инада, считавшегося лучшим оружейником в Ахаггаре, и отправил в Мурзук. Там Кераджи нашел у одного торговца подходящий меч. Торговец неохотно расстался с оружием, что и понятно: меч был прочным, острым, сделанным из превосходной сверкающей севильской стали. Кераджи прикрепил лезвие к эфесу в виде креста, а эфес инкрустировал яшмой и отполировал так, что он сверкал, как солнце. Меч легко входил в ножны из тисненой кожи, висевшие у Муссы на шее. Кераджи потрудился на славу. Правда, Мусса посетовал на то, что эфес великоват для его руки, но Кераджи лишь прищурил единственный глаз, затем повернул руку парня ладонью вверх.
– Прояви терпение, – посоветовал оружейник. – Сейчас твоя ладонь как щенячья лапа. Но она вырастет.
Мусса упражнялся часами, до боли в мышцах. Он делал выпады и вращал мечом над головой, пока звук рассекаемого лезвием воздуха не стал привычным и пока он не научился одним движением перерубать стебель виллика. Вслед за мечом он получил новую одежду и каменные браслеты для обеих рук, которые давали дополнительную силу и защищали от ударов вражеских мечей. А потом настал черед самого драгоценного подарка: аменокаль подарил ему Табу. От всех мужских перемен в его жизни у Муссы кружилась голова, и он наслаждался каждым прожитым днем. Целый месяц он от счастья не чуял под собой ног. Он учился держаться с важным видом, ходить, как ходят мужчины, держа спину прямой. Теперь он проводил время среди мужчин и их верблюдов, а не среди детей и коз, как раньше. У него мелькала мысль, что соплеменники относятся к нему по-другому. «Ничего особенного, – думал он, – просто это степень уважения и почтения, оказываемых мужчине».
Но та торжественная церемония далась ему гораздо легче, чем нынешняя реальность. Мусса смотрел на верблюда, корчащегося от боли, и чувствовал себя не мужчиной, а глупым мальчишкой, только разыгрывающим из себя мужчину. Пустыня вознаградила его за самонадеянность и невнимание. Жизнь в Сахаре была очень трудной. Чтобы полностью понимать все ее особенности, надо здесь родиться, но даже тогда человеку не выжить без огромного числа разнообразных навыков и смекалки.
Однажды ему разрешили отправиться с мужчинами в трехдневный поход. Был почти конец лета, когда дневной зной еще сохранялся в полной мере. Муссе поручили наполнять и перевозить бурдюки с водой. В первый день он нагрузил ими своего верблюда и тщательно следил, чтобы не пролить ни капли воды. Вечером, когда участники похода в последний раз напились чая, он поместил бурдюки рядом с ковриком для сна, расположив так, чтобы все они стояли вертикально и горлышко каждого было плотно завязано. Проснувшись утром, Мусса, к своему ужасу, обнаружил, что бурдюки за ночь опрокинулись и опустели. Невзирая на завязки, вся вода ушла в песок. Из-за его небрежности шестеро мужчин были вынуждены провести двое суток без воды.
Пустыня учила на каждом шагу, нещадно истребляя в человеке самоуверенность. Мусса с отчаянием думал, сумеет ли когда-нибудь по-настоящему научиться жить в здешних условиях. Действительно ли он готов носить оружие мужчины из знатного туарегского рода? Готов ли он принять на себя обязательства одного из правителей племени кель-рела, стать ответственным за жизни вассалов и рабов, за их семьи и имущество? Готов ли возглавлять сражения против тебу и шамба, разбираться с караванами, осмелившимися идти через пустыню, не заплатив дань, и договариваться с хозяевами этих караванов так, чтобы множилось богатство племени? Он находил все новые и новые пункты обязательств человека, принадлежащего к туарегской знати, однако не чувствовал ничего, кроме сомнений. Столько ответственности! Порой ему казалось, что ее излишне много. Больше, чем способен выдержать мужчина, а он ведь, по сути, еще не был мужчиной.
Он чувствовал себя… мошенником.
Мусса неохотно вернулся к ужасной обязанности, ожидавшей его сейчас: прекратить мучения верблюда. Сунув руку под одежду, он вынул из ножен меч. Изо рта Табы шла пена, глаза обезумели от боли. Верблюд попытался встать, но вновь рухнул и перевернулся набок. Последовал протяжный вздох гнева и отчаяния. Мусса взял меч обеими руками, набрал в легкие побольше воздуха, затем глубоко вонзил клинок в шею верблюда и быстро перерезал кровеносную артерию. Хлынувшая потоком горячая, липкая кровь попала Муссе на руки и одежду. Было слишком поздно отскакивать в сторону, и потому он опустился на колени, позволив ей вытекать. Так он и стоял, пока жизнь Табы вместе с кровью уходила в песок.
Полюбить верблюда так, как любят собаку или лошадь, было невозможно. Верблюды – существа странные, с дурным характером и скорые на плевки. Они могли запросто откусить человеку голову или метнуть в него тошнотворной зеленой жижей, показывая настоящие чудеса меткой стрельбы. Они могли без конца реветь, будучи чем-то недовольны. С точки зрения телесной механики они были плохо сконструированы и не годились ни на что, кроме путешествий по пустыне. Но своего верблюда Мусса успел полюбить. Таба обладал чувством собственного достоинства и покладистым характером. Мусса восхищался этим животным задолго до того, как получил его в подарок. Он помогал ухаживать за Табой и лечить потертости на коже, старался найти верблюду лучший участок пастбища, а когда стреноживал, то не завязывал веревки слишком туго. Мусса проверял состояние верблюжьего навоза – не заболел ли чем, а если колодец оказывался слишком глубоким, сам доставал воду и поил Табу. Как-то на рассвете, когда вокруг никого не было, он забрался на верблюда и проехался из одного конца загона в другой. Таба мгновенно реагировал на надавливание ног всадника. Когда верблюд вдруг помчался, как ветер, Мусса громко засмеялся от счастья, но постарался не гнать Табу на пределе возможностей. Оторвавшись от верблюжьей шеи, он увидел, что за ними наблюдает аменокаль. Мусса тут же осадил верблюда, устыдившись, что катается на Табе без разрешения.
– Прости меня, абба, – сказал Мусса.
Так он называл предводителя, когда они оставались вдвоем. Отец. Они были близки: аменокаль и мальчишка, однако аменокаль бывал суровым, жестким и холодным, а его слова могли обжечь, как удар кнута. Но в то утро предводитель лишь засмеялся и махнул рукой.
– Дай Табе свои крылья, – сказал аменокаль. – Посмотри, каков он в полете.
У Муссы от радости округлились глаза. Он пришпорил Табу, и хотя молодого верблюда еще никто так не гонял, тот бежал легко и размеренно, а Мусса в седле чувствовал себя уверенно. Ветер ерошил ему волосы. Поначалу Муссу качало в седле, но он быстро приноровился к бегу верблюда, выпрямился и погнал Табу быстрее, потом еще быстрее, пока они не достигли скорости атакующего туарегского войска на верблюдах. Мусса вообразил себя во главе большой колонны воинов, и его новый меч отсекал головы врагов, посягнувших на земли ихаггаренов.
«Да, Таба, ты был хорошим верблюдом», – подумал Мусса. Хорошим верблюдом, заслуживавшим лучшей участи, нежели смерть от рук неумелого хозяина. Не открывая глаз, он гладил голову верблюда и шептал ласковые слова, пока Таба не умер. По щекам Муссы текли горячие слезы. И хотя тагельмуст почти целиком закрывал лицо, хорошо, что рядом не оказалось зрителей.
Погоревав, Мусса отринул жалость к себе и стал думать, как извлечь пользу из случившегося. Лишиться верблюда – это уже плохо. Но Мусса был не настолько беспечен, чтобы вдобавок лишиться и верблюжьего мяса. Он без промедления содрал шкуру и разрезал тушу на четыре части. Соль ему не требовалась. Воздух пустыни быстро высушит мясо. Оно будет жестким, но тут уж ничего не поделаешь. Среди скал Мусса нашел укромное место, где можно оставить мясо и шкуру. Перенеся то и другое в хранилище, он завалил вход обломками скал, чтобы Таба не стал пищей для стервятников. Место он пометил пирамидкой из камней. Позже он приедет сюда на другом верблюде и все заберет. За работой прошел почти весь день. Закончив ее, Мусса не стал отдыхать. Он был настроен искупить вину перед Табой и пешком двинулся дальше.
Мусса забрался на гранитную скалу. Словно часовой, она возвышалась над окрестной равниной. На ее вершине рос одинокий кипарис. Массивное древнее дерево вот уже две тысячи лет служило надежным опознавательным знаком. В него десятки раз ударяли молнии, оставляя шрамы по всему узловатому стволу. Но кипарис оказывался сильнее молний. Ствол давно потерял естественную прямизну и прежний цвет, став изогнутым и почерневшим, однако дерево не покорялось стихиям и по-прежнему властвовало над здешней землей. Раскидистые ветви давали тень более влажному миру, в котором когда-то мчались колесницы и бегали гепарды и который сверкал заводями и реками, полными бегемотов, крокодилов и рыбы. Под кипарисом останавливались на привал римские легионы Корнелия Барба. Кое-где еще и сейчас попадались крокодилы, львы и рыба, однако в большинстве своем цветущие места сменились неумолимо наступающей пустыней.
Но, что бы ни случилось с окрестностями, это дерево останется жить. Мусса уселся в его тени и стал разглядывать горизонт. Над раскаленными скалами дрожал воздух. Вдаль уходили черные и золотистые полосы каменистой земли. Они тянулись до зубчатых вершин Атакора, самой высокой части пустынных гор. Ахаггарское плато было изумительным миром, чью красоту Мусса только начинал ценить. Вероломные шамба называли эти места Блед-эль-Шуф – «Земля жажды и страха». Но ахаггарские туареги, великолепно научившиеся здесь жить, считали шамба невежественными и пустоголовыми дикарями, неспособными постичь такую красоту. На Ахаггаре встречались возведенные природой каменные шпили и конусы; каменные фигуры, казавшиеся живыми, и фантастические силуэты, питавшие воображение и порождавшие многочисленные легенды. Туарегский фольклор дал каждой из этих гор мужское или женское имя. Здесь обитали ястребы, орлы, горные бараны, а также люди. Ахаггарское плато представляло собой крепость, где было больше воды и прохлады, чем в окружающей пустыне. Здешние скалы образовали нечто вроде огромного пустынного замка – каменного святилища, дававшего туарегам безопасный кров и пищу почти столько же лет, сколько было этому кипарису.