Настроение гор менялось на протяжении дня, менялись и их сочные, разнообразные краски. Любимым временем Муссы было раннее утро, свежее, прохладное и полное обещаний. В полдень, особенно в разгар лета, полновластным хозяином становилось солнце, беспощадным огнем подчиняя себе все. Когда огонь отступал, краски пустыни делались мягче; желтые тона сменялись золотистыми. На закате небо наливалось красным и оранжевым, затем его заполнял пурпур, а потом оно уступало место ковру из звезд.
Сегодня дожди смыли с неба всю пыль, и к концу дня его синева была настолько глубокой, что небо казалось почти ночным. Грозы истощили свою силу, и на небе от них не осталось и следа. Исчезли даже облака на горизонте. Исчезла и влажность. Интересно, будут еще грозы в этом году или в следующем? Они неизменно сопровождались сильнейшими ливнями. Небеса разверзались, чтобы исторгнуть на землю всю скопившуюся воду. В первые три года пустынной жизни Муссы дождей не было вообще. Тогда пересохли даже некоторые гельты. На четвертый год дожди вызвали наводнение, смывшее целый лагерь племени кель-улли и оставившее распухшие трупы сохнуть на палящем солнце. Мусса собственными глазами видел изуродованные тела мужчин и женщин, детей и коз. И все это утопало в цветах, буйно расцветших после гроз. Красота, жизнь и смерть, порожденные одним и тем же ливнем.
Мусса всматривался в окрестности через бинокль, вслушивался в звуки. Возбужденные крики означали бы, что погоня за страусами в самом разгаре. К человеческим крикам примешивался бы рев верблюдов, и все это многократно отражалось бы от скал. Но вокруг было тихо. Ни туарегов, ни страусов. Только легкий ветер, дувший с востока. Мусса ждал, смотрел и слушал. Тени становились длиннее. День незаметно сменился вечером. Когда стемнело, Мусса спустился вниз, приготовил чай, а затем свернулся калачиком на песчаной постели под каменным навесом. Чтобы не замерзнуть ночью, он накрылся плащом. Ум Муссы оставался взбудораженным и мешал уснуть. Он просто лежал, глядя на усыпанное звездами небо. Попробовал было считать их, но не смог и тогда просто искал на небе созвездия, которые когда-то ему показывала мать, и смотрел, как они описывают вокруг него сверкающую дугу.
Он помнил благоговейный восторг, охвативший его в первую ночь, проведенную в пустыне, прозрачный воздух и ярчайшую паутину звезд. Живя в Париже, Мусса никогда не видел небо таким. Там смотреть на звезды мешали слишком яркие огни города. Да, те огни… Прошло шесть долгих лет с тех пор, как он в последний раз видел их. А может, прошло уже семь или даже восемь лет? Здесь годы бежали друг за другом, время потеряло свою значимость, и иногда Мусса вообще не замечал, как оно течет. А Париж – это что-то очень давнее. Он был счастлив в пустыне, но порой его тянуло вернуться в город своего детства и посмотреть, как тот выглядит сейчас. Мусса многое помнил; плохое казалось уже не столь плохим, а хорошее стало еще лучше. Но чем дальше, тем труднее становилось ему вспоминать парижскую жизнь. Как бы он ни старался удержать воспоминания, эти сокровища прошлого постепенно тускнели. Забывались подробности, размывались лица людей. Некоторых он уже не мог мысленно представить. Мусса закрывал глаза и пробовал оживить в памяти лица Поля, Гаскона и тети Элизабет, но это получалось не всегда. Подобные неудачи наполняли его сильным беспокойством. Могло показаться, будто ему наплевать на свою прошлую жизнь. А ему было вовсе не наплевать, о чем он упрямо себе твердил. Мусса не хотел предавать детские воспоминания, не хотел окончательно потерять связь с той жизнью. Он попросил у марабута бумаги и кусочками древесного угля нарисовал отца. Рисунки получились грубыми, однако помогали ему вспоминать. Мусса тысячу раз давал себе обещание: даже если потускнеют все прочие лица из его воспоминаний, даже если он забудет, как выглядели те или иные места, он никогда не позволит себе забыть лицо отца. Аккуратно сложенные листы с рисунками Мусса хранил в кожаной сумке, висевшей у него на шее. По вечерам у костра он доставал рисунки и смотрел. От многочисленных сгибаний и разгибаний рисунки размазывались, и тогда Мусса рисовал новые.
Как-то зимой на песчаных просторах близ Амгида Мусса заметил одинокую гадюку и позвал своего раба Люфти.
– Смотри, там… – возбужденно начал Мусса и осекся.
Он забыл слово, обозначавшее эту змею по-французски, а слова на тамашеке вообще не знал. Открытие шокировало его. Весь остаток зимы Мусса мысленно произносил французские слова, обозначавшие все, что попадалось ему на глаза.
Думал он на обоих языках, но все чаще и чаще на тамашеке. Мусса боролся с этим, но не мог остановить медленное замещение французского языка туарегским. В его нынешнем окружении говорить по-французски было не с кем, кроме матери, которую теперь он видел редко, поскольку взрослел и все чаще ездил в составе отрядов по пустынным лагерям. Мусса спрашивал своих туарегских сверстников, хотят ли они научиться французскому, однако никто из его друзей не видел пользы в изучении варварского языка. Пришлось довольствоваться обучением Люфти. Тот восторженно и внимательно слушал речи хозяина на иностранном языке, но сам так ничему и не научился.
Мусса тосковал по Полю. Поначалу эта тоска была жгучей, но со временем притупилась. Интересно, вспоминал ли о нем Поль по ночам, когда не спалось? Может, двоюродный брат и сейчас не спит и смотрит на звезду, которая сияет над головой Муссы? А ощущает ли он тот же ветер, что дует Муссе в лицо? Мусса написал Полю пару десятков писем. Эти письма он передавал хозяевам караванов с просьбой отправить, когда караван достигнет побережья. И ни одного письма в ответ. Поль мог погибнуть во время войны. Пруссаки могли сжечь шато вместе с обитателями. У тех же хозяев караванов Мусса спрашивал о новостях из Франции. Но эти люди знали только пути движения своих караванов и стоимость рабов в Танжере. Они передавали слухи о чуме на юге, где живет чернокожий народ хауса. Они могли рассказать о новых налогах, установленных беем Константины, и о бунтах в Триполитании. Некоторые из них знали по шесть языков и прекрасно ориентировались на местности в пределах тысячи лиг. Но о Франции и ее войнах караванщики знали мало, а интереса к тамошним событиям проявляли еще меньше.
Так со временем весь внешний мир словно перестал существовать.
Иногда Мусса заговаривал о том мире с матерью, однако глаза Серены наполнялись слезами, а голос начинал дрожать. Он знал, что ей тяжело вспоминать прошлое. Постепенно между ними установилась негласная договоренность: не вспоминать о прошлом, целиком сосредоточившись на настоящем. С тех пор только по ночам вроде этой, когда он был один, Мусса мысленно возвращался в Париж. Перед глазами мелькали яркие краски французской столицы. Он вспоминал элегантные кареты, белый снег, листопад в Булонском лесу и холодные зимние вечера, когда отец сидел у себя в кабинете перед жарко пылающим камином, читая книгу, составляя письмо или рассказывая им с Полем какую-нибудь историю. Мусса вспоминал долгие катания на коньках и лениво текущую Сену, которая за час переносила больше воды, чем его новый мир видел за год. Иногда Мусса рассказывал друзьям о том мире и при этом задавался вопросом: что из рассказанного он действительно помнит, а что – лишь плод его воображения?
Нынешний этап жизни давался Муссе нелегко, ибо в ней отсутствовала определенность. Он застрял где-то посередине: не француз и не туарег, не мужчина и не мальчик. Он покинул Францию слишком юным, чтобы понять тогдашние события так, как их понимали взрослые, однако и сейчас, повзрослев, он не понимал и пустыню.
– Ты должен быть терпеливым, – говорил ему аменокаль. – Ты так торопишься жить, торопишься понимать. Ты Мусса, и пока этого достаточно.
Сон все-таки сморил его, и он проспал несколько часов. Небо на горизонте из черного стало серым. Мусса проснулся, ежась от ночной прохлады, быстро развел огонь, заварил чай и теперь, сидя на корточках перед костром, вспоминал вчерашний день. Он решил продолжить охоту в одиночку.
Когда рассвело, он уже был на ногах, быстро шагая по каменистой земле. Иногда он шел по вади, иногда перепрыгивал с камня на камень. Все его чувства были обострены. Мусса знал, что птиц надо искать там, где после дождей появилась самая густая растительность – лучшее пристанище для страусов. Он то бежал, то шел, то снова бежал, и так несколько часов кряду. Его ноги с легким шуршанием ступали по песку, ритм его движений отличался быстротой и плавностью. Повсюду Мусса высматривал знаки, указывающие на стаю. В середине утра он резко остановился, увидев на плотном песке следы страусов. Мусса еще недостаточно умел читать следы и не знал, сколько птиц в стае и с какой скоростью они двигались. Он даже не знал, как давно появились эти следы. Люфти рассказал бы ему обо всем, возможно, даже назвал бы пол и возраст каждой птицы, но Люфти остался в лагере, сраженный лихорадкой.
Мусса шел по следам несколько часов и вдруг заметил впереди большого самца, а чуть дальше – остальных страусов. Сдерживая волнение, он с ликованием смотрел на птиц:
– Это моя стая. Они заплатят мне за Табу.
Положив на камень веревку и гербу, Мусса провел разведку местности. Соблюдая предосторожность, чтобы не попасться птицам на глаза, он забрался повыше и огляделся по сторонам. Увидев, где находится стая, Мусса возликовал еще сильнее. Страусы паслись в узком конце долины, окруженной почти отвесными скалами. Там с плато, находящегося выше, стекал ручеек, образуя небольшой пруд. Желая удостовериться, Мусса обошел это место со всех сторон. Птицам отсюда не выбраться! Конечно, сначала он должен заставить их бежать в нужном направлении. Далее наступала самая трудная часть охоты. В какой-то момент страусы поймут свое бедственное положение, и тогда он должен всеми силами не дать им вырваться. Мусса запретил себе думать о том, что случится с его ногой, если его лягнет двухметровый страус.
Мусса стал собирать ветки и кустики. Среди камней было на удивление много кустарников, и вскоре перед ним высилась основательная зеленая горка. Из самых крепких веток Мусса соорудил каркас во всю ширину прохода, который стал маскировать кустиками. Веревкой он неплотно связал ветки. Получилось зеленое заграждение чуть выше его и длиной около трех метров. Если достаточно быстро натянуть это сооружение, то оно загородит страусам выход из долины. Мусса надеялся, что птицы достаточно глупы и не поймут, как просто прорваться сквозь это заграждение. Для них оно будет выглядеть непреодолимой стеной. Сам он, разумеется, поднимет крик, словно десяток