Dalkon Shield, пришли в суд, требуя предоставить им слово, их силой вывели из здания судебные приставы. По завершении процедуры банкротства фирму Робинсов приобрела компания American Home Products[2259]. На этой сделке семья Робинс заработала 385 миллионов долларов. Теперь уже казалось практически очевидным, что Саклеры в итоге отдадут пару миллиардов, но себе оставят не в пример больше. И уклонятся от любых дальнейших обвинений. И никогда не признают правонарушений.
На заключительном слушании по делу о банкротстве в 2020 году судья Дрейн беседовал в режиме телеконференции с адвокатами по делу о протокольных частностях какого-то процедурного ходатайства, когда зазвучал незнакомый мужской голос.
– Меня зовут Тим Крамер, – сказал мужчина. – Я хотел бы кое-что сказать[2260].
– Вы кого-то представляете? – поинтересовался Дрейн. – Какова ваша роль в этом деле?
– Моя роль такова, что моя невеста умерла, – сказал Крамер. – Я стал опекуном ее дочери. Purdue и Саклеры в долгу перед моей падчерицей, – продолжил он, – потому что это они изготовили наркотики, которые убили мою невесту.
– Так, мистер Крамер, сегодня на повестке дня первым вопросом стоит ходатайство о продлении для должников периода, в течение которого они имеют исключительное право подать план по главе одиннадцатой, – ответил на это Дрейн. – Так что мне, пожалуй, понятна ваша растерянность, особенно учитывая, что вы не юрист, но это ходатайство напрямую не связано с вашими претензиями или претензиями вашей невестки в этом деле и никак их не разрешит.
Заметим, что Крамер говорил от лица своей приемной дочери, а не невестки, но это не так важно. Ему представится возможность предъявить свои претензии к Purdue позднее, заверил Дрейн. Что бы он ни желал сказать сейчас, этого не было в повестке текущего слушания.
– О, – проговорил Крамер извиняющимся тоном человека, которого поставили на место. – В таком случае, мне следует повесить трубку? Или оставаться на линии?
– Как пожелаете, сэр, – ответил Дрейн. – Вы не обязаны оставаться на связи.
Крамер сам вызвался отключить свой микрофон и «просто послушать то, что вы будете говорить».
Слушание шло своим чередом, но вскоре снова было прервано.
– Ваша честь! Прошу прощения, – проговорила какая-то женщина. Она представилась как Кимберли Кравчик и сказала, что хотела бы высказаться «в память о своем брате». Ее голос звучал сдавленно, поскольку женщина сдерживала рыдания. По ее словам, она направила судье письмо.
– Вы хотели бы, чтобы я прочла это письмо вслух, – спросила она, – или просто высказалась в его память?
– Ну-у, мэм, я… – Дрейн умолк. Повисла долгая пауза. – Я должен сказать, мэм… – он снова умолк.
Больше года Дрейн вел это дело и периодически на словах выражал сочувствие многочисленным жертвам опиоидного кризиса, которые существовали где-то вне зала суда, как абстракция. Но теперь, когда они нарушили процедуру, стали просить, чтобы их выслушали, и он столкнулся с реальными людьми, о чьих страданиях так часто и небрежно упоминал, судья, похоже, растерялся и отчаянно хотел вернуться обратно в успокаивающе туманные юридические формулировки.
– Я провожу слушания по плану, составленному до меня, – сказал наконец Дрейн. – На свете буквально сотни тысяч людей, потерявших близких и родственников из-за опиоидов…
Снова пауза.
– Я… эм-м… что здесь подходящий для этого форум.
Кравчик пыталась перебить его, но Дрейн продолжил. Боль и страдания семей, таких как семья Кравчик, занимают главное и центральное место в его мыслях, заверил он женщину, так же как в мыслях «юристов и финансистов». Но…
– Мы просто не можем превращать эти слушания в нечто такое, чего закон на самом деле не предусматривает, – завершил он свою мысль. – Поэтому я не позволю вам продолжать говорить на эту тему.
Он не винил Кравчик за то, что она решила, что у нее будет возможность высказаться.
– Это вполне понятно. Я вас не виню. Вы не юрист, – добавил Дрейн.
– Прошу прощения, – ответила на это женщина. – Я все же хотела бы высказаться в какой-то момент. Он [брат] был моим последним кровным родственником, и вся моя семья пострадала от этой эпидемии и от действий семьи [которой принадлежит] Purdue Pharma. Поэтому я очень хотела бы высказаться о той боли, которой они были причиной, и о том, что я по их милости осталась без семьи.
После окончания Колумбийского университета и поступления в медицинскую школу два Ричарда – Капит и Саклер – периодически возобновляли контакт. Капит выбрал специальностью психиатрию и много лет проработал в FDA. Он с огромным интересом, даже благоговением наблюдал за взлетом своего старого приятеля и соседа в роли импресарио ОксиКонтина. И не уставал дивиться тому, что этот человек, с которым они некогда были так близки, выпустил на рынок рецептурный препарат, который преобразил фармацевтическую индустрию, многократно сделал его миллиардером и явился триггером вала зависимостей и смертей. Что всегда поражало Капита в Саклере, так это его энтузиазм. Он был таким смелым, таким заразительным, но при этом таким безрассудным! Таким Саклер навсегда запомнился Капиту – «персонажем, который слишком увлекается»[2261]. «Я часто невольно следовал за ним. Тоже увлекался и шел за ним. Кажется, это называется «агент по продажам», но термин не вполне точен». Ричард был высокомерен, незыблемо уверен в собственных убеждениях и в упор не видел последствий своих действий. Если что и роднило Ричарда с его дядюшкой Артуром – помимо общей фамилии, таланта к маркетингу и неутолимых амбиций, – так это упрямый отказ признавать сомнения и ошибки вопреки любым доказательствам и соответствующая способность к самообману, из-за которого собственная зашоренность казалась ему добродетелью.
Через пару недель после того, как Purdue Pharma объявила о банкротстве, умерла Беверли Саклер. Она была последней из старшего поколения, если не считать Джиллиан и Терезы – последних, третьих жен Артура и Мортимера соответственно, – которые были намного моложе. Пока Рэймонд был жив, Беверли приезжала на корпоративные вечеринки, которые устраивала компания, и разговаривала с сотрудниками. Ее считали милой и очаровательной. Она всю жизнь носила простое золотое кольцо, которое муж надел ей на палец в 1944 году в день их свадьбы. В те дни у них с Рэймондом было так мало денег, говорила она собеседникам, что они не могли себе позволить ничего большего.
В какой-то момент во время процедуры банкротства Ричард Саклер снова перебрался в родительский дом – особняк на Филд-Пойнт-Серкл в Гринвиче с видом на Лонг-Айленд-Саунд. Дом был просторным и пустым, он почти не изменился после смерти его родителей. Джонатан и его жена Мэри жили неподалеку, но Джонатан болел раком и летом 2020 года тоже умер. Его некрологи[2262] выглядели совсем не так, как у его отца и дядьев: основной темой в них был ОксиКонтин, а филантропия почти не упоминалась.
Ричард теперь бо́льшую часть времени был один. Он сохранил близкие отношения с детьми, но, поскольку процедура банкротства предусматривала формальное разделение между Purdue и семьей, которая ею владела, одно из главных увлечений в его жизни – страсть к микроменеджменту – внезапно стало для него недоступным. Ричард злился и расстраивался, глядя, точно отправленный на скамейку запасных спортсмен, как другие фармацевтические компании торопятся первыми создать препарат от ковида, и не имея возможности ни предпринять такую попытку на базе того, что осталось от Purdue, ни пожертвовать средства на поддержку таких исследований, поскольку в тот момент никто не хотел брать у него деньги. У него осталось очень мало друзей – многочисленные платные консультанты не в счет. Когда ему все же случалось разговаривать с кем-нибудь о своих трудностях, он продолжал упрямо твердить, что ОксиКонтин безопасен, и посылал к черту все доказательства противного, уверяя, что люди «исчезающе редко» становятся зависимыми от этого препарата, когда принимают его под наблюдением врача. Саклеры продолжали говорить, что мало кто сделал для борьбы с опиоидным кризисом столько, сколько они. Один из адвокатов Ричарда описывал изменение формулы ОксиКонтина в 2010 году как «самый инициативный и действенный»[2263] шаг, который предприняли в этом направлении Purdue и Саклеры. Но в сентябре 2020 года[2264]FDA опубликовало результаты исследований за десять лет и, указывая на тенденцию уже зависимых от ОксиКонтина людей переключаться на героин и другие наркотики, пришло к заключению, что нельзя сказать, что изменение формы выпуска ОксиКонтина «снизило число передозировок опиоидов» в целом. FDA, в отличие от других исследователей, не стало делать вывод, что изменение формы на самом деле стало причиной героинового кризиса. Но, проанализировав все доступные данные, заявило, что «неясно», принесло ли изменение формы ОксиКонтина вообще какую-либо «пользу общественному здоровью».
На следующий день, после того как резолюция министерства юстиции была утверждена в окончательном виде, медицинская школа Нью-Йоркского университета, которую окончил Ричард, заявила о планах убрать фамилию Саклер[2265] из названия Института высших биомедицинских наук «и других именных программ». Университет Тафтса перестал быть единственным исключением, полностью избавившимся от этой фамилии, и изменения теперь пошли лавинообразно. Через день после обнародования решения Нью-Йоркского университета музей искусств «Метрополитен» заявил[2266], что название знаменитого Саклеровского крыла, где стоял храм Дендур и состоялась первая протестная акция Нэн Голдин, официально «пересматривается». Еще через три дня Гарвард объявил