Но неужели они ни в чем не были самобытными? И не добавили ничего своего к превосходному собранию произведений греческой литературы?
В следующем поколении появилось искусство критики, которую Аристарх развил в настоящую науку. Но даже в этом поколении мы можем говорить о трех оригинальных или почти оригинальных событиях в литературе: пасторальной идиллии — она представлена у Феокрита, элегии — она представлена у римских подражателей Филета и Каллимаха — и романтической, или любовной, повести, прародительнице наших современных романов. Все это имело ранние прототипы в песнях Сицилии, любовных песнях Мимнерма и Антимаха, в сказаниях Милета, но их возрождение по праву может считаться оригинальным открытием.
Из всего сказанного пасторальная идиллия является самым выдающимся явлением. Едва появившись, она навсегда завладела миром. И для педантов в уединенных монастырях, и для богачей, живущих на жарких улицах Александрии в окружении песчаных пустынь, ничто не могло быть привлекательнее, чем свежесть прохладных нагорий, тень у заросшего папоротником колодца, шелест листвы и музыка падающей воды, блеяние овец, мычание коров…
Стон голубок в старых вязах,
Жужжание бесчисленных пчел.
Людям нравилось слушать в песне о соперничестве пастухов и о звуке дудочки, разносящемся по долине, затихшей в жаркий полдень, когда обозленный Пан отдыхает и не потерпит никакого беспокойства, кроме успокаивающего стрекота обожженных солнцем цикад.
Эта поэзия была такой же искусственной, как «Аркадия» Санназаро, картины Ватто или «Трианон» несчастной Марии-Антуанетты. В идиллиях даже педанты были одеты пастухами и назывались придуманными именами. Но искусственная природа всегда была очень популярной у цивилизованных народов. Размеры данной книги не позволяют использовать много цитат, но совсем без них обойтись тоже нельзя. Далее приводится несколько отрывков из лирики Феокрита.
Дафнис, Меналк, пастух
П а с т у х
О, песня Дафниса! Пусть он начнет.
Он начинает, и вступает Меналк:
Пока ягнята сосут, а с бесплодными коровами
Молодые бычки пасутся или бродят по колено в листве
И никогда не уходят далеко. Но песне твоей,
Дафнис — скоро Меналк ответит.
Д а ф н и с
Сладок хор телят и коров,
И сладкозвучна дудочка пастуха. Но никто не может соперничать
С Дафнисом; моя постель из тростника
Возле прохладного ручья, и я на ней лежу
На мягких белых козьих шкурах. С высокой вершины холма
На меня обрушивается сильный западный ветер,
Срывающий ягоды земляники; как вышло, что я
Больше не обращаю внимания на лето с его огненным дыханием,
Тогда любовники прислушиваются к словам матери и отца.
Так говорит Дафнис, а Меналк отвечает:
М е н а л к
О, Этна, мать моя! Хороший грот Есть у меня в горах: и там я храню
Все, что в мечтах рисует человек! Там
Много коз и овец, в шерсть которых укутанный с ног до головы
я сплю.
Костер, который греет мой котелок дубовыми и буковыми
поленьями,
Сложен — сухие буковые бревна, когда снег глубок;
И бурю, и солнце, я их презираю,
Как беззубый грызет орех, когда готова похлебка.
Я хлопал в ладоши и сразу показал свои дары:
Посох для Дафниса — это ручная работа
Природы, он вырос на землях моего отца.
А чтобы гончар не придрался,
Я дал его другу большую раковину:
Мы вытащили ее обитателя на Икарийские скалы
И съели, разделив на пятерых.
Там мы лежали,
Полускрытые на ложе из ароматного тростника
И свежесрезанных виноградных лоз, кто счастливее нас?
Богатые вяз и тополь шумели над головами;
Неподалеку, журча, тек святой источник
Из грота Нимфы; и в темных ветвях
Трудолюбиво стрекотали цикады,
Скрытые в густых колючих кустах вдали.
Слышался голос древесной лягушки; украшенный хохолком
жаворонок
Пел со щеглом; стонали горлицы,
И над водой висела позолоченная пчела.
Все имело вкус лета, близкой осени:
Груши под нашими ногами и яблоки сбоку
Лежали в изобилии: ветви на землю
Опустились под тяжестью тернослива, а мы счищали
С бочонка корку четырех долгих лет.
Скажите вы, живущие на вершинах Парнаса,
Нимфы Касталии, старый Хирон когда-нибудь
Ставил перед Гераклом чашу столь прекрасную
В пещере Фолуса — не этот ли ароматный напиток
Заставил пастуха, в руке которого
Скалы, как галька, Полифема могучего,
Танцевать на лужайке?
О, дамы, вы идете для нас
Мимо святилища Деметры в праздник урожая?
Рядом с чьими стеблями кукурузы я часто снова
Ставлю мое широкое крыло: а она стоит рядом и улыбается,
Держа в руках маки и снопы колосьев.
И земля и море,
И журчащие реки прославляют царя Птолемея.
Многочисленны его всадники, много у него солдат,
На груди которых блестит сталь;
Пусты все царские сокровищницы, полна только его,
Ведь богатства отовсюду день за днем везут
В его богатое царство — где процветает мир.
Вражеская поступь не пугает населенный монстрами Нил,
Где на войну поднимаются даже самые далекие деревни.
Ни один грабитель с оружием не сходит с военного корабля,
Чтобы отравить стада Египта. Такой царь Сидит на троне.
В его правой руке Трепещет копье — великолепный Птолемей.
Как истинный царь, он свято хранит
Богатства, завоеванные для него силой оружия предков, и своего.
Не разбросаны праздно по дворцовым залам
Груды, кажущиеся работой трудолюбивых муравьев…
Не бросает священный вызов песням,
Тот, чьи уста могут выдыхать сладкую музыку, и он получает
Справедливую награду из рук Птолемея.
И Птолемей получает гимн сторонников
За свои хорошие дары — что может быть лучше для человека,
Чем заслужить славу?
Птолемей идет по дороге, пыль которой
Покрыта следами предков,
И он ступает по ним.
Я играю для Амариллис, а мои козы
Под присмотром Титира бродят пока по горам…
О, моя милая Амариллис, почему ты теперь
Приветствуешь своего милого друга из сумрака пещеры,
Стыдливо выглядывая? Ты над ним смеешься?
Или я вблизи показался тебе похожим на сатира?
Или длиннолицым? Я скоро повешусь!
Смотри, я принес тебе десяток яблок, сорвав с твоего
Любимого дерева; завтра принесу еще.
Видишь ли ты мои сердечные муки? Как бы мне хотелось
Быть маленькой пчелкой жужжащей.
Тогда я мог бы проникнуть в твою пещеру,
Раздвинув густой папоротник и плющ, за которыми
Ты прячешься. Теперь я знаю, что такое любовь.
Труды других поэтов, дошедшие до нас из времен Птолемея II Филадельфа, значительно хуже по качеству, но ни в коем случае не являются жалкими и достойны самого пристального внимания. Речь идет о Каллимахе, оставившем нам свой «Гимн богам», созданный по образцу гомеровских гимнов, Аполлонии Родосском, оставившем нам эпос об аргонавтах, Арате — до нас дошел его трактат по астрономии гекзаметром, Ликофроне, чья «Александра» прославилась своей неясностью. Все эти поэты испорчены своей эрудицией. Они всегда стремились к неясным мифам и сложным для понимания аллюзиям. Словарь, ими используемый, — это не живая речь греков, а педантичная коллекция диковин из произведений более ранних поэтов. То же самое можно сказать об эпиграммах, которыми увлекались все школы и которые стали в Александрии такими же модными, как двойные акростихи сейчас.
Каллимах, также бывший библиотекарем в великой библиотеке (то есть он занимал самый высокий, связанный с литературой пост в Александрии), был известнейшим поэтом своего времени. А Аполлоний Родосский, насколько нам известно, считался лучшим после Феокрита. Его эпос о приключениях аргонавтов демонстрирует не только огромную эрудицию автора, его глубокие знания трудных для понимания мифов и мифической географии. Это романтическая история великой страсти, любви Медеи к Ясону, которая вдохновила благороднейшего из римских поэтов Вергилия на создание несравненного эпизода с Дидоной.
Изображение любовной страсти, в конце концов приведшее к появлению прозаических греческих литературных произведений — романов — таких как «Дафнис и Хлоя» Лонга, было, вероятно, самой важной чертой александрийской литературы. Не изображение мести и роковой страсти, как Медея и Федра у Еврипида, а просто анализ процесса наступления влюбленности, ставший новым и очень привлекательным для эллинских чувств. Более раннее произведение того же типа — метрическое повествование Каллимаха об Аконтии и Кидиппе. Нам известно, что в нем рассказывается, как двое красивых (их красота описана очень подробно) молодых людей полюбили друг друга, но на их пути к счастью встали родители. Последовали обычные в таких случаях волнения и ссоры, не обошлось без болезни и совета дружелюбно настроенного пророка, но в конце концов все препятствия были преодолены, и молодые люди поженились. Представляется нелепым говорить о таком сюжете как о новом течении в литературе, но он был именно таковым. Впоследствии он соединился с другим романтическим направлением — описание чудесных путешествий и приключений в дальних странах. Нечто подобное рассказано об Александре в романтическом произведении, которое некоторые авторы приписывают Каллисфену, но на самом деле оно увидело свет в Александрии намного позже. Но, во всяком случае, материалы для его создания уже присутствовали в городском фольклоре.