Споры о природе империи нормандцев во многом основывались на представлении о ней в свете империалистических и колониальных проблем. Тем не менее в концепции империи содержится некоторое противоречие между способом установления господства, связанном с проявлением насилия, и теми выводами, которые можно сделать из описания ее исторически сложившейся институционально-административной структуры.
Однако отход от негативных коннотаций, связанных с понятиями «колониальный» и «империалистический», не смог создать почву для конструктивной дискуссии. Нормандское правление в Англии и на окраинах Уэльса устанавливалось с помощью небывалой жестокости и расценивалось современниками именно таким образом. Власть нормандцев проще всего описать с помощью понятия «жесткая сила» (hard power): они практически полностью истребили англосаксонский правящий класс и заменили его светскими и церковными элитами с континента. Применение насилия было не побочным эффектом завоевания, а продуманным политическим действием, о чем свидетельствует разорение окрестностей Гастингса в 1066 г. или запечатленное в коллективной памяти разграбление Севера в 1070 г. (Harrying of the North)[305]. Скорость, с которой нормандцы возводили первые замки для того, чтобы удерживать завоеванные территории, экспроприация владений у большинства англосаксонских землевладельцев, применение насилия и устрашение соседей из Шотландии и Уэльса в последующие годы ярко характеризуют «жесткую» природу нормандской власти. Тем не менее одновременно с различными формами насилия, доведенного в некоторых случаях до предела, нормандцы очень быстро научились использовать «мягкую силу» (soft power) для того, чтобы оправдать завоевание и придать законные основания своей власти. Они доказывали обоснованность своих притязаний, вписывая себя в предшествующую традицию и тем самым объявляя достойными преемниками английских королей[306]. Высока вероятность того, что значительная часть населения, стоящая ниже англосаксонской знати на социальной лестнице, принимала новую риторику или, по крайней мере, пользовалась ею для того, чтобы встроиться в навязанную завоевателями систему. Власть нормандцев можно описать, используя термин «гегемония», объединяющий в одно целое все многообразие проявлений и действий, порождаемых и поддерживаемых империей. Подобная система господства также предполагала сильное влияние на земли, напрямую не подчиненные нормандским властям, — Уэльс и Шотландию.
Попытка понять механизмы, лежащие в основе функционирования империи, неизбежно поднимает ряд вопросов, связанных с ее институциональными и административными структурами как элементов интеграции ее частей. Множество исследований посвящены этим аспектам, причем одни хотели подчеркнуть сближение Англии и Нормандии, другие, наоборот, настоять на необходимости разграничения этих образований. Так, Палата шахматной доски (Échiquier) впервые упоминается в Англии около 1110 г., немногим позже она появляется в нормандских источниках, однако никогда не существовало единого института для двух областей, каждая из которых имела свои «казначейские свитки» (pipe rolls) и главу ведомства[307]. Короткие письменные приказы и указания, называвшиеся в Англии «записями» (writs), распространились в Нормандии, но имели там свои особенности. Помимо того, что эти нововведения были элементом интеграции, обеспечивающим единство англо-нормандского государства, они в первую очередь свидетельствовали о стремлении улучшить функционирование и эффективность административной системы на всем политическом пространстве по обе стороны Ла-Манша. За ними стояло не желание унифицировать управление, а скорее объективные требования, обусловленные размерами нового государства. Империя поощряла изобретательность и способствовала распространению новых идей, не пытаясь стандартизировать административные практики и позволяя каждой из частей англо-нормандской империи сохранять свою специфику. Аналогичные выводы можно сделать и в отношении других аспектов. Так, сложно говорить о специфике англо-нормандского церковного документооборота, причем не столько из-за соперничества Нормандии и Англии, сколько из-за различий между епископскими кафедрами, в каждой из которых продолжали развиваться собственные традиции. Во многом под влиянием римских делопроизводственных практик в 1170–1180 гг. намечаются тенденции к сближению, однако нельзя говорить о полной унификации[308]. Недавнее исследование нормандских хартий XII в. также показало бесспорное сближение официального делопроизводства по обе стороны Ла-Манша. При этом в Нормандии не предпринимались попытки приблизить делопроизводственные практики герцогства к общим нормам, сохранившиеся документы, напротив, свидетельствуют о жизнеспособности и продуктивности местной администрации, не утратившей его своеобразия. Важно не забывать о значении региональных особенностей внутри каждого объединения, о чем не так давно напомнила Джудит Грин, сравнивая Англию с «лоскутным одеялом» (patchwork kingdom). Наконец, в сферах, не находящихся полностью в ведении правительства, тенденции к сближению следует объяснять не только последствиями завоевания и сосуществования в пределах одного политического пространства, но также общеевропейскими процессами[309].
Структура англо-нормандского государства выстраивалась вокруг фигуры короля. На уровне верховной власти мы можем говорить о централизации. Государь обязан был перемещаться с места на место для того, чтобы самолично демонстрировать свою власть. Когда король отсутствовал в Нормандии или Англии, он должен был делегировать свои полномочия чиновникам или влиятельным придворным, например Матильде Фландрской, супруге Вильгельма Завоевателя. При Генрихе I епископ Роджер Солсберийский, по сути, выполнял функцию вице-короля в Англии[310]. В то же время, как показали недавние работы Марка Хеггера, полномочия Иоанна, епископа Лизьё, в Нормандии были куда более скромными. Наиболее важные решения могли приниматься только королем-герцогом, что обязывало его подданных совершать длинные путешествия, чтобы узнать его волю[311].
Одна из особенностей англо-нормандского королевства заключалась в особом положении его правителей по отношению к французскому королю. Установление общей власти по обе стороны пролива не привело к созданию единого государства, континентальная часть которого была бы независима от французской короны. Несмотря на то что в некоторых нормандских хартиях Вильгельм и Генрих пользовались королевским титулом, в Нормандии они оставались лишь герцогами. Однако священный характер власти монарха не мог упоминаться в одной ситуации, но умалчиваться в другой, поэтому нормандских правителей правильнее назвать «герцогами-королями» (duc royal). Обладатель герцогского титула стоял в одном ряду с монархами, однако он не был королем и тем более императором в своих континентальных владениях, но вассалом французского государя. Естественно, герцоги пытались минимизировать свои обязанности перед сюзереном еще до покорения Англии, но о вассальной присяге не удалось забыть даже после 1066 г. Таким образом, Англия и Нормандия были независимы друг от друга, но связаны общим правителем, что создавало единый образ обеим частям и формировало имперское сознание, не противореча региональным особенностям.
Имперское правление не всегда требует тотальной унификации, но зачастую подразумевает определенное многообразие. Функционирование англо-нормандского государства строилось не только на распределении земель по обе стороны пролива между аристократами и членами королевской семьи. Другие группы населения также были вовлечены в имперскую динамику и умели извлекать из нее выгоду, для чего не требовалось даже пересекать Ла-Манш, как показывает пример добычи камня в Кане. Семейство Витули (Vituli или le Veel), тесно связанное с морскими перевозками между двумя берегами, сыграло важную роль в момент критического противостояния Стефана де Блуа с Жоффруа Плантагенетом и его супругой Матильдой. Витули удалось отговорить Роберта Глостера, единокровного брата и союзника Матильды, от вторжения в Саутгемптон в 1142 г.[312], так как это угрожало их семейным интересам по обе стороны Ла-Манша. Они были клиентами Роберта Глостера, и эта история показывает значение и разветвленность социальных связей, в том числе и между людьми незнатного происхождения, а также их устойчивость во времена кризисов.
Многие исследования пытаются доказать или опровергнуть тезис об особой роли элит, создававших однородное сообщество знати, владевших землями по обе стороны пролива и сплачивавших империю. Работы, написанные в таком ключе, уделяют особое внимание устройству и передаче государственных владений, а также общей заинтересованности владельцев этих территорий в сохранении союза между Англией и Нормандией. Обозначенный ряд вопросов не теряет актуальности, однако отражает лишь один аспект внутриимперской динамики, которую сейчас изучают как систему социальных связей. Сейчас исследователи обращают внимание, скорее, на совокупность отношений между людьми (брак, служба, присяга верности, роль двора и близости к королевской семье в продвижении по государственной и духовной службе, культурные и интеллектуальные связи) и коммеморативные практики, создающие основу функционирования многих из этих структур. Способность придавать этим сетям прочность, сочленять элементы разных уровней и распространять их за пределы территорий под прямым контролем нормандских королей объясняет устойчивость империи. Недавнее исследование трех семей нормандского происхождения, осевших на юге Шотландии, — Соулсов (