Контроль над самим собой позволяет ему с легкостью доминировать над другими. Неудивительно, что многие руководители и власть имущие часто оказываются более или менее выраженными мазохистами в частной жизни.
Но за все приходится платить. Связывая понятия страдания с понятием контроля над собственной жизнью, мазохист расстается с понятием удовольствия. Он вынужденно становится антигедонистом. То есть он больше не помышляет об удовлетворении и ищет только новые испытания, все более и более трудные. Это для него как наркотик.
Эдмонд Уэллс,
143. Игорь, 22 года
Мне не хватает денег? Что ж, надо всего лишь взять их там, где они лежат. Я начинаю карьеру взломщика. Чего мне терять? В худшем случае я попаду в тюрьму, где встречу, наверное, многих из моих «волков». Моим сообщником становится Стас. Мы используем почти то же вооружение, что на войне: вместо огнемета прибегаем к сварочной горелке. Перед ней не устоит никакой замок, никакой сейф. Для взлома существует волшебный час: 4:15 утра. На улицах в это время нет машин. Последние тусовщики ложатся спать, первые трудяги еще не встали. В 4:15 широкие улицы пусты и безлюдны.
Днем мы проводим рекогносцировку, в 4:15 утра беремся за дело. Здесь как на войне: без плана и стратегии никуда.
Мы грабим одну особенно зажиточную виллу в северной части столицы. Стас берет со столика портрет и говорит мне:
– Глянь, Игорь, этот тип с усищами, как велосипедный руль, часом, не тот же самый, что на твоем медальоне?
Я вздрагиваю. Сравниваю фотографии и убеждаюсь: да, сомнений быть не может. Та же заносчивая поза, тот же хитрый взгляд. Мы проникли в дом… моего папаши. Я озираюсь, роюсь в ящиках, достаю бумаги, семейные альбомы, доказывающие, что мой родитель разбогател, стал важным человеком, владеет несколькими домами, имеет много друзей, якшается с могущественными людьми.
Отец бросил мать, беременную мной, но потомство все равно завел. На вилле несколько детских комнат!
В приступе злобы я сжигаю горелкой все игрушки в детских комнатах. Они должны были принадлежать мне, украшать мое детство. Но не сложилось, а раз так, у «других» тоже не сложится.
Потом я падаю на диван, изнуренный такой несправедливостью.
Сначала мир, потом встреча с папашей – нет, это уже слишком!
– На, хлебни, и все пройдет, – говорит Стас, протягивая мне бутылку американского виски.
Мы крушим в доме моего отца все: мебель, посуду, все предметы. Пусть знает, что я существую. Потом мы пьем в честь учиненного разгрома и валимся пьяные на выпотрошенные диваны. Утром нас будит милиция и препровождает прямиком в отделение. Начальник, восседающий за широким столом, очень молод, не иначе, получил должность по блату. Его лицо мне знакомо. Ваня! После приюта он мало изменился. Он встает и с ходу заявляет, что у него на меня зуб. Мир переворачивается вверх тормашками. Зуб на меня у него вырос из-за всего того зла, которое он мне причинил и на которое я не ответил.
– Ты уж прости, – говорю я, как будто обращаюсь к умственно отсталому.
– Ну, наконец-то! – отвечает он. – Это то, что я всегда хотел от тебя услышать. Из-за тебя я, знаешь ли, здорово помучился! Я долго о тебе думал после того, как тебя перевели из колонии.
«А я изгнал тебя из памяти», – хочется сказать мне, но я молчу.
На его физиономии незнакомое мне мрачное выражение.
– Уверен, ты убежден, что это я на тебя донес.
Главное – не поддаваться на провокацию.
– Ты ведь так думал, да? Сознайся.
Отвечу «да», он распсихуется, отвечу «нет» – тоже. Лучше помалкивать. Я правильно угадал: он не знает, как со мной поступить. Полный сомнений, он истолковывает мое молчание как утвердительный ответ и сообщает, что принимает мои извинения, больше не держит на меня зла и готов помочь нам в истории с ограблением. У него, дескать, хватит власти, чтобы замять дело.
– Только гляди, чтоб больше никаких грабежей! Чтоб мне без рецидива, иначе в следующий раз придется тебя арестовать.
Я жму ему руку и выдавливаю самое нейтральное «спасибо».
– Бывай.
– Еще одно… – останавливает меня Ваня.
– Да, что?
Я замираю, не выказывая никаких чувств, и надеюсь, что цена его снисхождения не вырастет.
– Хочу задать тебе вопрос, Игорь…
– Валяй.
– Почему ты так и не разбил мне морду?
Тут главное, сохранить самообладание. Не нервничать. Это – ни в коем случае. У меня подрагивает рука. Мысленно я наношу удар своим тяжелым кулаком с железными фалангами по этой хорьковой роже. Ощущаю всю силу удара, который мог бы нанести. Но я давно повзрослел. Я всегда говорил моим «волкам»: «Не кидайтесь, как бешеные быки, на красную тряпку. Не теряйте голову от эмоций. Вам, а не противнику, решать, где и когда бить».
Ваня – начальник милиции, окруженный вооруженными сотрудниками, со всеми ими мне не сладить. И потом, если он захочет меня угробить, то всегда может приказать своему подчиненному меня грохнуть. Не собираюсь всего лишиться из-за Вани. Слишком много чести! Я не поддался матери, пережил мороз, болезни, карцер со звукоизоляцией, не попал под пули и снаряды. Не хватало, чтобы меня пристрелили в отделении милиции из-за моей неуместной обидчивости.
Не оглядываясь, я произношу:
– Сам не знаю… Наверное, ты все-таки остался мне дорог.
Не знаю, как у меня рот не порвался от таких слов.
Дышать, дышать глубже. Проще атаковать укрепленную позицию чеченцев, чем сдержаться и не превратить в кровавый студень рожу бывшего друга. Ну, и фраза напоследок:
– Рад был с тобой увидеться, Ваня, бывай.
– Ты тоже мне дорог, Игорь, – произносит он мне вслед.
Я стараюсь не оглядываться.
– Что теперь? – спрашивает меня Станислав.
– Будем играть в карты.
Под охраной Стаса я знакомлюсь со всеми покерными клубами города. Быстро возвращаются былые рефлексы. Я снова умею расшифровывать выражение лиц и движения рук, отличать правду от притворства, сам посылаю ложные сигналы… Это как логическое продолжение моего проворства на войне.
Вскоре моя манера игры меняется. Мне больше не нужно следить за мельчайшей дрожью пальцев, я не глядя угадываю, какие на руках у партнеров карты. Наверное, от них исходят флюиды удачи или неудачи, против которых бессилен даже густой сигаретный дым. Но я не довольствуюсь этим, я пытаюсь улавливать нечто еще более тонкое – волны, пронизывающие все вокруг и несущие необходимую мне информацию. Иногда я их чую, и тогда все карты на руках у противников передо мной как на ладони.
Благодаря покеру я беру гораздо более существенную добычу, чем при грабежах. Здесь мне, по крайней мере, не нужны услуги скупщиков краденого. Утаивать выигрыш нет нужды.
Выигрываешь и кладешь выигрыш в карман.
Я не боюсь самых трудных противников, но они, проигрывая, не устраивают скандала. Им не хватает выдержки, к тому же страх проигрыша делает их такими предсказуемыми… При повышении ставок они становятся похожи на загнанных зверей. Они уже не думают, а молятся, трут свои амулеты, взывают к ангелам-хранителям, богам, призракам. Какие они жалкие! Как овцы, которых гонят на бойню.
Моя растущая слава открывает мне двери приватных заведений, где собираются богатые и могущественные персоны. Выясняется, что там бывает мой отец, и я очень стараюсь очутиться с ним за одним карточным столом.
Вот он!
Я долго ждал этого момента. Он прячет лицо под полями шляпы. Нас не знакомят. Здесь, в роскошном клубе, под суровыми взглядами предков, я опускаюсь в кресло с узорчатой обивкой и смотрю на залитый резким светом стол. Ставки очень велики, но предыдущие победы снабдили меня боеприпасами. Мои партнеры сдаются один за другим, гора их жетонов оседает, и я, наконец, остаюсь один на один с родным отцом. Он играет хорошо.
Я настраиваюсь на волну, для которой нет преград.
– Сколько карт? – спрашивает крупье после сдачи.
– Три.
– А вам?
– Столько же, – произносит мой отец из-под шляпы, не глядя на меня.
У меня к нему куча вопросов, мне нужно узнать, зачем он меня зачал, почему бросил нас с матерью, а главное, почему не попытался меня отыскать.
Мы назначаем ставки:
– Пятьдесят.
– Пятьдесят, и я повышаю до ста.
Я недостаточно сосредоточен и сразу за это расплачиваюсь. Ставка растет, я проигрываю. Отец по-прежнему невозмутим. Он еще ни разу на меня не взглянул. Мне хочется ему сказать: «Я твой сын», но я сдерживаюсь. Новая игра, новый проигрыш. Он одаренный игрок. До меня доходит, что я обязан своими покерными способностями не только Васиной науке, у меня это генетическое. Мой отец – настоящая рептилия. Можно подумать, что ограбление и разгром у него в доме ничуть на него не подействовали.
– Сколько карт?
– Две.
Та же ошибка. То же наказание.
Новая сдача. Я тяжело дышу. Сейчас или никогда! Я ввожу в бой свое непобедимое оружие, главную Васину военную хитрость. Я не переворачиваю свои карты, вообще на них не смотрю, а просто объявляю:
– Сдано.
Наконец-то я добился от него хоть какого-то движения. Он снимает шляпу, я вижу копну седых волос, сначала он гадал, не псих ли я, а теперь гадает, каков мой маневр. В любом случае он не владеет ситуацией. Пришла моя очередь командовать.
Он просит карту. Одна карта – значит, у него две пары и он рассчитывает набрать «полную руку».
Он берет карту и наугад сует ее себе в комплект, чтобы не показать, совпадает ли она с другими. Ни малейшего знака, ни малейшего движения пальцев. Я подключаю свою интуицию. Чувствую, «полной руки» он не набрал.
– Какая ставка?
– Тысяча, – бросает отец, уткнувшись в карты.
Он блефует, хочет со мной покончить. Высоко поднимает планку, чтобы принудить меня струхнуть. Но так как в этой партии я не смотрю в свои карты, отступать мне никак нельзя. Я повышаю цену:
– Тысяча пятьдесят.