CDC. Для Ричарда Саклера было важно[1875], чтобы эти боевые группы воспринимались как независимые от Purdue организации. Когда впоследствии Берта Розена спросили на допросе, играл ли он какую-либо роль во вмешательстве со стороны WLF, он сказал: «Не помню, чтобы я в этом участвовал»[1876]. На вопрос, играла ли в этом какую-то роль Purdue, ответил: «У меня нет никакой информации помимо той, что я уже сообщил». (В 2016 году, в том же году, когда WLF напал с критикой на CDC, фонд получил больший, чем обычно, взнос[1877] от Purdue, составивший 200 000 долларов.)
«Форум по обезболиванию» выпустил собственный свод «согласованных рекомендаций»[1878], противодействующий любым мерам, которые могли создать «новые препятствия» для лечения, и подготовил петицию с четырьмя тысячами подписей, предостерегающую об опасности стигматизации страдающих от боли пациентов. Главный аргумент этой группы состоял в том, что эксперты, собранные CDC, были сплошь предвзятыми. Но, разумеется, сами группы, которые выдвигали это обвинение, все до одной были на довольствии у «большой фармы»[1879]. Оказавшись под перекрестным огнем, CDC в итоге отложило выпуск рекомендаций, но они все же были опубликованы в 2016 году. Опиоиды не следует трактовать как «терапию первой линии», советовали рекомендации. «Как цивилизация мы каким-то образом ухитрились[1880] прожить 50 000 лет без ОксиКонтина, – говорил Льюис Нельсон, один из врачей, которые консультировали агентство при составлении этих рекомендаций. – Думаю, и дальше проживем».
Но и в опасениях, что из-за новых рекомендаций и усиленного внимания властей врачи могут слишком сильно откачнуть ситуацию в противоположную сторону, резко отсекая от источника препаратов пациентов, которые привыкли на них полагаться, было здравое зерно. Это тоже могло иметь серьезные негативные последствия для здравоохранения, толкнув часть пациентов воспользоваться услугами черного рынка или оставив без внимания реальные страдания людей, живущих с хронической болью. Это была чрезвычайно чувствительная проблема как с политической, так и с медицинской точки зрения, и ее усугублял тот факт, что большинство врачей попросту не знали, как постепенно «снимать» пациента с опиоидов. Фармацевтическая индустрия учила их[1881], как подсаживать пациентов на эти средства, а не как избавлять их от зависимости.
В 2017 году истек договорной срок пребывания Марка Тимни на должности генерального директора Purdue Pharma. Саклеры решили не возобновлять контракт. «Были люди, требовавшие от семьи перемен, – вспоминал один из администраторов, работавших с Тимни. – Но в итоге они не захотели меняться». Старая гвардия праздновала отставку Тимни, а оставшиеся члены новой начали планировать собственный уход. Посыл был ясен: попытка реформировать компанию – хороший способ оказаться изгоем или быть уволенным. Лоялисты делали все ставки на Саклеров. Некоторые из тех самых людей, которых выгнал из компании Тимни, стали возвращаться. По словам еще одного служащего, который работал в Purdue в это время, корпоративный этос вновь следовал девизу «лояльность будет вознаграждена»: «Вся эта группа оглядывалась на то, что случилось с Юделлом, Голденхаймом и Фридманом, и говорила: «О них позаботились».
На замену Тимни Саклеры выбрали генерального директора канадского отделения, Крэйга Ландау. Его, проработавшего бо́льшую часть своей профессиональной жизни в Purdue, считали человеком, крайне преданным Саклерам. На должности медицинского директора он приносил пользу в процессе создания новой формулы ОксиКонтина. Ландау был не из тех, кто бросал Саклерам вызов, требовал от них приносить какие-то извинения или делать благотворительные взносы, которые они делать не желали. Не собирался Ландау, в отличие от Тимни, и сокращать прямое вмешательство членов семьи в дела компании. Напротив, готовя свой бизнес-план[1882] для этой должности, Ландау, похоже, признавал, что его роль как генерального директора будет в основном церемониальной. Он описывал Purdue как «фармацевтическое предприятие Саклеров». Чтобы окончательно прояснить вопрос насчет того, кто будет командовать парадом, Ландау характеризовал совет директоров компании, в котором по-прежнему доминировали Саклеры, как «генерального менеджера де-факто». Пусть другие компании отказываются от опиоидов, признавал Ландау, поскольку юридические и репутационные затраты просто слишком велики, и овчинка не стоит выделки. Но для Purdue это была новая возможность. Вместо того чтобы диверсифицироваться, уходя в сторону от бизнеса, который принес столько богатств и проблем, указывал Ландау, компании следует придерживаться «стратегии опиоидной консолидации», пока другие фирмы «покидают это пространство».
Одной из новаторских идей[1883], которые обсуждала компания, было предложение, внесенное «Маккинси»: предлагать компенсации каждый раз, когда пациент, принимавший ОксиКонтин по назначению врача, впоследствии умирает от передозировки или заболевает расстройством употребления опиоидов (читай, становится опиоидным наркоманом). Эти выплаты размером до 14 000 долларов должны были поступать не пациенту, которому был нанесен ущерб, а большим аптечным сетям и страховым компаниям, таким как CVS и «Антем», чтобы поощрить аптеки продолжать торговать ОксиКонтином, а страховщиков – продолжать выплаты за него, несмотря на такие потенциально летальные побочные эффекты. (В итоге компания не воплотила эту идею в жизнь.)
В том же месяце, когда Ландау получил назначение на пост генерального директора, умер Рэймонд Саклер. Ему было девяносто семь лет. «Накануне того дня, когда его поразил недуг, он работал»[1884], – с гордостью говорил Ричард. Прервалась последняя связь с первоначальными владельцами компании. И молодыми Саклерами, похоже, владело сильное ощущение, что они будут дерзновенно стремиться вперед и давать отпор тем, кто попытается остановить или затормозить семью.
Глава 25Храм алчности
В 2016 году Нэн Голдин[1885] попеременно жила то в Берлине, то в Париже, то в Нью-Йорке. Миниатюрная женщина шестидесяти с небольшим лет, светлокожая, с буйной копной рыжевато-каштановых кудряшек и вечной сигаретой в пальцах, Голдин вот уже полвека занималась фотографией и считалась одним из важнейших современных американских фотографов. Она выросла в пригороде Вашингтона, где обычно селился средний класс, в семье, которая придавала огромное значение внешней пристойности. Оба ее родителя происходили из бедных семей, но отец сумел поступить в Гарвард в то время, когда студентов-евреев, допущенных в этот университет, была лишь горстка. «Больше всего на свете отец любил Гарвард»[1886], – как-то раз сказала Голдин. Факт этого неоспоримого достижения был «самым главным событием в его жизни».
Когда Нэн было одиннадцать лет[1887], ее сестра Барбара, которая была на семь лет старше, легла на рельсы перед приближавшейся электричкой рядом с городком Силвер-Спринг, штат Мэриленд, и таким образом покончила с собой. Нэн преклонялась перед старшей сестрой, но Барбара была трудным подростком[1888], нестандартным ребенком, подверженным диким вспышкам темперамента. Родители неоднократно сдавали дочь в разные психиатрические учреждения, не спрашивая ее желания. Это были не общественные больницы вроде Кридмура, а небольшие частные лечебницы, и долгие шесть лет Барбара то выходила на свободу, то снова попадала в их мрачные палаты, прежде чем решила свести счеты с жизнью. Когда полицейские пришли к родителям Нэн, чтобы сообщить о трагедии, девочка случайно услышала, как мать сказала: «Скажите детям[1889], что это был несчастный случай». Опустошенная отчаянием и кипящая обидами на родителей, Нэн в четырнадцать лет сбежала из дома[1890]. Она жила в приемных семьях, некоторое время провела в коммуне, училась в хиппистской школе в Массачусетсе, где кто-то подарил ей фотокамеру. И она начала фотографировать. У нее хорошо получалось. В девятнадцать лет Нэн провела свою первую выставку[1891] в маленькой галерее в Кембридже.
Фотоработы Голдин были дерзким отказом от мировоззрения ее родителей – или, скорее, решением не видеть их мира. В душной, настоянной на честолюбии экосистеме среднеклассовых пригородов Мэриленда самоубийство Барбары, так же как ее нестандартность при жизни, были для семьи Голдин источником стыда и позора. Движимая отчасти «всем этим отрицанием[1892] вокруг ее самоубийства», Нэн решила «создавать историю, которую никто не сможет переврать». Она не будет скрывать правду своей жизни, какой бы атипичной, маргинальной или уязвимой она ни была. Она будет выставлять ее напоказ. Нэн начала создавать честные автопортреты, портреты своих подруг, любовников, любовников подруг в антураже тускло освещенных спален и низкопробных баров. Она вела богемную жизнь маргиналов-битников – среди трансвеститов в Провинстауне, среди художников и проституток в Нью-Йорке. Ее снимки, для которых была характерна светящаяся цветовая палитра, подлавливали изображенных на них персонажей в непостановочные, неудобно интимные моменты. Главным качеством ее творчества была бодрящая откровенность. На своей самой знаменитой фотографии – «Нэн через месяц после избиения» – она смотрит прямо в камеру, на губах вишнево-красная помада, брови подведены карандашом, левый глаз заплыл и полузакрыт: это последствия удара, нанесенного ее любовником.