[318], поверенного, который представлял всех четверых и впоследствии придал этому соглашению официальную форму, они поклялись сделать все свои объединенные деловые активы общими. Они будут помогать один другому в бизнесе и делиться своими корпоративными активами. Когда один из них умрет, остальные трое унаследуют контроль над его деловыми предприятиями. Когда умрет следующий, наследство достанется оставшимся двоим. А когда скончается последний из «мушкетеров», все предприятия отойдут благотворительному фонду.
Это было важное соглашение[319]. Билл Фролих остался бездетным, зато все братья Саклер были женаты и имели детей[320]. Мортимер женился на урожденной шотландке по имени Мюриэль Лазарус и переехал в Грейт-Нек, на Лонг-Айленд, и у них родились две дочери, Кэти и Айлин, и сын по имени Роберт. Рэймонд и Беверли перебрались в Ист-Хиллс, тоже на Лонг-Айленде, и у них было двое сыновей, Ричард и Джонатан. На момент заключения этого соглашения у Артура были дочери Кэрол и Элизабет от Элси, а вскоре должен был родиться сын, а потом и дочь от Мариэтты. «Мушкетеры», заключая свое соглашение, условились о том, что дети не будут наследовать их бизнес-интересы. Вместо этого каждый из «мушкетеров» будет вправе оставить своим наследникам достойную денежную сумму, а остальное его имущество со временем отойдет благотворительному фонду. «К 1950 году я заработал достаточно, чтобы хватило моим детям и внукам, – впоследствии говорил Артур. – Остальное пойдет в общественный фонд». Возможно, эта идея была навеяна социалистической философией, которую разделяли братья: создавать богатство они готовы, но копить его не станут.
К социалистической идеологии братья относились серьезно. Более того, за эти убеждения они были вынуждены расплачиваться. Когда разразилась корейская война, американский Комитет по ядерной энергетике обратился к больнице Кридмур за помощью в изучении эффектов ожогов[321], вызванных радиоактивными веществами. Возможно, именно это сотрудничество с федеральным правительством привлекло внимание к Кридмуру, но, так или иначе, у ФБР возникли подозрения в отношении «коммунистической ячейки»[322] в этой больнице. Страна пребывала в муках страха перед «красной угрозой», и, как оказалось, ФБР втайне вело расследование против братьев Саклер[323] и обнаружило доказательства их связей с коммунистами. В 1953 году Мортимер и Рэймонд были уволены из Кридмура[324] после того, как отказались подписать «клятву лояльности» Соединенным Штатам, потому что ее текст требовал, чтобы они доносили на людей, связанных с «подрывной деятельностью».
В результате и сам Артур уволился из Кридмура. До конца своей жизни он вспоминал об ущербе[325], нанесенном близким ему людям в эпоху маккартизма. Но в действительности братья уже искали способы расширить свою деятельность, захватывая другие сферы – помимо рекламы и психиатрических исследований. Статья в «Нью-Йорк таймс»[326], освещавшая увольнение Рэймонда и Мортимера, отмечала, что братья открыли офисы в доме номер 15 по Восточной Шестьдесят Второй улице, рядом с Центральным парком, на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена.
«Артур был замечательным буфером[327] для Мортимера и Рэймонда, – говорил поверенный Ричард Лезер. – Он был им не только старшим братом – он действительно был отцом семейства». Еще до того, как Мортимера и Рэймонда «попросили» из Кридмура, Артур начал придумывать для Саклеров очередной план. В 1952 году он купил для братьев маленькую фармацевтическую компанию. Официально она должна была стать равноправным партнерством: каждому брату предназначалась треть. Но деньги на покупку выделил Артур, и по сути он собирался стать пассивным партнером: пусть бизнесом руководят Мортимер и Рэймонд, а Артур останется в тени. Они купили эту компанию за 50 000 долларов[328]. Приобретение было не особенно впечатляющим: лицензированный медицинский бизнес с парой вполне заурядных фирменных товаров, 20 000 долларов ежегодной прибыли и узкое здание из красного кирпича на Кристофер-стрит в Гринвич-Виллидж. Зато у него было надежное, благородное имя, которое братья решили сохранить: Purdue Frederick[329].
Глава 4Пенициллин от хандры
Однажды в 1957 году химик по имени Лео Стернбах[330] совершил поразительное открытие. Стернбаху было тогда под пятьдесят, он работал в лаборатории в Натли, штат Нью-Джерси, расположенной на обширной территории фармацевтической фирмы Roche, принадлежавшей швейцарцам. Roche вот уже пару лет пыталась создать легкий транквилизатор. Торазин, препарат, который произвел такой фурор, когда его применяли в психиатрических лечебницах вроде Кридмура, называли сильным транквилизатором[331], поскольку он был достаточно мощным, чтобы лечить психотиков. Но амбициозные руководители фармацевтической промышленности поняли, что число пациентов, страдающих от таких тяжелых заболеваний, которые делают необходимым применение сильного транквилизатора, не так уж и велико. Поэтому они взялись за разработку легкого транквилизатора[332]: менее мощного лекарственного средства, которым можно было бы лечить более обыденные (и широко распространенные) состояния вроде тревожности.
Один из конкурентов Roche, компания Wallace Laboratories[333], первой выбросила на рынок легкий транквилизатор под названием Милтаун (Miltown)[334], который стремительно добился успеха. До появления Милтауна нервные или невротичные люди могли успокаивать себя барбитуратами, седативными средствами или спиртным, но у всех этих средств имелись нежелательные «побочки»: они или нагоняли сонливость, или опьяняли и могли вызывать зависимость. Милтаун же, по уверениям производителя, вообще не оказывал никаких побочных эффектов – и стал блокбастером[335]. Все вдруг стали принимать Милтаун. К тому же применение этого препарата не было никак стигматизировано. Пожалуй, вы бы дважды подумали, стоит ли признаваться коллеге, что лечащий врач прописал вам курс Торазина, но при назначении Милтауна нечего было стыдиться. Наоборот, он вошел в моду, став излюбленным наркотиком голливудских вечеринок[336]. Люди хвастались друг другу тем, что у них есть рецепт.
Фармацевтическая индустрия отличается мощным стадным инстинктом, так что другие компании тут же принялись[337] разрабатывать собственные легкие транквилизаторы. Лео Стернбаху руководство Roche отдало простое распоряжение: придумать такое средство, которое смогло бы опередить Милтаун по продажам. Начальство сказало ему, мол, вы молекулы немножко поменяйте. Сделайте средство, отличающееся настолько[338], чтобы мы могли его запатентовать и брать надбавку за продажу конкурирующего товара, но не настолько другое, чтобы невозможно было пропихнуть его на рынок Милтауна.
У Стернбаха, который считал себя настоящим ученым-химиком, это указание вызвало раздражение. Он рос в польском городе Кракове, его отец был химиком[339], и Лео тайком таскал химикаты из отцовской лаборатории и экспериментировал, сочетая различные составляющие и проверяя, какое из них заискрит и «бабахнет». Он был предан Roche душой и телом, поскольку компания, вполне возможно, спасла ему жизнь. Когда разразилась Вторая мировая война, Стернбах работал в Цюрихе, в штаб-квартире материнской компании Roche, фирмы Hoffmann-La Roche. Швейцария официально была нейтральной страной, но многие швейцарские химические компании по собственной инициативе решили «ариизировать» свои ряды, очистив трудовые коллективы от евреев. Hoffmann-La Roche этого не сделала[340]. Поскольку перспективы европейских евреев становились все более мрачными, компания, признав Стернбаха, по его выражению, представителем «вида, которому грозило уничтожение»[341], организовала его переезд в Соединенные Штаты.
Из-за этой истории Стернбах считал себя должником Roche. Но вот уже два года он безуспешно бился над созданием препарата, способного конкурировать с Милтауном, и его начальство начинало терять терпение. Лео удалось создать более десятка новых соединений, но ни одно из них не отвечало заявленным требованиям полностью. Стернбах был раздосадован. Настоящая химия не терпит суеты, и ему не нравилось, что его поторапливают. И вот как раз тогда, когда руководители компании были готовы прикрыть этот проект и поручить Лео работу над чем-нибудь другим, он совершил прорыв[342]. Он экспериментировал с малоперспективным веществом, которое вплоть до того момента использовалось преимущественно в производстве синтетических красок, и тут его озарило: возможно, он наткнулся на то самое решение, которое искал.
Стернбах назвал это новое вещество Roche compound No. 0609