже, я выучил свой урок. Обещаю, что больше этого не сделаю…
Мусса не сказал: «Если Ты заставишь ее вернуть мне амулет». Как-никак, а дурой сестра Годрик не была. Обыкновенная монахиня и не более того.
Заканчивая молитву, Мусса едва не забыл обязательные слова:
– Во имя Иисуса, аминь.
– Аминь, – повторила сестра Годрик.
Он открыл глаза. Они были полны надежды, что он исправил положение.
– Сестра, теперь я могу его взять?
– Мишель, тебе еще долго идти по пути Божьего спасения. Я нахожу твои слова корыстными и ясно вижу твои побуждения. Ты ценишь свою гордыню превыше души, которая находится у тебя в смертельной опасности. – Сестра Годрик встала и холодным жестом показала, что не задерживает его. – Амулет останется там, куда я повесила его.
– Сестра, ну пожалуйста, – дрожащим, умоляющим голосом произнес Мусса. – Я сделаю все, о чем ни попросите.
– Мишель, не я тебя прошу, а Господь. Когда ты это поймешь, когда искренне в это поверишь, я сразу узнаю. Я отдам тебе амулет, и ты сам его уничтожишь. А сейчас ступай и не мешай мне.
Мусса замотал головой, пытаясь понять случившееся. Он чувствовал, что его предали. Внутри закипела ненависть. Дрожа от злости, он встал с колен:
– Вы меня обманули! Вы хуже дьявола. Я вас ненавижу! Ненавижу!
Сестра Годрик не дрогнула. Ее глаза оставались буравящими, холодными и жесткими. Она знала: Мусса у нее в руках. Еще немного – и он пойдет путями Господними.
Ослепленный слезами и гневом, Мусса выскочил из класса. Он обещал себе, что убьет сестру Годрик, что выкрадет амулет, а если понадобится, сожжет собор дотла. Он не знал, что теперь делать, и хотел умереть.
Глава 13
Вы живете среди шакалов… Ваше сословие вас забудет. Они обратятся против вас и сожрут заживо.
Каждую ночь к нему во снах приходил Делеклюз с насмешками и издевательствами. Каждую ночь капитан повторял: «Ваш мир обречен». Полковник смеялся над этим абсурдным утверждением. Он был убежден в стойкости империи, не боясь пророчеств Делеклюза и не веря в них. Услышав эту фразу сегодня, он плюнул мерзавцу в физиономию. Порыв ветра подхватил плевок, закружил в воздухе и швырнул на щеку Жюля. Увидев, Делеклюз покатился со смеху. Вам это очень идет, полковник.
Как всегда, он проснулся, окруженный завесой боли. Голова раскалывалась, в висках стучало. Язык распух. Во рту и горле пересохло, а ощущаемый вкус напоминал помойку. Жюль зажмурился, с ужасом встречая новый день, с которым не желал сталкиваться. Его дни напоминали череду гноящихся ран, где завтра будет похоже на вчера, а сегодня, застрявшее посередине, ничем от них не отличалось. Он ненавидел просыпаться. В комнате было темно. Жюль лежал один. Вторая половина кровати пустовала. Была ли здесь Элизабет? Жюль не помнил. Хотя вряд ли. Она больше не спала в супружеской постели. Он сомневался, ночевала ли она в шато. Ему было все равно.
Он сел, а затем с неимоверным усилием встал. От излишней поспешности сильно закружилась голова. Жюль снова сел и обхватил голову. Ну почему она так ужасно болит? Он понятия не имел, сколько выпил вчера. Где он был? Дома? Или в другом месте? Был ли с ним кто-нибудь еще? Смутно вспомнился Поль и обед. Нет, то было позавчера. Кто-то кричал, чье-то лицо мелькало у него перед носом. Он был зол и… он кого-то ударил? Кажется, нет. Но наверняка он не знал. Самое скверное – не знать, нанес дикарь удар или нет. Жюль не представлял, что мог ударить кого-нибудь из близких. За все годы, каким бы разгневанным он ни был, он всегда управлял своим характером. Его гнев был застегнутым на все пуговицы и упрятан внутри. А когда гнева скапливалось очень много, всегда можно было разрядиться на солдатах. Но даже к ним он не применял рукоприкладство. Он добавлял им муштры, урезал пайки или заставлял проводить всю ночь под дождем. Потом он вспомнил и содрогнулся, до глубины души прочувствовав свое воспоминание. Он ударил Поля. Жюль это знал. Как и при каких обстоятельствах – он не помнил, но сам удар остался в памяти. Что, черт побери, заставило его ударить Поля?! Ничего, совсем ничего, однако он разъярился и подогрел свой гнев алкоголем, после чего тот взял верх, и Жюлю уже было себя не сдержать. Он не знал, что происходит. У него внутри обитал кто-то чужой; незнакомец, который жил в бутылке, откуда и появлялся; незнакомец с лицом гнева, сильными руками, полными ужасного яда. Ярость незнакомца нарастала, пока не сделалась слепой, и уже никакая сила на земле не могла его удержать.
Когда у Жюля прояснялось сознание, он ощущал себя старым, усталым и потерянным. Даже простые занятия вроде одевания, еды или причесывания требовали усилий. Его прежний отменный аппетит пропал. Жюль бродил по дому, заходя в комнаты и не зная, зачем туда вошел. Он листал журналы Анри, но строчки расплывались, и он не понимал, о чем там написано. В кладовой он бесцельно пялился на наклейки коробок и банок. Побродив, он садился на стул и смотрел на скачущих по крыше белок.
Он всячески избегал встречаться с сыном, общения с которым так жаждал, но не знал, как заговорить с мальчиком. Что сказать Полю – он тоже не знал. Он и раньше-то не знал. Год за годом слова текли скупым ручейком. Теперь их не стало вовсе, и, когда отец и сын встречались глазами, отец, чувствуя себя чужим, первым отводил взгляд. Это было самое жуткое из всех чувств – ощущение немоты и стыда перед собственным сыном.
Жюль сидел на кровати и чувствовал подступающую тошноту. Горло быстро наполнялось желчью. Торопливо встав, он доковылял до ночного горшка. Там он опустился на колени, обхватил горшок и низко наклонился. Жюля безостановочно рвало. Он исторгал отвратительную желтую массу и не мог остановиться. Позывы на рвоту не прекращались; они выворачивали кишки, вызывая кашель и новые спазмы. Жюль прижался щекой к прохладной медной стенке горшка и так стоял, пока эта пытка не закончилась. Потом он поднялся, плеснул воды в умывальник и прополоскал рот. Вода смягчила горло, однако боль осталась, и притушить ее могло только время. Но он уже не знал, сумеет ли время это сделать.
Он заметил, что жалюзи не опущены. За окнами было темно. В шато все спали. Измученный рвотой, Жюль вернулся в кровать, но по пути увидел на комоде измятые бумаги. Его вновь обдало волной ужаса. Он вспомнил вчерашний вечер, не весь, но часть, и почувствовал, как внутри опять поднимается отчаяние.
Элизабет здесь не появится ни сегодня, ни вообще. Он узнал о ее поступке. Жюль рылся в шкафу, разыскивая бутылку, и перевернул коробку с бумагами. Он увидел ярко-красную восковую печать епархии, а потом и свое имя. Это заставило его прочитать содержание. К тому моменту он уже прилично выпил и потому не сразу понял написанное. Жюль прочитал документ дважды, пока не убедился, что никакой ошибки там нет. Церковь обязывалась пожизненно выплачивать Жюлю и Элизабет де Врис огромную сумму денег, а после их смерти – выплачивать Полю половину суммы.
Когда в комнату вошла Элизабет, Жюль показал ей документ. Жена побледнела и поспешила забрать бумагу.
– Дорогой, тебе незачем беспокоиться по этому поводу, – весело защебетала она. – У тебя и так забот хватает. А об этом позабочусь я.
Она повернулась, собравшись уйти.
– Не говори, что мне незачем беспокоиться! – загремел Жюль. – Я прочитал. Объясни, что это значит. Я имею право знать.
– Когда ты пьян, с тобой так трудно разговаривать.
Элизабет вновь попыталась уйти, однако Жюль схватил ее за плечо и повернул лицом к себе.
– Не смей увиливать! Я не настолько пьян, чтобы не понимать. Здесь что-то не так. Рассказывай, в чем дело!
Элизабет вздохнула. Значит, он все-таки нашел. Она знала: рано или поздно это случится. Уж лучше рано.