[2088], бросившую тень сомнений на «Энрон», а потом вела хронику коллапса этой компании. Она была не из тех, кто просто поверил бы Дэвиду на слово. В своей статье она тщательно прошлась по каждому из его аргументов, восприняв их всерьез, изучила, а затем объяснила, почему они неверны. Тезис о том, что менее 1 процента пациентов приобретают зависимость от опиоидов, на самом деле не был никаким научным консенсусом, вопреки словам Дэвида. Указывать на тот факт, что FDA подписывалась под решениями Purdue, значило не видеть того, насколько управление было скомпрометировано «большой фармой» вообще и Purdue Pharma в частности. Когда Маклин задала Дэвиду вопрос о судебных исках против компании, он буквально отмахнулся от них, указав, что все жалобы сводятся к «ой, вам вообще не следовало такое рекламировать», на что он мог лишь раздраженно фыркнуть: «Мне кажется, после драки кулаками не машут».
К этому времени почти каждый штат[2089] США уже подал иск против Purdue. К Массачусетсу и Нью-Йорку, подавшим персональные иски против Саклеров, присоединились еще две дюжины штатов. И были еще тысячи других исковых заявлений от городов, округов, больниц, школьных округов и племен коренных американцев. Когда в начале лета иск подала Калифорния, генеральный прокурор штата, в частности, обвинил отца Дэвида[2090], сказав, что Ричард «разжег этот пожар». Раньше в том же году с Ричарда снял показания новый состав адвокатов[2091] в Стэмфорде. Он выглядел постаревшим и утратившим добрую долю энергии. Но взгляды его при этом ничуть не смягчились. Когда ему задали вопрос, разве не должен он был чувствовать себя обязанным, прежде чем выпустить наркотик в продажу и утверждать, что вероятность злоупотребления им меньше, получить какие-то научные основания для такой уверенности, Ричард в ответ пустился в обрывочный монолог, который мог бы быть написан Дэвидом Мэметом: «Думаю, в ретроспективе, можно было бы… какая бы неурядица ни приключилась в жизни, задаешься вопросом: если бы ты знал, что́ случится, что бы ты сделал… разве ты не сделал бы что-то, чтобы его предотвратить? Ответ: разумеется. Но мы ничего такого не ожидали».
Когда ему напомнили о том факте, что компания не проводила никаких исследований по вероятности зависимости или злоупотребления перед тем, как рекламировать ОксиКонтин как препарат менее опасный в этом отношении, Ричард вслух принялся размышлять: «Будь у нас достаточно времени[2092], возможно, это неплохо было бы сделать. Может быть, это предотвратило бы… некоторые несчастья. Но это все умозрительно. Я не знаю».
В том же месяце, когда Ричард давал показания, Purdue достигла досудебного соглашения с одним из штатов, согласившись выплатить Оклахоме 270 миллионов долларов[2093], бо́льшая часть которых направлялась на финансирование центра изучения и лечения зависимости. Саклеры, вероятно, почувствовали, что у них нет выбора: была уже назначена дата слушания в суде, и это заседание планировали транслировать по телевидению – с обнародованием доказательств, которые нанесли бы ужасный урон Purdue. Кроме того, суд присяжных непредсказуем. Присяжным случалось голосовать за запредельные наказания в делах, где фигурировали сострадательные адвокаты «простых людей» – истцов и корпоративные «денежные мешки» – ответчики. Тем не менее в своем заявлении Саклеры дали четко понять, что оклахомское дело не станет жизнеспособной «финансовой моделью для будущих обсуждений досудебных соглашений».
«Речь идет о двух тысячах дел, – говорила Мэри Джо Уайт. – Сколько времени уйдет на то, чтобы система их переварила?» Саклеры не имели желания защищаться в каждом из этих дел по отдельности – или, если уж на то пошло, во всех этих делах. Почти четверть века семья процветала благодаря своей способности не доводить дела до суда. Теперь клан Саклеров хотел добиться, по выражению Уайт, «глобальной резолюции»[2094] У Purdue был запланирован еще один суд[2095], на сей раз в Огайо, который должен был начаться в октябре… в том случае, если они не сумеют договориться раньше.
Поэтому Дэвида Саклера отрядили в Кливленд, чтобы внести предложение от имени семьи. Около десяти генеральных прокуроров штатов собрались на встречу, которая состоялась в здании федерального суда в центре города. Дэвид и его адвокатская команда представили свое предложение[2096]. Все штаты подавали свои иски индивидуально, но Саклеры предложили общую резолюцию, которая охватила бы всех истцов во всех этих разных делах. Концепция, очерченная Дэвидом и его командой, состояла в том, что Саклеры откажутся от контроля над Purdue и превратят компанию в публичный трастовый фонд и еще семья пожертвует большую денежную сумму на разрешение опиоидного кризиса. В обмен на это Саклерам будет дарован иммунитет от «любой потенциальной федеральной подсудности», связанной с ОксиКонтином. Это была грандиозная сделка, единый согласованный пакт, который разрешил бы все споры разом и обеспечил Саклерам, уверенным, что они не потратят остаток своей жизни на судебные тяжбы, душевный покой. Почти сразу после того, как это предложение было озвучено, его условия просочились в прессу. Поднялась волна заголовков: «Purdue Pharma предлагает 10–12 миллиардов долларов за урегулирование претензий по опиоидам».
Эта цифра действительно производила впечатление, намного превосходя любые суммы, о которых тяжущимся сторонам случалось договариваться в прошлом. Пусть ее было недостаточно, чтобы полностью покрыть расходы, вызванные опиоидной эпидемией (и далеко не достаточно), но она представляла собой львиную долю оставшегося у Саклеров состояния. На первый взгляд это предложение знаменовало решительную победу для Моры Хили в Массачусетсе, Летиции Джеймс в Нью-Йорке, адвоката Майка Мура и всех многочисленных истцов и их поверенных. Но когда стали известны дополнительные подробности кливлендского предложения Саклеров, на поверку оно оказалось куда более сложным и намного менее впечатляющим. План состоял в том, чтобы Purdue объявила себя банкротом, а затем была превращена в «общественный благотворительный фонд»[2097]. По словам адвокатов Purdue[2098], этот фонд включал бы новые лекарственные препараты для лечения зависимости и противодействия передозировке на общую сумму более чем 4 миллиарда долларов, которые были бы переданы как дар «натурой». К этому добавились бы 3–4 миллиарда долларов от продажи лекарств новой версией Purdue, которая вышла бы из процедуры банкротства как общественный фонд. Поэтому личный вклад Саклеров составил бы не десять (не то что двенадцать), а три миллиарда[2099]. И даже эти деньги не были бы вынуты из их кармана. Вместо этого Саклеры предложили профинансировать их вклад за счет продажи Mundipharma, глобального фармацевтического концерна, который продолжал создавать новые рынки для опиоидов за границами США. В качестве уступки Саклеры указали, что, возможно, пожелали бы внести дополнительные 1,5 миллиарда, доведя общую сумму своего вклада до 4,5 миллиарда. В их предложении был также еще один очень примечательный неденежный пункт. По условиям сделки, предложенной Дэвидом Саклером, его семья не признавала вообще никаких правонарушений.
Поначалу пресса рисовала это предложение почти как безоговорочную капитуляцию. Но Море Хили и ее коллегам-прокурорам такая сделка казалась глубоко ущербной. «Да это шутка»[2100], – возмутилась Джиллиан Фейнер, назначенная Хили главным прокурором в этом деле. Предложение строилось на ряде серьезных непредвиденных обстоятельств, указала она. И был еще один важный момент: неготовность Саклеров, изобличенных как эталон ненасытной алчности, внести какие-либо свои деньги сверх того, что можно было получить от продажи Mundipharma. (Для сравнения, только с 2008 по 2016 год семья выплатила себе почти 4,3 миллиарда[2101] ОксиКонтиновых прибылей.) Но, кроме того, на более символическом уровне Фейнер поразил другой факт. В текущем юридическом споре решался вопрос о том, насколько велик ущерб, нанесенный безудержной продажей ОксиКонтина. И при этом одним из главных положений предложения Дэвида Саклера было то, что после превращения Purdue в благотворительный фонд истцы будут получать деньги для разрешения опиоидного кризиса за счет непрерывных поступлений от Purdue – то есть выручки от продажи того самого наркосодержащего препарата, с которого и начался этот кризис. Это создало бы порочную ситуацию, при которой штаты, получив компанию «в наследство», внезапно оказались бы втянуты в опиоидный бизнес. «Это было бы окончательной победой Саклеров[2102], – заметил коллега Фейнер, Сэнди Александер. – Если штаты окажутся на их месте и будут продавать те же наркотики тем же пациентам, используя тех же врачей, а люди будут умирать теми же темпами, Саклеры представят это как очень убедительную реабилитацию для самих себя».
Летиция Джеймс, генеральный прокурор Нью-Йорка, не выбирала выражений, назвав предложение Дэвида «оскорблением, ни больше ни меньше»[2103]. Море Хили[2104] казалось крайне важным то, что в нем не шло и речи о каком-либо признании вины. По сути, оно позволило бы Саклерам купить молчание общества, так же как они всегда делали в прошлом. «Крайне важно, чтобы были обнародованы все факты о том, что сделала эта компания, ее руководители и директора, чтобы они принесли извинения за причиненный ими вред и чтобы никто не извлек выгоду из нарушения закона», – сказала Хили.