Жак может вот-вот обжечься, если потянет за ручку кастрюлю, в которой кипит вода для лапши. Его надо спасать. Я включаю пять рычагов.
Интуиция.
Пытаюсь проникнуть в сознание няни. «Ребенок, ребенок в опасности на кухне!»
Но разговор с дружком по телефону ее слишком занимает.
Я пытаюсь проникнуть в сознание маленького Жака, но этот череп прочен, как сейф, который невозможно взломать.
Знаки.
Воробьи слетаются на карниз и чирикают, чтобы отвлечь мальчугана. Занятый своей кастрюлей, он их не видит и не слышит.
Медиумы. Поблизости ни одного нет.
Что же делать?
Эта ручка слишком далеко. Нужно еще дальше вытянуть руку. Я все-таки схвачу эту длинную палку там наверху и посмотрю, почему она дымит и издает шум.
Кошки.
Остается кошка.
К счастью, в доме есть кошка! Я подключаюсь к ее сознанию. Я немедленно узнаю много вещей о ней. Во-первых, это она и зовут ее Мона Лиза. Удивительно, если сознание людей нам недоступно, то у кошки оно совершенно открыто. «Нужно спасти маленького мальчика!» – говорю я ей. Проблема в том, что Мона Лиза, наверняка уловив мое требование, совсем не спешит его выполнять. Она родилась в этом доме и никогда из него не выходила. Из-за того, что она целыми днями сидит перед телевизором, она стала жирной. Она соглашается встать лишь три раза в день, чтобы нажраться разваренной лапши и химических крокетов, которые обожает.
Она никогда не охотилась, никогда не дралась, она даже никогда не гуляла на улице.
Она все время оставалась в теплой квартире, уставившись в телевизор. У Моны Лизы есть любимые программы. Больше всего она любит игры, в которых участникам задают вопросы типа: «Как называется столица Берега Слоновой Кости?».
Эта кошка обожает, когда человек ошибается или чуть-чуть не добирает до джэк-пота. Горечи людей утверждают ее в идее, что кошкой быть лучше.
Она полностью доверяет хозяевам. Нет, это еще сильнее, она считает их не своими хозяевами, а своими… подданными. Невероятно! Это животное уверено, что миром правят кошки, которые манипулируют этими большими двуногими поставщиками ее благосостояния.
Я приказываю:
«Шевелись, иди и спаси маленького мальчика».
Она и глазом не ведет.
«Я слишком занята, – отвечает наглая тварь. – Ты разве не видишь, что я смотрю телевизор?»
Я еще глубже погружаюсь в сознание Моны Лизы.
«Если ты не поднимешься, мальчик умрет».
Она продолжает спокойно умываться.
«А мне все равно. Они других сделают. К тому же все эти детишки в доме, это уж слишком. Столько шума, беготни! И они все делают нам больно, дергая за усы. Я не люблю маленьких людей».
Как заставить эту кошку спасти ребенка?
«Слушай, кошка, если ты сейчас же не поспешишь спасать маленького Жака, я нашлю помехи на телевизионную антенну».
Я не знаю, способен ли я на это, но главное в том, что она поверила. Судя по всему, ее охватили сомнения. Я читаю в ее сознании воспоминания о помехах из-за грозы, когда экран был как будто покрыт снегом. А еще хуже были поломки и забастовки, которые ее очень раздосадовали.
– Ой, здравствуй, кошка. Ты первый раз пришла потереться о меня. Какая ты хорошая, как приятно гладить твою шерсть! Я лучше буду играть с тобой, а не с этой палкой наверху.
36. Ребенок Венера. 2 года
Вчера я долго сидела перед зеркалом. Я делала гримасы, но даже когда я гримасничаю, я себе нравлюсь.
Родители надели на меня мягкие розовые памперсы. Они говорят, что это для того, чтобы я делала в них «пипи» и «кака». Не знаю, о чем они говорят. Я спрашиваю «что пипи?», и мама мне показывает. Я рассматриваю желтую жидкость. Я ее нюхаю. Мне противно. Как из такого красивого тела, как у меня, может вытекать жидкость, которая так плохо пахнет? Я злюсь. Это так несправедливо. И потом, как унизительно носить эти памперсы!
Кажется, все люди без исключения делают «пипи» и «кака». По крайней мере, так говорят папа с мамой, но я им не верю. Наверняка есть такие, кто избавлен от этого бедствия.
У меня болит голова.
У меня часто бывают головные боли.
Произошло что-то очень важное, но я забыла, что именно. Я знаю, что пока это не вспомню, у меня будет болеть голова.
37. Ребенок Игорь. 2 года
Мать хочет меня убить.
Вчера она закрыла меня одного в комнате с распахнутым окном. Ледяной ветер пробирал меня до костей, но я выработал способность сопротивляться холоду. Я выдержал. В любом случае выбора у меня нет. Я знаю, что, если заболею, она меня лечить не станет.
«Я издеваюсь над тобой, мамаша. Я все еще живой. И если только ты не наберешься смелости воткнуть мне нож в живот, извини, но я буду жить».
Она меня не слушает. Валяется на кровати, водки нажралась.
38. Изумрудная дверь
Мы с Раулем ищем другой путь в мир «седьмых». Летим на восток, поднимаемся к вершине горы и пытаемся взлететь выше, но невидимая преграда нас останавливает.
– Я же тебе говорил, мир ангелов – это тюрьма, – мрачно бормочет Рауль.
Как бы случайно, перед нами возникает Эдмонд Уэллс.
– Хо-хо! Что это вы тут замышляете?
– Хватит с нас этой работы. Эта задача невыполнима, – резко говорит Рауль, демонстративно уперев кулаки в бока.
Эдмонд Уэллс понимает, что дело серьезное.
– А ты что думаешь, Мишель?
Рауль отвечает за меня:
– Его яйца еще не успели проклюнуться, а уже протухли. «Они» подсунули ему какого-то неумелого и угрюмого Жака, какую-то самовлюбленную Венеру и какого-то Игоря, которого мать прикончить хочет. Хороши подарочки!
Эдмонд Уэллс не удостаивает моего друга даже взглядом.
– Я обращаюсь к Мишелю. Что ты думаешь, Мишель?
Я не знаю, что ответить. Мой инструктор настаивает:
– Ты не испытываешь ностальгии по жизни смертного? Вспоминаешь о своей жизни во плоти?
Я чувствую, что оказался меж двух огней. Широким жестом Эдмонд Уэллс очерчивает горизонт:
– Ты страдал. Ты боялся. Ты болел. Теперь ты чистый дух. Свободный от материи.
Сказав так, он пролетает сквозь меня.
Рауль с отвращением пожимает плечами.
– Но мы потеряли все чувства. Мы даже сесть нормально не можем.
Он изображает жестом, как будто упал, сев на несуществующий стул.
– Мы больше не стареем, – говорит Эдмонд Уэллс.
– Но мы не ощущаем проходящего времени, – возражает Рауль. – Нет больше секунд, минут, часов, нет ночей и дней. Нет времен года.
– Мы вечны.
– Но у нас больше нет дня рождения!
Аргументы множатся.
– Мы не страдаем…
– Но мы больше ничего не чувствуем.
– Мы общаемся с помощью духа.
– Но мы больше не слушаем музыку.
Эдмонд Уэллс не дает привести себя в замешательство.
– Мы летаем с невероятной скоростью.
– Но мы не чувствуем даже дуновения ветра на своем лице.
– Мы постоянно бодрствуем.
– Но нам больше не снятся сны!
Мой наставник пытается заработать еще очки, но Рауль не сдается:
– Нет больше удовольствий. Нет секса.
– Но и боли больше нет! И мы имеем доступ ко всем знаниям, – парирует Эдмонд Уэллс.
– Нет даже больше… книг. В Раю даже библиотеки нет…
Моего инструктора задевает этот аргумент.
– Действительно, у нас нет книг… но… но…
Он ищет и находит ответ:
– Но… они нам и не нужны. Жизнь любого смертного несет в себе потрясающую интригу. Лучше всех романов, лучше всех фильмов: посмотрите на простую жизнь человека, с ее неожиданностями, удивлениями, болями, страстями, любовными переживаниями, удачами и падениями. И это НАСТОЯЩИЕ истории, лучше не придумаешь.
Тут Рауль Разорбак не знает, что ответить. Эдмонд Уэллс, однако, не спешит изображать триумфатора.
– Раньше я тоже, как и вы, был бунтовщиком.
Он поднимает голову, как будто хочет посмотреть на сгущающиеся облака. Наконец изрекает:
– Хм… Пошли. Я постараюсь немного удовлетворить ваше любопытство, открыв вам один секрет. Следуйте за мной.
39. Энциклопедия
Радость. «Долг каждого человека – взращивать свою внутреннюю радость». Но многие религии забыли это правило. Большинство храмов темны и холодны. Литургическая музыка помпезна и грустна. Священники одеваются в черное. Ритуалы прославляют пытки мучеников и соперничают в изображении жестокостей. Как если бы мучения, которые претерпели их пророки, были свидетельствами их истинности.
Не является ли радость жизни лучшим способом отблагодарить Бога за его существование, если он существует? А если Бог существует, почему он должен быть мрачным существом?
Единственными заметными исключениями являются: Тао то-кинг, религиозно-философская книга, в которой предлагается смеяться над всем, включая самого себя, и госпелы – гимны, которые радостно скандируют североамериканские негры на мессах и похоронах.
40. Игорь. 5 лет
После многочисленных попыток мать, кажется, отказалась от решения меня убить. Она пьет, пьет и смотрит на меня злыми глазами. Вдруг она бросает в меня стакан. Я уворачиваюсь, и, как обычно, он разбивается вдребезги о стену.
– Мне, может, и не удастся тебя прикончить, но долго мне жизнь ты отравлять не будешь, – заявляет она.
Она надевает куртку, тащит меня на улицу за руку, как будто идет за покупками, но я сомневаюсь, что она решила пройтись по магазинам. Я убеждаюсь в этом, когда она оставляет или скорее бросает меня одного на церковной паперти.
– Мама!
Она уходит быстрым шагом, потом вдруг возвращается и бросает мне позолоченный медальон. Внутри фотография какого-то типа с густыми усами.
– Это твой отец. Можешь найти его. Вот ему радость будет с тобой возиться. Прощай!
Я сижу под мокрым снегом. Я должен продолжать жить. Снег становится гуще и начинает меня засыпать.