[787] – это традиционный иудейский траурный обычай, который символизировал раздирание одежд. Была учреждена памятная стипендия[788] в Тель-Авивском университете, но к ней не прилагалось никаких пояснений насчет того, кем был Роберт Саклер при жизни. Это был странный парадокс: Саклеры присваивали свою фамилию всему подряд. Но когда один из членов семьи умер молодым, они не увековечили память о нем никаким публичным способом. Они по большей части и не говорили о нем. Его словно и не было.
Его мать Мюриэль осталась в квартире на Восемьдесят Шестой улице. В окно вставили новое стекло, и она продолжала жить там до конца своих дней. Как и Мариэтта, она прошла обучение психоанализу, став членом сплоченного кружка коллег, нью-йоркских психоаналитиков. Но, похоже, Мюриэль никогда ни с кем не разговаривала о своем сыне. Она работала на дому и принимала пациентов в той самой квартире, где Бобби покончил с собой. Через некоторое время она познакомилась с адвокатом по международному праву по имени Оскар Шахтер и влюбилась в него. Но даже Шахтер понял, что поднимать в разговорах с Мюриэль тему смерти Бобби недопустимо. Как-то раз одна из взрослых дочерей Шахтера от предыдущего брака провела день с Мюриэль, перебирая старые фотографии, хранившиеся в обувной коробке[789]. Каждый раз, когда они натыкались на фотографию какого-то мальчика, Мюриэль тут же убирала ее, пряча в стопке остальных. Она не могла на него смотреть.
Мортимер Саклер был во Франции[790], когда погиб Бобби. Безутешный отец вернулся в Нью-Йорк на похороны. Вскоре после этого его второй брак с Гери Виммер распался. К лету 1977 года они разъехались, и Гери, если верить статьям в таблоидах[791], «с нетерпением ждала момента, когда сможет рассказать всем, что разводится». Через три года Мортимер женился в третий раз. Пусть между ним и старшим братом пролегло отчуждение, но он словно вновь последовал примеру Артура, вступив в отношения с англичанкой намного моложе себя. Тереза Роулинг была родом из Стаффордшира и работала школьной учительницей в лондонском районе Ноттинг-Хилл. В свои тридцать лет она была моложе дочерей Мортимера[792] от первого брака, Айлин и Кэти. Мортимер продолжал проводить время на вилле на юге Франции и в Гштаде, деревне в Швейцарских Альпах; те уроки, которые он в юности брал в Сент-Морице, воспламенили в нем страсть к горным лыжам, не погасшую до конца жизни. Но они с молодой женой определили в качестве основного места жительства колоссальный особняк с белеными стенами[793] на Честер-сквер, в самом, пожалуй, эксклюзивном квартале Белгравии, который, в свою очередь, был самым эксклюзивным районом Лондона.
Хотя Мортимеру было уже за шестьдесят, Тереза родила друг за другом троих детей – Майкла, Мариссу и Софи. Они воспитывались как истинные британцы, вдали и от улиц Флэтбуша, где вырос их отец, и от Коннектикута, где их дядя Рэймонд до сих пор заправлял семейным бизнесом, и от Верхнего Ист-Сайда, где их старший сводный брат Бобби покончил с собой.
Однажды сентябрьским вечером 1982 года около тысячи людей прибыли в музей искусств «Метрополитен» на модное шоу «осень/зима»[794] итальянского дизайнера Валентино. Модели шествовали по одному из его огромных залов в куртках без рукавов, юбочках-лепестках и в экстравагантных вечерних платьях из шелка и бархата. Это было неумеренно пышное представление, полностью воплощавшее новый декаданс 1980-х. По слухам, одно из платьев, демонстрировавшихся в этой коллекции, продали за 100 000 долларов. После показа триста гостей были приглашены[795] остаться на ужин в Саклеровском крыле. Актриса Ракель Уэлч болтала с романистом Норманом Мейлером. Танцовщик Михаил Барышников – с семнадцатилетней моделью Брук Шилдс. Мохаммед Али показывал фокусы[796], а сам Валентино в смокинге фланировал по залу, загорелый и улыбающийся. Столы были украшены белыми цветами[797] и сотнями свечей-лампадок, отбрасывавших трепещущие тени на стены древнеегипетского храма.
Узнав об этом банкете, Артур Саклер морщился от отвращения[798]. В попытке привлечь дополнительные средства «Метрополитен» начал сдавать Саклеровское крыло в аренду под мероприятия, и Артур клокотал яростью при мысли о том, что храм Дендур «превращают в какую-то дешевку». Он составлял тайный перечень «нарушений» музеем тех условий контракта с семейством Саклер, которые касались способов использования храма. Артуру импонировала идея проводить в этом помещении официальные мероприятия – например, торжественные церемонии Госдепартамента США. Но чтобы модный показ?!
Уже больше десятилетия Артур помахивал морковкой перед носом «Метрополитена», создавая впечатление, что со временем завещает этому музею свою бесценную коллекцию искусства. Но, к своей досаде, обнаружил, что ему никак не удается полюбовно поладить[799] с очередным директором «Метрополитена», Филиппе де Монтебелло, высококультурным куратором аристократического происхождения. Артур привык к определенному уровню лести и угодливости со стороны музейных директоров, но чувствовал, что Монтебелло не расположен перед ним заискивать.
Артур по-прежнему сохранял свой частный анклав в музее. «Он чем-то напоминал ту финальную сцену[800] в «Гражданине Кейне», – вспоминал зять Артура Майкл Рич. – Похож на склад-хранилище. Это было не такое место, которое прославляет искусство. Мне моментально вспомнился «роузбад»[801], когда я впервые увидел его». Но в конечном счете существование тайной договоренности[802], позволявшей Артуру пользоваться этим помещением, выплыло на свет. Социолог по имени Сол Чанелес, также порой выступавший в качестве журналиста, который был главой уголовного отдела министерства юстиции в Рутгерсе, прознал об анклаве и попросил Артура об интервью. Поначалу Артур отказывался с ним говорить, но в итоге, когда стало ясно, что Чанелес все равно так или иначе что-то опубликует, все же снял трубку.
«Он предложил мне несколько подарков[803] – включая Пиранези, – только бы я не публиковал свою статью», – впоследствии утверждал Чанелес. В итоге тайная договоренность с музеем все же была разоблачена, хоть и не Чанелесом. Журнал «АРТньюс» опубликовал статью[804] о Саклеровском анклаве в 1978 году, поставив вопрос: «Может ли музей законно отдать помещение под частную коллекцию и штат сотрудников частного лица… не предавая при этом своего общегражданского предназначения». В статье сообщалось, что генеральный прокурор Нью-Йорка начал расследование законности такой договоренности. Артур был вынужден дать показания[805] («он считал это пустой тратой времени», вспоминал один из следователей), но в итоге не был обвинен ни в каких прегрешениях.
Администрация «Метрополитена»[806] стыдилась скандала, но полагала, что, возможно, у него проявятся определенные положительные стороны. Может быть, он вынудит Артура поступить с музеем по-честному – подарив ему коллекцию, которой они бесплатно предоставляли кров все эти годы? Ведь Артур совершенно открыто говорил[807] о своем намерении пожертвовать огромное количество своих ценностей. «Великое искусство не принадлежит никому, – утверждал он, словно был лишь временным хранителем этих сокровищ, за которые так дорого платил. – Чем успешнее твои коллекции, тем в большей степени они перестают быть твоей собственностью». Пусть Филиппе де Монтебелло не льстил и не угождал Артуру в той же мере, что его предшественники, но он честно говорил о своих устремлениях[808]. Он надеялся, что «как минимум некоторая – и безусловно, лучшая – часть коллекции [Артура] в надлежащий срок перейдет к «Метрополитену».
Однако музей так и не ввел Артура в совет попечителей. Возможно, у части круга высшего общества сложилось окрашенное презрением ощущение, что Саклер слишком сильно этого хочет. Он всегда очень обижался, когда его заставляли чувствовать себя выскочкой или аутсайдером, и кипел возмущением, говоря, что, отказывая ему в месте в совете, «Метрополитен» старается наказать[809] его за то, что он «воспользовался слабостью» музея, добиваясь создания своего анклава. Разве Брук Астор не пересидела свой срок в совете? Почему он не может занять ее место[810]? Артур жаловался, что «Метрополитен» уже нарушил свою договоренность с ним по поводу Саклеровского выставочного зала, в котором установил кофейный бар и магазин сувениров для новой ватиканской выставки. И если уж говорить о ватиканском шоу, восклицал он, вся эта экспозиция была его идеей! Однако «Метрополитен» ни словом об этом не упомянул[811]. (Де Монтебелло на это язвительно возражал, что не нужно «быть каким-то невероятным гением, чтобы прийти к мысли, что неплохо бы показать произведения искусства из Ватикана».)