[1751] – беспрецедентная цифра даже для этого штата. В той самой тюрьме[1752], где Мадлен договорилась снимать, 1000 человек из 1800 заключенных ежегодно проходили лечение от наркотической или алкогольной зависимости. Согласно собственной статистике тюрьмы[1753], почти 80 процентов ее заключенных имели историю «проблематичного употребления психотропных веществ».
Афроамериканцы были избавлены[1754] от всей тяжести удара опиоидной эпидемии: врачи реже выписывали опиоидные обезболивающие чернокожим пациентам, либо потому что не верили, что они будут принимать эти средства ответственно, либо потому что реже испытывали сочувствие к этим пациентам и предпочитали лечить их боль более жесткими методами[1755]. В результате уровни зависимости и смертей среди афроамериканцев были статистически низкими. Это был тот редкий случай, когда системный расизм, можно сказать, защитил сообщество. Но война с наркотиками оказывала на людей с небелым цветом кожи диспропорциональное воздействие. Пусть руководители Purdue избежали тюремных сроков за свою неприглядную роль в схеме, которая приносила семье Мадлен миллиарды долларов, но в 2016 году губернатор Индианы, Майк Пенс, подписал закон, восстанавливавший обязательный минимальный приговор[1756] для любого мелкого уличного дилера, пойманного на продаже героина и ранее осужденного: десять лет лишения свободы. В масштабах страны 82 процента осужденных[1757] за нелегальную торговлю героином были чернокожими или латиноамериканцами.
Невозможно вести честный разговор о массовом лишении свободы, не говоря при этом о войне с наркотиками. И невозможно честно говорить о войне с наркотиками, не затрагивая опиоидный кризис. Однако это была та риторическая игла, на кончике которой Мадлен Саклер каким-то образом ухитрялась балансировать. И она умела мастерски это делать. По большей части ей удавалось распространяться о горестях населения американских тюрем настолько умно, что Мадлен не просили рассказать о ее собственных семейных связях с одной из основных движущих сил этого кризиса. Финансировались ли ее фильмы – в большей или меньшей степени – ОксиКонтиновыми деньгами? Эта тема почти никогда не поднималась, а когда это все же случалось, она туманно отвечала[1758], что не тратила на съемки фильмов собственные деньги, но в подробности не вдавалась. В те годы, когда идея «З/К» была в разработке, и до того как производство получило финансирование, у Джеффри Райта складывалось четкое впечатление, что она вкладывалась в проект сама.
Джонатан Саклер всегда тщательно следил за освещением[1759] проблемы ОксиКонтина в прессе, читая вырезки из газет и возмущаясь любыми характеристиками, которые воспринимал как несправедливые. Общаясь с руководством Purdue, он выражал озабоченность[1760] тем, что кампании в сфере здравоохранения за предотвращение опиоидной зависимости могут в итоге помешать продажам ОксиКонтина. К негативной прессе проявляла внимание вся семья. Даже в старости Рэймонд продолжал спрашивать[1761], можно ли что-нибудь сделать, чтобы побудить «Таймс» «меньше фокусироваться на ОксиКонтине». Но Джонатан, кроме того, всячески старался[1762] заботиться о том, чтобы журналисты, выбирающие тему опиоидной эпидемии и, как следствие, ОксиКонтина и Purdue, не упоминали хотя бы об их связи с семейством Саклеров. Компания нанимала многочисленных специалистов по связям с общественностью, делавших все возможное, чтобы семейная фамилия непременно упоминалась в любых позитивных статьях о филантропии и кинопремьерах, но исключалась из любого негативного освещения, связанного с рецептурными опиоидами, которыми семья торговала. Эти усилия приносили замечательно успешные плоды. Семью почи никогда не упоминали в негативных медиаисториях о Purdue. Источник богатства Саклеров продолжал казаться неясным и абстрактным, как будто фамильное состояние было сколочено давным-давно.
В тех редких случаях, когда Мадлен задавали прямые вопросы об очевидной несостыковке между идеями социальной справедливости в ее фильмах и специфическим происхождением ее собственного личного богатства, она от них отмахивалась. В большой статье[1763] о Мадлен, опубликованной в журнале «Нью-Йоркер», Джеффри Райт, у которого брали для нее интервью, указывал, что многие мужчины, отбывающие сроки в Пендлтонской тюрьме, оказались там отнюдь не по своей воле. «Учитывая тяжелое детство, насилие, зависимость, – писал он, – у многих из этих людей вообще не было никаких шансов». Однако когда автор статьи, Ник Паумгартен, предположил в разговоре с Мадлен, что ее фильм, возможно, представляет собой некую форму искупления – неявное признание грехов ее семьи и попытку с помощью искусства эти грехи искупить, – она опротестовала саму предпосылку этого вопроса. Ей нечего искупать, ответила Мадлен, утверждая, что не ощущает никакой моральной ответственности за опиоидный кризис и, более того, не имеет даже личной связи с ним. Ее происхождение лишь мешает ей. Разве она как кинематографист не имеет права на то, чтобы о ее творчестве судили по его собственным достоинствам? «Ее уязвляет, – писал Паумгартен, – мысль о том, что на восприятие ее проекта… бросит некую тень ее родословная».
Джеффри Райт узнал о семье Мадлен во время работы над ее проектом. Как-то раз он попытался расспросить о ее биографии, но она уклонилась от ответа, явно предпочитая не разговаривать на эту тему. Когда Райт впервые смотрел ее документальный фильм, его внимание привлекла сцена, где один из заключенных, мужчина с козлиной бородкой, называющий себя Клиффом, рассказывает о своем трудном детстве, в том числе и о том, что у его матери «была проблема с рецептурными препаратами». Райта обеспокоило то, что Мадлен осмелилась включить в фильм такую сцену, при этом никак не раскрывая собственную связь с этой историей. «Это как-то грязно, когда человек не признает, кто он такой, когда скрывает свое место во всем этом», – подумал он. Истории людей, включенные в фильм, были важны, и стремление рассказать их было достойным, даже неудержимым, признавал он. «Но когда ты исключаешь элемент прозрачности, и это скрывает то, что твоя собственная история связана с их историями, то в этом есть какая-то гниль, от которой нельзя избавиться», – говорил он. В результате фильм несет в себе «фундаментальный изъян», делал вывод Райт, «поскольку в этом есть что-то невероятно мошенническое и вводящее в заблуждение».
Когда состоялась премьера «З/К»[1764], Мадлен появилась на красной дорожке в элегантном черном костюме и принимала поздравления на банкетах. Она позировала для фотографий[1765] с бывшим чиновником из администрации Обамы, одним из «лиц» CNN, Вэном Джонсом, и активистом движения BLM Шоном Кингом. Перед премьерой Райт прислал Мадлен электронное письмо[1766], хваля «честность и открытость» мужчин, снявшихся в ее документальной ленте. Но в этой комнате есть «слон», писал он. «Вы сделали этим людям потрясающий подарок, подобного которому они, возможно, не получали никогда в жизни». Но они не знают «ничего о вашей истории», указывал Райт. «Вы никогда ни о чем таком со мной не говорили. Я это сознавал и только один раз попытался поднять в разговоре с вами эту тему. Вы не стали откровенничать. Я продолжил свою работу». Однако теперь Райт хотел вернуться к этой теме. «Не кажется ли вам, что следовало бы принять во внимание то, что она станет частью дискуссии, ведущейся вокруг ваших фильмов?» – спрашивал он.
Мадлен так и не ответила[1767].
В некоторых отношениях Мадлен была типичной представительницей третьего поколения Саклеров. Многие из них проходили летнюю стажировку в Purdue[1768], но единственной фигурой в этом поколении, впоследствии имевшей непосредственное отношение к семейной компании, был кузен Мадлен, Дэвид, сын Ричарда Саклера. Учась в старших классах школы, Дэвид проходил практику в Purdue. Он изучал бизнес в Принстоне, после чего стал инвестором. Сын унаследовал от отца некоторые неприятные межличностные тенденции: он мог быть грубым, властным, сидел на совещаниях, прилипнув взглядом к телефону и, казалось, был всецело им поглощен, но мог внезапно поднять глаза и перебить выступающего с трудным вопросом. Он основал собственную инвестиционную группу, указав как офисный адрес дом номер 15 по Восточной Шестьдесят Второй улице[1769], тот старый особняк, сложенный из известняка, из которого его отец и Ричард Капит забирали мебель для своей студенческой квартиры в 1960-е годы. Здание по-прежнему принадлежало семье.
Дэвид получил место[1770] в совете директоров Purdue в 2012 году. «Думаю, мой отец мечтал[1771], что в какой-то момент я займу его место», – говорил он впоследствии, указывая, что Ричард представлял себе прямую линию наследования: он передаст собственному сыну тот бизнес, который в свое время передал ему его отец. Дэвид был лоялен Ричарду и, похоже, перенял отцовскую воинственную преданность компании. Критиков Purdue он пренебрежительно именовал «циниками». Признание вины в громком деле 2007 года в его изложении выглядело мелкой неприятностью: мол, «несколько торговых агентов» успели сделать пару ложных заявлений до того, как компания успела их вычислить и выкорчевать.