В мареве равнины перед Абдулом мелькали картины одна заманчивее другой. Он видел себя в окружении четырех жен и многочисленных сыновей, все в шелковых нарядах. И ради осуществления всего этого он хлестал плетью окровавленные бока своего измочаленного верблюда.
– Господин, духи накормлены. Я об этом позаботился. Можешь спокойно отдыхать.
Люфти бродил среди скал, разыскивая наилучшее место для приношения духам, а когда нашел, принес туда миску с кашей и небольшой тыквенный сосуд, наполненный водой. Каким бы усталым он ни был, этот ежевечерний ритуал соблюдался неукоснительно. Исключений раб себе не позволял. К утру пища и вода исчезали. Так было всегда.
– Господин, кель-хад, Люди Ночи, очень страдают от жажды.
– Люфти, я уже спокойно отдыхаю, – преодолевая усталость, ответил Мусса, у которого от нескольких дней пути болело все тело; он терпимо относился к суевериям Люфти, находя их забавными. – Думаю, на эту ночь духи оставят нас в покое.
– Непременно оставят, господин. И не сомневайся. Но только потому, что я накормил их. – Чувствовалось, он несколько обижен недоверием Муссы. – Прости, господин, но ты не должен сомневаться в том, что я делаю. С тех пор как ты стал моим хозяином, случались ли у тебя приступы болезни?
– Никогда.
– Бывал ли ты одержим злыми духами? Страдал ли от головной боли?
– Нет.
– Кусала ли тебя змея?
– Пока нет.
– Случалась ли у тебя лихорадка или оспа?
– Ничего такого не было.
– Тогда, может, ты умер?
– Жив, как видишь.
Люфти торжествующе поднял руки, словно ученый, доказавший верность своей теории:
– Видишь, господин? И все потому, что я надлежащим образом забочусь и отвожу от тебя эти беды.
– А я думал, это твои амулеты обо мне заботятся, – хмыкнул Мусса.
Раб был увешан амулетами с головы до ног. Они крепились к его одежде и тюрбану, висели на шее. Внутри амулетов находились орлиные когти и хвосты ящериц, фразы из Корана, львиные зубы, мятые бумажки с нарисованными магическими квадратами. Все скромные деньги, которые удавалось заработать Люфти, шли на уплату марабутам за новые и более могущественные амулеты, способные уберечь его от падения в колодцы, отогнать болезни, сохранить мужскую силу и рассудок.
– Амулеты, господин, оберегают меня, а не тебя. Ты ведь не желаешь их надевать. Ой-ой-ой, как же я умолял тебя их надеть! Но пока ты не соизволишь это сделать, я буду ради тебя ублажать духов.
Давным-давно, холодным утром, летя над Францией на воздушном шаре, Мусса расстался с единственным амулетом, который у него был. Столько зла приключилось из-за этого амулета, столько боли причинил кожаный мешочек всей их семье! Мусса сознавал, что отец погиб по его вине. Если бы он не уговаривал отца завернуть к собору Сен-Поль за амулетом, они бы улетели с Северного вокзала гораздо раньше, опередив полицейских. Услышав об этом, Серена отругала сына, но он знал, что прав. Все самое худшее, что происходило в его жизни, было связано с амулетом. Сестра Годрик превратила амулет в орудие помыкания им, а отец расплатился своей жизнью. В то утро Мусса понял: не нужны ему никакие амулеты, и Бог тоже не нужен. Он выбросил амулет за борт корзины и смотрел, как тот неспешно падает, пока мешочек не исчез в облаках, унося с собой груз отцовской души. В лагере появлялся талеб, святой человек, который приносил новые амулеты и собирал плату за бараку, благословения и гарантии здоровья для скота и успешного прохождения караванов. Талеб с его загадочной силой напоминал Муссе священников и епископов. Все они, уперев руки в бока, давали пустые обещания, грозили праведным Божьим гневом, а потом собирали деньги с благодарных и перепуганных душ. Мусса был единственным из кель-рела, кто вообще не носил амулетов. Люфти очень заботился о бараке своего господина и потому от имени Муссы старался ублажить духов.
– Хорошо, Люфти. Только проследи за тем, чтобы не отдать им последнее из наших съестных припасов.
– Конечно, господин.
– Хозяин, у меня к тебе просьба.
Люфти несколько раз откашливался и ворошил угли в костерке, на котором закипал чайник. Муссу одолело любопытство. Он давно чувствовал: раб хочет что-то ему сказать. Несколько раз он едва удерживался, чтобы не спросить напрямую. Нет, так нельзя. Когда Люфти дозреет, сам скажет. И вот дозрел.
– Говори.
– Прости меня за прямоту, но есть одна женщина… – (Опять пауза.) – Словом, господин, когда мы вернемся с верблюдами, я бы очень… я бы очень хотел получить твое согласие на… – Люфти снова откашлялся. – Господин, если ты соблаговолишь позволить мне…
– Что именно?
– Жениться! – выпалил Люфти. – Жениться на ней, господин. Я очень хочу стать ее мужем.
– Что это за женщина? О ком ты говоришь?
– Прости, я не назвал ее имени. Ее зовут Шади. Она из эхена Мано Биски.
– Шади! – Мусса несколько раз видел эту женщину. Симпатичная. Улыбчивая. – Хочешь на ней жениться? Так женись, Люфти, если столь сильно этого хочешь.
– Мне нельзя поступать, как желаю я, господин. Я должен поступать, как желаешь ты.
– Что касается этой женщины, мое желание совпадает с твоим.
– Господин, ты очень добр, – забубнил Люфти. – Да изольет на тебя Аллах свою всегдашнюю благодать! Господин, за невесту надо уплатить калым – четыре козы. – Подумав, Люфти увеличил размер платы. – Пять коз.
В обязанность Муссы входила уплата калыма за невесту своего раба, а в дальнейшем – обеспечение новой семьи всем необходимым.
– Хорошо, пусть будет пять коз, – согласился Мусса.
– Хозяин, еще и овец добавить надо. Скажем… три овцы.
– Что-нибудь еще? – с улыбкой спросил Мусса.
– Нет, господин, больше ничего. Пять коз и пять овец. Это все, совсем все. И пять отрезов хлопчатобумажной ткани. Больше ничего. Заплатить больше было бы бессовестно. А еще лучше шесть отрезов. Ведь она такая же рабыня, как я, зато она станет ценным приобретением для твоего эхена.
И вновь Мусса кивнул в знак согласия. Люфти пританцовывал от радости, расплескивая чай на угли. Угли шипели, и от костра поднималось облачко пара.
– Ой, господин, прости меня ради Аллаха! Мне это только сейчас пришло в голову.
– Люфти, твои мысли становятся все дороже. Что-нибудь еще?
В священную обязанность Люфти входила защита имущества Муссы. Рабу надлежало следить, чтобы ничего не портилось и не тратилось понапрасну. Но в случае с его невестой не все обстояло так просто.
– Видишь ли, Мастан из эхена Затаба Меля… он тоже сватается к Шади. Я не хочу осложнять дело. Я лишь хочу, чтобы все решилось в мою пользу. Господин, если добавить верблюда, это было бы…
– Слишком много, – твердо произнес Мусса.
– Вот-вот, – торопливо поддакнул Люфти. – И я подумал, что слишком много. А если седло? Это было бы идеально.
Мусса вздохнул. Седло стоило недорого. Невеста Люфти становилась ему кем-то вроде невестки, и плата за нее повышалась.
– Отлично. Но на этом твои просьбы заканчиваются.
Мусса испытал всегдашнюю неловкость, когда его общение с Люфти переходило в плоскость отношений хозяина и раба. Он и подумать не мог, что ему придется нести подобную ответственность за другого человека, особенно за человека, который на десять лет его старше. А может, на пятнадцать или даже на двадцать? Мусса ни разу не видел лица Люфти и потому ничего не мог сказать о возрасте раба. Зато Люфти обладал такими знаниями о Сахаре, которые ему самому не приобрести и за всю жизнь.
Когда Муссе было всего четырнадцать, он отправился с аменокалем в Иделес. Люфти тогда принадлежал другому знатному туарегу, проявлявшему полное небрежение к своему рабу. Ни одежда, ни условия жизни не соответствовали мало-мальски человеческому уровню и были намного хуже того, что заслуживал Люфти. Ему велели приготовить и подать именитым гостям чай. Глаза всех собравшихся были устремлены на аменокаля, за исключением глаз раба. Он высоко держал чайник, наполняя стаканы для церемониального чаепития, а сам осторожно поглядывал на молодого парня из кель-рела, лицо которого еще оставалось открытым. Парень вел себя учтиво, и лицо у него было добрым. Мусса считался своеобразной диковиной, и о нем еще до появления в этом лагере говорили все: знать, вассалы и рабы. Ведь он был сыном французского варвара, летавшего на воздушном шаре, и Серены, сестры аменокаля. Люфти смотрел, нет ли у Муссы по шести пальцев на ногах, ибо ходили слухи о шестипалости варваров. К великому облегчению, Люфти убедился, что туарегская кровь взяла верх и пальцев на ногах только пять. Во всем остальном парень не отличался от чистокровных туарегов. Люфти поддался импульсивному желанию и отрезал кончик уха у верблюда Муссы, который стреноженным стоял возле палатки. По туарегскому закону, такой поступок имел лишь один исход: раб, причинивший ущерб имуществу знатного туарега, становился его собственностью.
Уловка Люфти быстро раскрылась, и у Муссы появился раб.
– Он мне не нужен, – выслушав новость, без обиняков заявил Мусса аменокалю и прежнему владельцу.
Ему еще только раба не хватало! Жизнь Муссы и так была трудной, чтобы еще взваливать на себя ответственность за другого человека. Он насмотрелся на рабов и знал, как нелегко управляться с ними. Для хозяев они были кем-то вроде детей, требующих присмотра и заботы. Мусса был слишком молод, чтобы обзаводиться детьми.
– Мусса, у тебя нет выбора! – с непривычной резкостью ответил племяннику аменокаль. – Он твой. Таков закон.
– В таком случае, повелитель, это плохой закон, – возразил Мусса.
– Ты пока ходишь с открытым лицом и не умеешь правильно писать на нашем языке, но уже считаешь себя вправе обсуждать закон. – Эль-Хадж Ахмед вздохнул. – Получить раба таким образом – это честь. Теперь он принадлежит тебе. Возражения не принимаются.
– Хорошо. – Мусса не стал спорить. – Если он мой, тогда я отпускаю его на свободу. Немедленно.
– Я запрещаю эту глупость! – громко возразил аменокаль. – Изволь дождаться, пока тебе не исполнится хотя бы восемнадцать, и тогда берись переписывать человеческие законы и законы ихаггаренов. Тогда, но никак не раньше, можешь тешить свое безумие. А сейчас попридержи язык. Это твой вассал.