Теперь я – призрак. Избавившись от страха смерти, я взираю на все живое и неживое с полнейшим бесстрастием. Раньше страх смерти был частью меня, это было похоже на непрерывный фоновый шум, мешавший спокойно жить. Но избавление от страха не избавило меня от сожалений.
Я покончил с собой, а зря. Многие ноют, что им нехорошо в их телах. Не знают они, как им везет. У них, по крайней мере, есть тела. Им следовало бы знать, что любая болячка – лишнее доказательство наличия тела. Это мы, неприкаянные души, больше ничего не чувствуем.
Если бы я снова обрел свое тело, то наслаждался бы каждым шрамом. Время от времени я бы снова его расцарапывал, проверял, течет ли кровь, и убеждался, что мне по-прежнему больно. Я бы все отдал, чтобы почувствовать не то что изжогу, пусть даже трещинку на губе или раздражение от комариного укуса!
Это же надо было взять и покончить с собой! Несколько минут дурного настроения – и пожалуйста, бродячая душа на веки вечные.
Сначала я пытался не принимать свое новое состояние слишком всерьез. Приятно же порхать, проходить сквозь стены. Для меня нет преград. Захочу – заделаюсь привидением в Шотландии, замотаюсь в простыню и буду пугать туристов. Могу стать лесным духом, пусть меня вызывают сибирские шаманы. Могу вертеть столы, радуя участников спиритических сеансов. Могу просачиваться в церкви и совершать чудеса. Я уже побывал в Лурде, чтобы проверить свои неприкаянные способности.
Статус блуждающей души имеет и другие достоинства. Я бесплатно посещаю концерты, причем восседаю на лучших местах в ложах. Проникаю в эпицентр решающих сражений. Мне нечего бояться даже посредине атомного гриба.
Ради развлечения я спускался в жерла действующих вулканов и в самые глубокие океанские впадины. На какое-то время это отвлекает, но потом надоедает. Я побывал в ванных самых неотразимых красавиц. Так себе занятие, когда у тебя не осталось гормонов… Так я развлекался две недели, потом перегорел. Этого времени достаточно, чтобы осуществить все шалости, о которых ты мечтал в детстве, когда смотрел «Человека-невидимку».
Две недели. На пятнадцатый день я понял всю беспросветность своего состояния. Вечно трешься среди других блуждающих душ. Души самоубийц по большей части желчные, злобные, подавленные, завистливые, сварливые. Они мучаются и чаще всего жалеют, что так поступили со своей драгоценной жизнью. Мы ошиваемся на кладбищах, в пещерах, церквях, соборах, бродим вокруг памятников умершим, во всех местах, которые считаем «забавными».
Мы обсуждаем прожитые жизни. Я встречал души досаждающих своим убийцам, преданных и униженных, мечтающих о мести, ошибочно приговоренных невиновных, посещающих судей в их кошмарных снах – короче, всевозможных страдальцев, имеющих свои причины не расставаться с человечеством. Но главная когорта нашего воинства – все же самоубийцы.
Мы преисполнены жаждой правосудия, возмездия, мести. Всем нам свойственно желание вредить тем, кто навредил нам, а не стремление попасть в рай. Мы – воины. А воин больше помышляет о причинении вреда своим врагам, чем о собственном благе или о благе тех, кого он любит.
Сейчас единственный наш шанс снова обрести плоть – это похитить чужое тело. Идеально было бы проникнуть в тело, из которого ненадолго отлучилась душа. Это трудно, но возможно. В клубах трансцендентальной медитации всегда есть криворукие новички, слишком сильно натягивающие свои серебряные нити. Если нить лопается, то одному из нас остается только прошмыгнуть внутрь такого бедолаги. Беда в том, что вокруг этих клубов наша братия слоняется толпами, поэтому приходится поработать локтями, чтобы первым запрыгнуть в освободившееся тело.
Другой резерв вакантных тел – наркоманы. Вот уж дар свыше! Эти вываливаются из своих оболочек когда и как попало, не ведая никакой дисциплины, не признавая никаких ритуалов, без всякого сопровождения и, значит, без охраны. Самый смак. Заходи, пользуйся.
Проблема с останками наркоманов в том, что внутри у них очень уж пакостно. Тут же начинаешь испытывать ломку, выпрыгиваешь – а другой призрак уже тут как тут. Прямо игра в музыкальные стулья, только стулья уж больно горячи, долго на них не просидишь.
Остаются жертвы дорожных аварий. Мы подобны стервятникам, пожирателям душ.
Бывает, залезет блуждающая душа в тело такого пострадавшего в аварии, а он возьмет и умрет через несколько минут в больнице. Не повезло!
Одним словом, требуется тело в хорошем состоянии и пустое, то есть временно оставленное здравомыслящим хозяином. Пойди найди такое!
Пока не нашел, остается одно – слоняться без дела. Чтобы хотя бы немного отвлечься от моего невеселого положения, я совершаю облет медиумов, слышащих наши голоса. Начинаю с Улисса Пападопулоса – и кого же я у него встречаю? Саму Венеру! Венеру Шеридан, идола моей юности. Она хочет, чтобы грек своими ухищрениями помог ей повстречаться с ее ангелом-хранителем. Гениально. Я уже здесь.
169. Жак, 25 лет
Уступив настояниям издателя, я отправлюсь на Парижский книжный салон, поучаствовать в церемонии раздачи автографов. Салон превратился в большую ежегодную ярмарку, место встречи авторов друг с другом и с читателями.
Толпа еле движется, но я мало кого интересую. Я разглядываю потолок и чувствую, что зря трачу драгоценное время, которое мог бы использовать для работы над очередной книгой.
После «Крыс» я написал много чего еще. Одну книгу про рай, одну про путешествие к центру Земли, одну про людей, умеющих использовать неведомые возможности мозга. Ни одна из них не получила успеха во Франции, разве что слухи по «сарафанному радио» вызвали кое-какие продажи изданий в карманном формате. Но издатель сохраняет веру в меня, потому что в России читатель принимает мои книги на ура.
Я жду. Подбегает стайка детей, один спрашивает, знаменитость ли я. Я отвечаю, что нет, тем не менее другой сует мне листок, чтобы я расписался.
– Его еще не знают, но вдруг когда-нибудь узнают? – объясняет он приятелю.
Зеваки принимают меня за продавца книг и спрашивают произведения других авторов. Одна дама осведомляется, как пройти в туалет. Я устал переминаться с ноги на ногу. Сотрудница выставки усаживает в кресло Огюста Мериньяка. Мы с ним ровесники, но выглядим по-разному. На нем твидовый пиджак, шелковый платок, он еще внушительней, чем по телевизору. Стоило ему сесть, как сбежалась толпа жаждущих взять у него автограф.
Я в отчаянии высматриваю «своего читателя» – так рыбак ждет поклевки, забыв насадить наживку, и зло косится на соседа, надергавшего уже полное ведро рыбы. Вокруг Мериньяка так толкутся, что он, не желая отвлекаться на приветствия, напяливает наушники от плеера и не глядя чиркает в подсовываемых ему книжках.
Большая часть его обожателей – почему-то девушки. Некоторые смущенно кладут ему на стол свои визитные карточки с номером телефона. На таких он поглядывает, определяя наиболее достойных его внимания.
Неожиданно он помахивает рукой, как бы разминая уставшее запястье, и дает сотруднице понять, что на сегодня с него хватит. Он отъезжает в кресле от стола под разочарованный ропот тех, кто ждал напрасно, и, к моему изумлению, направляется ко мне.
– Пройдемся, поболтаем? Мне давно хочется перекинуться с тобой словечком, Жак.
Огюст Мериньяк обращается ко мне на «ты»!
– Сначала я должен тебя поблагодарить, а потом ты меня благодари.
– За что? – спрашиваю я, подстраиваясь к его шагу.
– Я подсмотрел главную идею для своего следующего романа в твоей книге про рай. Раньше я позаимствовал всю структуру твоих «Крыс» для «Моего счастья».
– То есть «Мое счастье» – плагиат моих «Крыс»?
– Можно сказать и так. Я перенес твою «крысиную» интригу в мир людей. Ты выбрал провальное название, от самого слова «крысы» все разбегаются врассыпную, то ли дело «счастье»! Еще у твоей книги неудачная обложка, но это уже просчет издателя. Перейдешь к моему – повысятся продажи.
– Вы не стесняетесь признаться, что воруете у меня идеи!
– Воровство – не воровство… Я их использовал и стилистически обработал. Твой бульон слишком наваристый. Столько мыслей, что публика теряется.
– Я стремлюсь к максимальной простоте и прямоте, – защищаюсь я.
Мериньяк ласково улыбается:
– У современной литературной моды другое направление. Я приспособил к духу времени роман, который ему не соответствовал. Ты должен считать мои заимствования честью для себя, а не кражей.
– Я… я…
Обласканный девушками молодой литератор смотрит на меня с сочувствием.
– Ничего, что я тебе «тыкаю»? – запоздало спохватывается он. – Не думай, что я обязан своей славой тебе. Ты не достиг успеха, потому что тебе не суждено быть успешным. Даже если бы ты переписал «Мое счастье» слово в слово, то все равно не преуспел бы так, как я. Ты – это ты, я – это я.
Он берет меня за локоть.
– Даже такой, со своим скромным успехом, ты вызываешь беспокойство. Ты нервируешь ученых, потому что говоришь о науке, не будучи специалистом. Верующих ты нервируешь тем, что рассуждаешь о вере, не заявляя о своей принадлежности к какой-либо конфессии. Литературные круги тоже нервничают: непонятно, к какой категории тебя причислить. Вот это уже критичный недостаток.
Мериньяк останавливается, чтобы оглядеть меня с головы до ног.
– Вот гляжу я на тебя и понимаю, что ты, наверное, всегда всех бесил: школьных учителей, приятелей, даже родных… А знаешь почему? Потому что чувствуется, что тебе хочется перемен.
Меня подмывает ответить, оправдаться, но ничего не выходит. Слова застревают в горле. Каким образом этот тип, которого я всегда считал совершенно неинтересным, умудрился меня раскусить?
– У тебя очень интересные идеи, Жак. Тебе лучше принять мысль, что их будет воспроизводить тот, кто знает, как придать им жизни для широкой публики.
Я задыхаюсь:
– Вы считаете, что мне успеха не видать?
Он качает головой:
– Все сложнее. Ты можешь добиться славы, но только посмертной: через сто-двести лет. Могу обещать, что так и будет: какому-нибудь журналисту, мечтающему доказать свою оригинальность, случайно подвернется одна из твоих книжек, и он подумает: «Почему бы не ввести в моду Жака Немрода, писателя, не получившего известности при жизни?»