Махди и представить не мог, что простой взгляд способен причинить ему столько душевной боли. Он злился на свою слабость. Неужели женщина может так на него повлиять? Он чувствовал беспомощность и тупую боль оттого, что Даия, даже не подозревая, вонзила в него меч безразличия. У Махди не было оружия для сражения с таким взглядом и таким чувством. Он пытался себе внушить, что ничего этого нет, однако тягостное состояние не проходило. Тогда он постарался привлечь внимание Даии интересными рассказами и остроумными шутками. Но он знал: ей он совсем не интересен, и она слушает его только из вежливости.
Рука Махди сжала эфес меча. Может, ему убить Муссу? Глубокой ночью это было бы совсем несложно; убить и обставить все так, словно Муссу убили шамба. Даже Даия ничего бы не узнала. Нет. Такое для него немыслимо. Муссу он убьет в честном поединке, безупречно, не уронив достоинства. Рано или поздно ему все равно придется это сделать, учитывая удар, нанесенный Муссой на джемаа. В том, что из поединка с полукровкой он выйдет победителем, Махди не сомневался. Однако Мусса казался совершенно равнодушным к взглядам Даии и ни разу не взглянул на нее сам. А вдруг это хитроумная уловка. Вдруг они с Даией сговорились и ночью куда-нибудь скроются, насмехаясь над глупостью Махди?
– Я видел твой взгляд, – сказал он Даии, когда они наконец-то остались наедине.
Махди смотрел на нее ранеными глазами, а за обманчиво кротким голосом скрывался человек, подверженный внезапным вспышкам ярости.
– Не понимаю, о чем ты, – соврала Даия, сердце которой забилось от упрека.
Неужели она потеряла бдительность и Махди все увидел?
– Это было совсем недавно, в лагере, когда мы ужинали. Ты вроде бы говорила со мной, а сама не сводила глаз… с него.
– У тебя разыгралось воображение, – сказала Даия и покраснела. – Махди, я поклялась стать твоей женой. Разве ты не слышал моих слов?
– Слышал, но на меня ты смотришь совсем не так. Твое сердце не живет в согласии с твоими словами. Я убью его, и на этом все кончится.
– Нет! Ты не посмеешь! – слишком торопливо произнесла Даия, зная, что Махди следит за ней, но ничего не могла с собой поделать.
Она опасалась за жизнь Муссы. Махди убивал людей и по менее серьезным причинам. Непонятным образом все зашло слишком далеко. Ее вело сердце, а она послушно следовала и теперь рисковала всем, что ей дорого. Неужели она такая легкомысленная женщина? Неужели ее так легко сбить с избранного пути?
В тот момент она поняла, что должна убрать желания сердца подальше, отказаться от запретных мыслей и вспомнить о своей чести. «Я должна сойти с этой дороги, – мысленно твердила она себе. – Я не предам Махди. И не подвергну опасности Муссу, который все равно ко мне равнодушен. Я выбрала свой путь».
– Махди, он не сделал ничего предосудительного. Ты напрасно гневаешься на него. Оставь его в покое.
– А во время твоей с ним поездки из Иделеса?
– Это была всего лишь совместная поездка. Мы вместе ехали из одного места в другое. Мусса вел себя очень достойно. Такова суть. Я поклялась тебе в верности, и так тому и быть, – сказала она твердым голосом, однако Махди все равно не поверил.
– Я запрещаю тебе когда-либо снова ездить с ним.
От этих слов Даия взвилась:
– Запрещаешь? Этому тебя научили твои сенусситы? Ты из-за этого целыми неделями пропадаешь у них, перенимая их обращение с женщинами? Или ты намерен размахивать перед женой Кораном, как палкой? Учти, Махди, я не ослица, чтобы учить меня палкой! Ты не смеешь ничего мне запрещать! Ты вообще не вправе мне что-либо разрешать или запрещать! Прибереги свои приказы для имрадов, для тех, кто тебе подчиняется!
– Не клевещи на сенусситов, Даия. Они святые люди. Их дело праведное.
– Святые люди, которые учат недоверию?
– Я не желаю об этом спорить. У меня и в мыслях не было приказывать тебе.
– Махди, мне хочется, чтобы ты научился убеждать. Так было бы лучше для нас обоих.
Махди перед ней был беспомощен. Сенусситы не простили бы какой-то женщине подобного оскорбления да еще и высмеяли бы его за слабость. Но Даия не была какой-то женщиной, а сенусситы – по большей части арабы – не понимали образа жизни и традиций туарегов. Обостренная гордость туарегов и такая же обостренная независимость не позволяли им навязать свою волю другому даже во имя Аллаха. Махди молился о наставлении, но оно не приходило. Это он был пленником Даии, а не наоборот. Никогда она не станет податливой и покладистой. Такое вообще несвойственно ихаггаренским женщинам, а ей тем более. Даия была свободной, слишком свободной. Замужество не привяжет ее к нему, однако Махди молил Аллаха, чтобы оно помогло.
Он попытался загладить вину:
– Прости меня, Даия. Я наговорил сгоряча, не подумав. Я вовсе не хотел тебя обидеть. – Даия молча кивнула, и он продолжил: – Вот разберемся с французами, и мы сразу поженимся, – сказал Махди и торопливо добавил: – Конечно, если ты этого хочешь.
– Да, – ответила она, мысленно напомнив себе, как ей повезло с избранником, и в то же время появление французов радовало ее, давая ей дополнительное время. – Конечно. Я уже говорила. После французов.
На этом они расстались, оба неудовлетворенные.
В последующие недели Махди странствовал по пустыне, подготавливаясь к столкновению с французами. Однако конфликт с Даией продолжал занимать все его мысли, не отпуская даже во время разговоров с Тамритом, упрекавшим Махди в невнимательности. Более того, думы о невесте одолевали его и когда он молился, простершись перед Богом.
Прежде Махди всегда умел сосредоточиваться. Однако сейчас, невзирая на все усилия, он не мог отринуть мысли о Даии. Он должен как можно скорее жениться на ней. Но и этого было недостаточно.
Мусса! Махди снедала ненависть к этому икуфару.
Мусса. Разве не Мусса украл у него аменокаля? Его родного отца? И так ли уж важно, входило это в намерения двоюродного брата или сам отец проникался к Махди все бо́льшим безразличием, привечая у себя в шатре одного Муссу, словно тот, а вовсе не Махди был его единственным сыном?
Имело ли это какое-то значение сейчас, в отношениях с Даией? Неужели он позволит Муссе вслед за отцом забрать у него и любимую женщину?
Нет, одной женитьбы будет недостаточно. Он должен поквитаться с Муссой.
Экспедиционный караван продолжал свой путь и почти прошел через равнину Амадрор, где нет ничего, кроме раскаленного гравия. На юге наконец-то обозначилось Ахаггарское плато. С появлением проводников Аттиси маршрут экспедиции сдвинулся на двадцать градусов к востоку. Заметив это, офицеры насторожились, поскольку ифорасские туареги не отклонялись от намеченного маршрута, но были вынуждены оставить свои опасения при себе, когда подполковник спросил, кто из них возьмется указывать путь.
Амадрор начинал терять свое удручающее однообразие. Появлялись участки песка, на которых кое-где росли акации. Над головой часто пролетали одиночные птицы и даже небольшие стаи. Участники экспедиции показывали на них друг другу, встречая криками и смехом.
На равнине появились холмики, которые через какое-то время превратились в холмы, а те – в скалы Ахаггара. Вверх тянулись причудливые вулканические пики и шпили. Казалось, их окружала переливчатая фиолетовая дымка. Французы никогда еще не видели подобных мест и ехали в зачарованном состоянии. Верблюды ступали осторожно, так как гравий сменился мелкими камнями и острыми обломками скал, обходить которые становилось все труднее. Это замедляло прохождение. Порой караван растягивался более чем на два километра, представляя собой колышущееся нагромождение верблюжьих горбов, корзин, мешков и людей, медленно ползущее по скалистым ущельям и протяженным вади. Поранив ноги, верблюды стонали так, словно раны были смертельными, и унылое эхо усиливало их стоны, многократно отражаясь от каменных стен. Казалось, эти «корабли пустыни» заботятся сейчас только о собственных ногах в ущерб поклаже, которая сползала у них набок или вовсе падала, вынуждая погонщиков останавливаться и возвращать ее на место. В самых тяжелых местах люди спешивались и вели животных за собой.
В один из дней, поздним утром, караван вышел на обширный открытый участок среди гор. Они находились вблизи массивной вершины, называемой проводниками Серкут. На вопросы французов проводники отвечали редко и с заметной неохотой. Но сейчас один из них подъехал к Флаттерсу. Туарег указал на понижение у края площадки. Судя по цвету гранитных стенок, прежде там была вода.
– Мы рассчитывали найти воду в этой гельте, – сказал туарег, и Эль-Мадани перевел его слова подполковнику. – Дождей было мало, и она пересохла. Идти дальше с имеющимися запасами воды нельзя. Мы добирались сюда четыре дня. В течение ближайших семи дней нам не встретится ни одного колодца. – Проводник указал на долину, которая уходила в сторону дальних гор, теряясь из виду. – Там есть другой колодец – Тадженут. Верблюды дойдут туда за полтора часа. Мы должны наполнить бурдюки.
– Так тому и быть, – ответил подполковник, всматриваясь в долину. – Сделаем небольшой крюк.
– Нет, – решительно покачал головой туарег. – Поход туда слишком труден для вьючных верблюдов. Вы должны нагрузить их только бурдюками, а всю остальную поклажу оставить здесь до нашего возвращения.
Переводя ответ туарега, Эль-Мадани осмелился дать подполковнику совет. Обычно молчаливый, сержант не боялся говорить открыто, когда дело казалось безопасности его людей.
– Господин подполковник, можно мне вставить пару слов?
– Чего тебе, Мадани?
– С вашего позволения, было бы лучше идти к колодцу всем караваном. Я не доверяю туарегам. Это же их излюбленный прием. Они хотят разделить наши силы, чтобы ослабить нас. А в нашем караване нет разведчиков, чтобы…
– Довольно, Мадани! – взвился подполковник. – Твои советы неуместны. – (Экспедиция не впервые пополняла запасы воды таким образом. На пересеченной местности это казалось вполне разумным.) – Когда мне потребуются твои наставления по части действий, я к тебе обращусь.