Dialogue entre l’abbé de Bonneval et le roi Henri II) вкладывает в уста короля горькое признание: «Я вырастил и воспитал своих сыновей, но они отвергли меня. Мои друзья и близкие восстали против меня. Те, кто служил мне и был вхож в мой дом, проявили жестокую враждебность и совершили кощунственное предательство». К «активному» неповиновению добавлялись такие «пассивные» формы, как нежелание сотрудничать с администрацией или отказ от передачи Генриху II опеки над несовершеннолетними сеньорами (случай Дениз, наследницы Деоля и Шатору, 1177, и виконта Адемара V Лиможского).
Чтобы объяснить действия Генриха II, нужно понимать, что его решительная политика с первых дней правления могла вызывать недовольство. Король отслеживал малейшие проявления неповиновения со стороны своих вассалов и организовывал карательные походы, которые оканчивались конфискацией ленных владений, сдачей или уничтожением замков, заключением «предателей» в темницу или ссылкой. Вильгельм Омальский, отказавшийся сдать замок Скарборо, Роджер Герефордский, не уступивший Глостер и Герефорд, и Гуго Мортимерский, не передавший Клиобери, Вигмор и Бридгнорт в руки короля, вызвали гнев Генриха II. Еще тяжелее было принять монополию Анжуйского дома на насилие, которая шла вразрез с устоями профессиональных рыцарей, привыкшими идти в бой по собственному желанию, исходя из личных интересов. Баронов также раздражало использование наемников фламандского, брабантского и валлийского происхождения. Помимо этого, знать болезненно реагировала на административные реформы, которые сопровождались усилением налогового бремени и конкуренцией в судебной сфере. Деятельность королевского правосудия, по сути, состояла в рассмотрении апелляций на решения сеньориальных судов. Также королевские суды брали на себя вынесение приговоров по некоторым особым делам («королевским», находившимся в ведении государственного правосудия, а не сеньориального, и не «судов меча», plaids de l’épée, то есть требовавших разбирательства в высших судебных инстанциях) и устанавливали следственную процедуру, лишая таким образом знать важного источника дохода. Недовольство аристократов вызывали также разнообразные формы «нерепрессивного» принуждения, которыми пользовалась анжуйская власть: право контроля за браками представителей ключевых родов, а также за матримониальными планами в отношении юных сирот, отданных под опеку[365], опекунство над могущественными вдовами, чье приданое представляло интерес для потенциальных женихов, увеличение рельефа[366], размеры которого, согласно казначейским свиткам (pipe rolls), достигали баснословных сумм (особенно в правление Иоанна Безземельного) и ввергали представителей знатных родов в долговую зависимость. Через несколько лет роптание поднялось по всему королевству.
Чтобы сгладить последствия своей деспотичной политики, Генрих II активно укреплял личные связи с вассалами. Он понимал, что управление государством означает не только умение подчинять и наказывать, но также принимать в свои ряды без какого-либо принуждения. Правители были склонны проявлять добрую волю и совершать символические действия, которые должны были «вселять в сердца людей мир и преданность»[367].
Генрих II щедро вознаграждал верных вассалов, даруя им земли, замки, доходы и титулы. Но и к предателям он мог проявить великодушие. В «Диалоге о Палате шахматной доски» это качество описывается как политическая стратегия: «Враги были прощены, и небывалая милость была дарована зачинщикам столь серьезного преступления, так что лишь немногие из них понесли имущественные потери и ни один не лишился своего положения и не пострадал физически»[368]. Милосердие использовалось в прагматических целях: оно должно было побуждать знать возвращаться на путь верности своему суверену.
Создавались инструменты политической коммуникации, которые должны были повысить уровень лояльности подданных, а также изменить восприятие личности и действий монарха и придать законные основания правлению Анжуйской династии. Большинство произведений, созданных во второй половине XII в. (истории, хроники, художественные произведения, нравоучительные и политические трактаты), по сути представляли собой государственную пропаганду. Плантагенеты не всегда становились непосредственными заказчиками этих сочинений, однако бесспорно являлись вдохновителями литературного творчества. Некоторые произведения предназначались для знати и должны были воздействовать на их поведение: нормандский «Роман о Роллоне» и «бретонский цикл» рассказывали о безусловной верности по отношению к правителю, а также о дисциплинированности и добродетельности[369]. Другие произведения больше сосредоточивались на изображении правителей и их рода. Так, исторические повествования прославляли анжуйских и нормандских предков Плантагенетов, например вымышленного легендарного короля Артура (альтер эго Карла Великого), а также рассказывали об их завоеваниях на античный манер, подчеркивая воинскую доблесть, в особенности Ричарда I. Юридические трактаты, такие как «Диалог о Палате шахматной доски» или «Трактат о законах и обычаях королевства Английского» (Tractatus de legibus et consuetudinibus regni Anglie qui Glanvilla vocatur), повествуют о законодательной деятельности Генриха II, которого они сравнивают с величайшими правителями прошлого. Одни эпистолярные сборники, например письма Петра Блуаского, который получил образование в области права и богословия в Париже и был учеником теолога и политического философа Иоанна Солсберийского, превозносили правление Генриха II, в то время как другие, в частности послания лондонского епископа Жильбера Фолио, поддерживали короля в споре с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом (был убит четырьмя англо-нормандскими рыцарями, считавшими себя выразителями королевской воли).
«Идеология Плантагенетов»[370], распространившаяся по всем землям империи, была нацелена прежде всего на знать. Однако смысл этой политики заключался не только в укреплении лояльности и поиске опоры среди аристократов, но также в создании единого культурного сообщества внутри империи.
Во второй половине XII в. империя Плантагенетов стала феодальным государством, чье культурное влияние и авторитет сложно недооценить. Уважая местные институты, правители из Анжуйского дома разработали «арсенал методов утверждения господства и дальнейшего существования собственной власти»[371]: эффективный административный аппарат, способный работать в отсутствие суверена, результативная территориализация власти и политическая коммуникация федеративного характера. Природа этого политического образования основывалась на личных связях правителя со своими подданными. Вассалы и чиновники не тратили усилий на укрепление абстрактного государственного образования — верой и правдой они служили конкретному человеку, не забывая о собственных интересах. В подобных личных связях заключалась сила империи, но в то же время крылась причина ее неустойчивости, что хорошо видно на примере царствования Иоанна Безземельного, отвергнутого подданными и не способного сохранить целостность своего наследства.
AURELL, Martin, L’Empire des Plantagenêt, 1154–1224, Paris, Perrin, 2003.
BATES, David, The Normans and Empire, Oxford, Oxford University Press, 2013.
GILLINGHAM, John, The Angevin Empire, Londres, Arnold, 2001 [1984].
HOLLISTER, C. Warren, et KEEFE, Thomas K., «Making the Angevin Empire», Journal of British Studies, vol. 12, no. 2, 1973, pp. 1–25.
HOLT, James Clarke, Colonial England, 1066–1215, Londres, Hambledon Press, 1997.
LE PATOUREL, John, Feudal Empire, Norman and Plantagenet, Londres, Hambledon Press, 1984.
MORTIMER, Richard, Angevin England, 1154–1258, Oxford, Blackwell, 1994.
NORGATE, Kate, England under the Angevin Kings, Londres, Macmillan, 1887.
TURNER, Ralph V., «The Problem of Survival for the Angevin Empire: Henri II’s and His Sons’ Vision versus Late Twelfth Century Realities», The American Historical Review, 100, février 1995, pp. 78–96.
15. Траектории империи в Адриатике: Венеция в Средние века (IX–XV вв.)(Бернар Думерк)
Говоря о «Венецианской империи», историки придают этому словосочетанию самые разные оттенки. Недостаточно констатировать, что территориальные завоевания приобрели имперский размах, чтобы объяснить политическую философию и практическую деятельность в долгосрочной перспективе[372]. Венеция начала экспансионистскую политику, двинувшись в сторону Истрии в начале XI в. Тем не менее сменявшие друг друга правительства никогда ясно не выражали приверженность имперской идее, несмотря на отчетливое присутствие Римской империи в коллективной памяти. Французский путешественник Шарль Ириарте, тонкий знаток культуры и духа Венеции, в конце XIX в. отметил одну примечательную особенность: «Повсюду [в Адриатике] люди говорят на том же диалекте, что и в Венецианской лагуне. Например, в Себенико[373] все напоминает о Венеции, особенно манера речи, и так продолжается вплоть до Боккали [Которская бухта]. В Рагузе говорят на наречии под названием lingua raugia[374], романском языке со особыми славянскими вкраплениями»[375]