в Афинах, дав слово для обозначения подобных заведений во всех современных языках, была, по сути, местом уединенности, как Оксфордский колледж, откуда люди выходили в мир теоретиками, а не практиками.
Аналогичную критику, правда по несколько другим причинам, можно отнести к соперничающей школе Аристотеля. Он, конечно, видел, что не следует заменять умозрительными построениями опыт. Надо сначала собрать жизненные факты, а уже потом пытаться создать теорию. Но он был слишком силен в теориях и умозрительных построениях, чтобы стать чистым эмпириком. Его философия не только требовала энциклопедических исследований и изысканий, несовместимых с обычным жизненным опытом человека, но и когда все это сделано и мы приступаем к изучению его «Метафизики», то находим его таким же сложным для понимания и трансцендентальным, как Платон. Представляется немаловажным то, что он не является, как Локк или Милль, чистым аналитиком, наблюдателем жизненного опыта. Он вообще не был человеком мира. Аристотель довел свое коллекционирование фактов до каталогизации всех известных политических устройств цивилизованных народов — их он обнаружил по меньшей мере сто пятьдесят. Однако в его знаменитой «Политике», где он анализирует этот опыт, нет ни одного слова, заставляющего нас думать, что он предвидел или понимал великие проблемы эллинизма, решенные его учеником Александром. Для него варвары, пусть и цивилизованные, были отличными от греков, даже невоспитанных.
Возможно, лишь в одном Аристотель и Платон указали путь к новому положению вещей. Не решившись открыто выступить за монархию, они оба высказались против демократии в форме, известной грекам, то есть демократии свободных мужчин, маленьких сообществ, городов-государств, где меньшинство правит огромным числом рабов и чужеземцев. Чем меньше такая демократия, тем больше несправедливостей она творит. Все это философы видели, но единственным лекарством, которое применяли их ученики, когда начинали заниматься политикой, было взятие власти и провозглашение монархии, основанной на более высоких знаниях. Эта форма управления, известная у греков как тирания, настолько противоречила эллинскому чувству, что любой человек, ее принявший или поддерживающий, автоматически становился преступником, а его убийство становилось общественным долгом. Таким образом, философы шли не в ногу с общественностью. Платон и Аристотель, великие мыслители, не имели влияния на политику своего времени. Более того, они и их последователи являлись или религиозными скептиками, или придерживались религиозных воззрений, несовместимых для обычных людей с современной религией. Они, а также учителя, которые пытались соперничать с ними и подражать им, учили свободному мышлению в самом строгом смысле этого слова. А какая религия когда-либо могла посчитать такое интеллектуальное, умственное отношение соответствующим ортодоксальности?
Затем наступило великое волнение, связанное с приходом Александра, началось распространение греческих обычаев и культуры, замещение греческих демократий крупными и толерантными монархиями, основанными на такой превосходящей силе, что ее справедливость в те дни считалась неоспоримой. Появился один выдающийся человек, о котором давно мечтали философы, и сказал, что, если будет найден самый достойный, он станет по праву управлять человечеством. Но этот царь не был учеником Аристотеля в техническом смысле, хотя являлся таковым на практике. Он никогда не считался афинскими школами платонистом или последователем Аристотеля. Он был не студентом из академии, а великим практическим мыслителем, воспитанным в связи с царями, дворами и общественными делами. Мы можем быть уверены, что он с презрением относился к анализу политических устройств ста пятидесяти мелких государств, выполненному его учителем. Мы знаем, что он отклонил его совет обращаться с варварами — то есть цивилизованными азиатами — иначе, чем с греками, как устаревший.
Александр оправдал, но полностью видоизменил идею монархии. Для греческих городов это была монархия извне, а не взятие власти местными лидерами внутри каждого государства. Таким образом, устранялось чувство зависти, укоренившееся в умах греков, которое и сейчас заставляет их протестовать, если местный грек начинает управлять своими соплеменниками.
Но потом началась разрушительная сорокапятилетняя война, когда люди остро почувствовали бренность своего земного существования. Ни осторожность, ни благоразумие, ни старательность, ни политика не могли спасти людей от катастроф, неизбежных, когда рушатся империи. Теории были бесполезны. Сила, проницательность, или противопоставление силе некой иной силы, то есть дипломатии, приспособленчество — таковы были побудительные причины человеческих поступков и элементы, определяющие человеческую жизнь и счастье. Как же получилось, что при таких ужасных обстоятельствах, когда все жизненные теории оказываются несостоятельными, некогда презираемые и в высшей степени подозрительные философы неожиданно стали значимыми для общества? Если необходимо отправить важное посольство к враждебному монарху, угрожающему вторжением, это следовало доверить Ксенократу из академии. Если Антигону нужен был надежный человек, чтобы удержать Акрокоринф (акрополь города Коринф. — Ред.), ключ к Пелопоннесу, он выбирал Персея Стоика. Когда Александр, в отчаянии после убийства Клита (друг детства Александра, брат его кормилицы), впал в депрессию, не ел и не пил, то, чтобы привести его в чувство, к нему послали двух философов. По всей Греции люди, посвятившие жизнь размышлениям и умозрительным заключениям, превратились в почтенных и влиятельных советников, миротворцев и политиков. Они стали гордостью городов, которые они избрали для проживания, их расположения искали цари и сатрапы. Ученики почтительно записывали и публиковали их застольные беседы. Как произошла такая революция?
Эпикур
Сорокапятилетняя война видела рождение трех новых философских систем, предназначенных не только для отдельных кабинетов и рыночных площадей, но и для людей, устранившихся от общественной жизни и занимающихся только личными делами. Две из них, обладающие цельными доктринами и распространяемые очень известными людьми, имеют четкие названия — эпикурейство и стоицизм. Третья — скептицизм — была не столь общей и не так полно соответствовала общественному сознанию, однако имела огромную важность для ликвидации остатков старых верований и открытия дороги к чему-то лучшему и более глубокому. Но люди, ее создавшие, — Пиррон из Элиды, Аристон из Хиоса и Тимон из Флиунта не основали своей школы. Только двумя или тремя поколениями позже последователи Платона из так называемой Новой академии пришли к таким же выводам и стали учить им, при посредстве Аркесилая и Карнеада, даже в Риме [10]. Философии Эпикура и Зенона, основателя стоицизма, были, в сущности, практическими системами. Нет, они не исключали умозрительных построений, но выдвигали в качестве главной цели этику и законы моральных действий, а их размышления носили догматический характер: учитель излагал свои взгляды на высшую философию, а ученик брал их на вооружение, как решение великого человека. Счастье, а вовсе не знание было предметом этих школ. Все они были согласны с тем, что счастье само по себе тоже должно быть в пределах досягаемости мудреца, независимо от катастроф извне. Они расходились только в вопросе о методе его получения.
Эпикур, обосновавшийся в Афинах и оставивший свой дом и сады в наследство своим последователям, считал, что каждый человек должен иметь счастье своей целью, он всегда стремится к удовольствиям. Как можно получить удовольствие? Потакая страстям? Пренебрегая удовольствием других? Удовлетворяя любое желание, как только оно появится? Ни в коем случае. Есть много удовольствий: одни для тела — сильные, недолговечные, приносящие последующую боль, другие для ума — более спокойные, но долговечные, не оставляющие боли. Мудрец найдет равновесие между ними, отсрочит худшее ради лучшего, будет поощрять любовь и дружбу ради себя самого. Иными словами, философия и добродетель заключаются в этой осмотрительной дальновидности, которая удовлетворяется умеренными и безопасными радостями и находит счастье в миросозерцании, в воспоминаниях, дружбе, даже когда физическая боль и бедность омрачают последующие дни. Более всего философия устраняет страх перед грядущим, поскольку уничтожает любые упоминания о провидении. Эпикур верил только в то, что чувствовал. Мечты и видения, умозаключения и трансцендентальные теории — все это чепуха. Если есть боги, им наплевать на смертных людей, и они никогда не вмешиваются в их дела. Смерть — конец всего, и единственное бессмертие заключается в памяти друзей и последователей, которые ценят мудреца и увековечивают его добродетели.
Если читатель хочет полнее ознакомиться с этой философской системой, пусть прочитает философскую поэму Лукреция «О природе вещей» или произведение Уолтера Патера «Марий-эпикуреец». Там доступным языком изложены детали системы, как ее понимали изощренные умы. Это тонкая и продуманная наука жизни, и она нашла отклики во всех передовых и мыслящих человеческих обществах.
Если в каждом веке есть эпикурейцы, которые презирают высокие размышления и рассматривают культуру с утилитарной точки зрения, в каждом веке есть и другие люди, более строгие, которые придерживаются другого образа мыслей и ведут жизнь, исходя из совершенно других принципов. Это стоики. Зенон и его последователи Клеант и Хрисипп проповедовали свои учения в украшенном картинами Полигнота портике (по-гречески «стоя») в Афинах. И хотя эта школа сначала носила имя зенонианской, важность двух других учителей оказалась столь велика, что в истории сохранилось другое название — Люди портика — Стоики. Эти люди не были простыми эмпиристами, верящими только в то, что чувствуют. Они верили в богов, как проявление одного великого Божественного провидения, командующего человеческими делами и предписывающего человеку, какую роль он должен играть в мире, сообразуя свое поведение с правителем мира. Если счастье на самом деле его цель, его следует достичь не прямой погоней, а выполняя свой долг, делая то, что правильно, не заботясь о последствиях, отстаивая достоинство и величие мудрого человека при всех ударах судьбы. Тот, кто таким образом «сотрудничает» с Божественным провидением, может быть рабом, пленником, страдальцем — кем угодно, но при этом он будет по-настоящему свободен, богат и велик. Его суждение будет безошибочным, а счастье прочным. Выражая то же самое современным языком, он найдет мир.