regnum, и даже «содружество» (commonwealth)[289]. Большинство из этих определений очень близко к идее империи, но все же не охватывает весь диапазон ее значений.
В словосочетании «нормандская империя» обе части требуют дополнительного осмысления. Слово «империя» вызывает массу вопросов — определенная гибкость этого понятия обеспечила ему долгую жизнь[290]. Мы не будем здесь касаться теоретических споров об имперской идее, но очертим ряд характеристик, актуальных для «нормандского мира». Перечни критериев приводят, как правило, для того, чтобы тут же уточнить их и подчеркнуть, что «ни одна средневековая империя на Западе им не соответствовала»[291]. Имперское правление обычно предполагает насильственное господство одного народа или государства над другим, по крайней мере на начальном этапе. Империя, как правило, использует военную силу и культурное влияние на территориях под прямым или косвенным контролем. Какими бы ни были определения и критерии, исследователи сегодня сходятся в том, что важны скорее формальные и символические проявления имперского характера власти в практиках и репрезентациях, нежели конкретные слова[292].
Определение «нормандский» ставит иной ряд вопросов. Оно отсылает то ли к этносу, существование которого опровергается большинством исследователей, то ли к региону, из которого происходила правившая империей верхушка. Здесь имеет смысл упомянуть так называемый нормандский миф и споры о существовании «нормандского народа» (gens Normannorum), которым посвящена книга Ральфа Дэвиса, вышедшая одновременно с исследованием Ле Патуреля и вызвавшая не меньше споров[293]. Альтернативное определение «англо-нормандский» едва ли может что-то прояснить. Вне зависимости от споров по имперской тематике, использование этого термина для описания имперских элит стало предметом долгих дискуссий. В конце концов исследователи признали его упрощающим реальную ситуацию[294]. Так, Дэвид Бейтс предпочитает говорить об «империи нормандцев», что избавляет нас от ненужного соотнесения империи и этноса. Использованный им термин позволяет подчеркнуть связь государства и доминирующей группы (gens), а также особое место Нормандии в коллективной памяти. Однако еще чаще он прибегает к более нейтральной, избавленной от всяких этнических коннотаций формулировке «империя по обе стороны пролива» (cross-Channel empire), которая подчеркивает тот факт, что Ла-Манш никогда не разделял государство на части. Размышления о термине также наводят на мысли о месте Нормандии и выходцев из нее в политическом образовании, созданном Вильгельмом Завоевателем, а также правомерности концепции «Первой английской империи», предложенной Р. Дэвисом для описания «английского» господства на британских островах[295].
Исследования по имперской тематике нередко обращаются к периоду зарождения и, особенно часто, затухания анализируемых государств. Цель нередко заключается в сравнении их сущности с политическими образованиями иного типа, например государствами-нациями. В то же время понятие «империя» зачастую связывается с длительными периодами политического господства, приобретающими еще большее значение в случае, если они могут быть актуализированы в коллективной памяти и использованы для легитимации позднейших политических притязаний, вдохновленных блистательным прошлым.
При разговоре о зарождении империи встает вопрос о континуитете между походами викингов, продолжавшимися в период VIII–X вв. вплоть до основания герцогства на севере Франции, и экспансионистской политикой нормандцев в XI в. Нередко в качестве символической даты окончания завоевательных походов викингов называют 1066 г. и к этой же дате привязывают завоевание Англии, что, с нашей точки зрения, довольно искусственно. Преемственность между завоеваниями скандинавов и нормандцев подчеркивалась много раз. Ч. Хаскинс возводил появление «нормандской империи» к эпохе викингов и считал его наиболее значительным событием XII в. в общеевропейской перспективе. Он превозносил предприимчивость викингов, их отвагу и лидерские качества (leadership), а также способность создавать государства как на родной земле, так и на чужбине (state-builder at home and abroad)[296]. В пользу преемственности еще более ясно высказался Фрэнк Стентон: «Нормандцы, получившие наследство англов, были людьми дикими и грубыми. Среди всех народов Запада они больше всех походили на варваров. Они практически не оставили после себя произведений искусства, литературы и иных памятников мысли, которые могли бы сравниться с произведениями англосаксонской эпохи. Однако в политическом отношении они были хозяевами мира»[297]. Джон Ле Патурель также настаивал на непрерывном характере завоеваний и колонизации с начала X в. до 1066 г. и в последующий период[298]. Он утверждал, что истоки государства Генриха I Боклерка в том, что касается территориального устройства и права, нужно искать в организации общества северян, обосновавшихся в долине Сены двумя веками ранее. Подобное суждение кажется довольно спорным, так как нормандцы середины 11-гого столетия были неотделимой частью франкского мира и имели мало общего со своими скандинавскими предками, а нормандское герцогство основывалось, прежде всего, на каролингской традиции. Другие историки считали империю плодом деятельности Вильгельма Завоевателя (Maker of Empire), которую нужно воспринимать в контексте глубоких трансформаций, произошедших в нормандском герцогстве со времен правления Ричарда II (996–1026)[299]. Если задаться целью найти более отдаленные истоки имперской природы правления как в Нормандии, так и в Англии, то по большей части их следует искать в наследии Каролингов. В этой связи не может не потрясать то, с какой стремительностью и энергичностью устанавливалась власть имперского типа[300]. Такую скорость можно объяснить продуманным использованием насилия и устрашения, балансирующими на грани допустимого даже для того времени, стремительным созданием разветвленных сетей, связавших территории по обе стороны пролива, лихорадочными попытками оправдать завоевание, а также строительством величественных сооружений, маркирующих захваченное пространство и утверждающих превосходство и могущество завоевателей.
О том, когда империи пришел конец, также нет единого мнения. Ле Патурель связывал его с Анжуйским завоеванием в 1144 г. По его словам, «так называемая Анжуйская империя не была продолжением государства нормандцев, но, скорее, новым образованием, в какой-то степени воздвигнутым на его обломках»[301]. Джерсийский историк считал, что, несмотря на прочность связей между Нормандией и Англией, из-за значительного расширения территорий центр отдалился от берегов Ла-Манша. Империя Плантагенетов, пришедшая на смену государству нормандцев, основывалась на других отношениях между составными частями. Если нормандские правители пытались унифицировать систему управления, то их анжуйские преемники, наоборот, снисходительно относились к своеобразию подконтрольных регионов. Процесс ассимиляции замедлился отчасти из-за того, что владения Плантагенетов были весьма обширными. Историки много спорили о взаимоотношениях Англии и Нормандии и том месте, которое они занимали в империи. Люсьен Мюссе считал, что социальное и политическое равновесие между этими двумя регионами было в конце концов нарушено в пользу Англии, а «англо-нормандский характер» герцогства постепенно сошел на нет[302]. Исследования, появившиеся на рубеже XX–XXI вв., подчеркивали необходимость разделения английской и нормандской истории. Их совместный путь можно разделить на три фазы: континентальное господство Нормандии над Англией примерно до 1090 г., промежуточная стадия, продолжавшаяся до 1125 г. и характеризующаяся усилением взаимовлияний, и, наконец, последовавшее за этим постепенное ослабление англо-нормандских связей[303]. Приход к власти Плантагенетов, по-видимому, ускорил их расхождение.
С точки зрения имперской матрицы это разделение, которое относят к 1144 г. или 1154 г., если отсчитывать от даты вступления Генриха II на Английский престол, кажется все менее убедительным. Мы не будем углубляться в споры, связанные с периодом Плантагенетов, которым будет посвящена отдельная глава этого сборника, но отметим, что недавние исследования делают акцент на преемственности между этими государствами, указывают на сохранение связей между Англией и Нормандией и устойчивость сетей, пронизывающих империю. Дэвид Бейтс резюмирует один из основных тезисов своей работы «Нормандцы и империя» следующим образом: «…последние результаты системного просопографического исследования приводят нас к выводу о том, что связи на территории империи по обе стороны пролива оставались устойчивыми до самого конца; наиболее серьезным изменением, произошедшим после 1154 г., была частичная потеря автономии имперскими элитами»[304]. Таким образом, падение империи не было неизбежным следствием нарастающего отчуждения между территориями, расположенными на противоположных берегах Ла-Манша, и развитием политического самосознания в Англии и Нормандии, но, скорее, явлением нежданным и удивительным, свершившимся вопреки многим устремлениям.