Тогда Мариэтта спросила: "Ты все еще любишь меня?".
И Артур сказал: "Я люблю другого".
Наконец он рассказал ей о Джиллиан, молодой женщине, с которой его связывали романтические отношения на протяжении многих лет. Если Мариэтта и была шокирована, то теперь она была вынуждена признать, что признаки были. Длительные отлучки. Необъяснимые исчезновения. Не так давно, когда Артур якобы гостил в городе, Мариэтта по прихоти поехала с Лонг-Айленда, чтобы повидаться с ним, но попала в пустой городской дом. Она просидела всю ночь в тревоге, а когда он пришел на следующее утро, то с удивлением обнаружил ее там и рассказал историю (которая в ретроспективе выглядит откровенно нелепой) о том, что у него сломалась машина и он не смог найти дорогу домой в темноте.
Тем не менее, признаваясь Мариэтте в своем романе, Артур, похоже, не просил расторгнуть их брак. Скорее, он просто информировал ее о новой ситуации. Артур хотел, как она поняла, более "открытого" соглашения , соответствующего либеральным нравам 1970-х годов. По словам Мариэтты, он предлагал, чтобы они сохранили внешнюю видимость брака, но чтобы он был свободен продолжать отношения с Джиллиан.
По мучительно неловкому стечению обстоятельств, после этого сокрушительного открытия Артуру 22 августа 1973 года должно было исполниться шестьдесят лет, и Мариэтта планировала устроить для него вечеринку. Пара решила устроить праздник в доме на Лонг-Айленде. Все старались держаться в тени. Собрались родственники и друзья, но, разумеется, не Джиллиан. Мариэтта должна была произнести речь, и можно было предположить, что она откажется, не в силах проглотить унижение, или, наоборот, выложит все, что думает о своем положении, собравшимся Саклерам и их прихлебателям. Но вместо этого Мариэтта произнесла речь, которую планировала, - хвалебную ретроспективу карьеры Артура. Она подарила ему серию тщательно составленных альбомов с хроникой его многочисленных достижений в медицине и искусстве. Ее речь называлась "Шестьдесят лет недостижений".
Артур прорвался в новый социальный слой. Вот он на выставке Гойи, избегающий вспышек папарацци. Или на вечеринке в Лос-Анджелесе, на которой он угощал заезжую французскую маркизу. В основном он по-прежнему отказывался давать интервью прессе, но больше не боялся увидеть свое имя в печати. В своей колонке "One Man & Medicine" ("Один человек и медицина"), опубликованной на сайте Medical Tribune, он вел идиосинкразическую полемику против ненавистных ему вещей (сигарет, регулирования FDA, "светской" журналистики, написанной не врачами), а также вел дневниковые записи о своей жизни и путешествиях. Три колонки он посвятил продолжительной беседе с оперным певцом Лучано Паваротти. Рассказы на самые разные темы неизменно возвращались к его тесной личной дружбе с королем Швеции. Артур хвастался тем, что был одним из первых сторонников работы Ральфа Нейдера по защите прав потребителей, хотя глава организации, которую основал Нейдер, Public Citizen's Health Research Group, однажды заявил: "То, что выдается за новости в Medical Tribune, - это отфильтрованные редакционные комментарии, иррационально благоприятные для индустрии лекарств".
Если Артур и привыкал к идее публичности, он настаивал на том, чтобы это была публичность на его собственных условиях. "Он хотел быть главным редактором", - заметил коллекционер произведений искусства Эдвард Варбург, занимавший должность чиновника в Метрополитен-музее. "Он не хотел, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим". В 1975 году Артура чествовали в Центре искусств Филбрука в Талсе, где собирались показать передвижную выставку его гравюр и рисунков Пиранези. Он разговорился с приятным молодым человеком и только с запозданием понял, что тот - репортер газеты Tulsa World. "Боже правый", - сказал Артур, когда до него дошло, что он только что нечаянно дал интервью. Надеюсь, нью-йоркские и лондонские газеты не читают "Талса Уорлд".
Те, кто работал с ним, все еще видели в нем следы мальчика из Бруклина времен депрессии. "Я один из немногих людей, родившихся в Нью-Йорке и оставшихся здесь", - любил говорить Артур. Он мог быть расточительным, когда речь шла о покупке произведений искусства или именных пожертвованиях, но в других вещах он был экономным. Он обожал воздушные путешествия и рапсодировал о чуде самолета 747: "Теперь человек летает по небу со скоростью и комфортом, несравнимыми со сказочными золотыми колесницами греческих богов". Но он предпочитал летать эконом-классом и всегда просил место в задней части самолета рядом с аварийным выходом, где было место для его ног и портфеля.
Он стал спутником хороших и великих людей. Он сблизился с Анваром Садатом, президентом Египта, и получил возможность почтить память Садата в крыле Саклера в Метрополитен-музее. В честь этого события Артур подарил ему кусок нефрита, которому было пятьсот лет. "Я знал много гениев", - вспоминала позже дочь Артура от первого брака Элизабет, потому что в кругу общения ее отца "они были нарасхват". Артур подружился с художником Марком Шагалом и романистом Бернардом Маламудом. Маламуд вырос в Бруклине; они с Артуром пересекались в Эразмусе, чтобы вновь встретиться в дальнейшей жизни. Размышляя о дружбе, дочь Маламуда, Дженна Маламуд Смит, отметила, что оба мужчины начинали с "отцов, которые управляли продуктовыми магазинами". По ее мнению, вполне логично, что они нашли друг друга, потому что у них у обоих было большое эго, а мужчины с большим эго, ставшие маститыми, обычно перестраивают свои званые вечера так, чтобы в них участвовали другие люди такого же уровня. Маламуду Смиту показалось, что "они оба, вероятно, получали огромное удовольствие от того, что видели друг друга в своих достижениях". Любые воспоминания о неприятных слушаниях Кефаувера давно ушли в прошлое. В наши дни для каждого нового руководителя Управления по контролю за продуктами и лекарствами было практически ритуалом пройти длительное собеседование с издателем Medical Tribune Артуром Саклером.
В своей еженедельной колонке Артур иногда писал о психических заболеваниях, наркомании и самоубийствах. Но смерть сына его брата Мортимера Бобби летом 1975 года прошла без упоминания. Эта история не попала в прессу. Семья опубликовала в газете Times небольшое платное объявление о смерти , в котором говорилось лишь, что Роберт Мортимер Саклер умер "внезапно на 24-м году жизни". В часовне Риверсайд была отслужена служба. Мужчины отрезали концы своих галстуков - традиционный еврейский траурный обычай, символизирующий разрывание одежды. В Тель-Авивском университете был создан мемориальный стипендиальный фонд , но с этим фондом так и не было связано никакого объяснения того, кем был Роберт Саклер в жизни. Это был странный парадокс: Саклеры везде ставили свое имя. Но когда один из членов семьи умирал молодым, его не поминали публично. По большей части о нем не говорили. Его вычеркнули из памяти.
Его мать, Мюриэл, осталась в квартире на Восемьдесят шестой улице. Кто-то починил окно, и она продолжала жить там до конца своих дней. Как и Мариэтта, она прошла обучение психоанализу и стала в тесном кругу своих коллег-психоаналитиков в Нью-Йорке. Но она никогда не говорила о своем сыне. Она работала на дому и принимала своих пациентов в квартире, где Бобби покончил с собой. В конце концов она встретила доброго адвоката-международника по имени Оскар Шахтер и влюбилась. Но даже Шактер обнаружил, что в отношениях с Мюриель тема смерти Бобби была запретной. Однажды одна из взрослых дочерей Шахтера от предыдущего брака провела с Мюриэл целый день, перебирая коробки со старыми фотографиями, размещенные на сайте . Каждый раз, когда они натыкались на фотографию мальчика, Мюриэль отталкивала ее, зарывая в кучу. Она не могла на него смотреть.
Мортимер Саклер находился во Франции, когда погиб Бобби. Он вернулся в Нью-Йорк на похороны опустошенным. Вскоре после этого распался его второй брак с Джери Уиммер. К лету 1977 года они разошлись, и Джери, по словам , опубликованным в таблоидах, "не могла дождаться, чтобы сказать всем, что она разводится". Три года спустя Мортимер женился в третий раз. Возможно, он отдалился от своего старшего брата, но он снова последовал примеру Артура, увлекшись гораздо более молодой англичанкой. Тереза Роулинг была родом из Стаффордшира и работала школьной учительницей в лондонском Ноттинг-Хилле. В свои тридцать лет она была моложе дочерей Мортимера от первого брака, Илин и Кате. Мортимер продолжал проводить время на вилле на юге Франции и в Гштааде, в Швейцарских Альпах; уроки, которые он брал в Санкт-Морице в юности, зажгли в нем страсть к лыжам на всю жизнь. Но основным местом жительства для него и его новой невесты стал колоссальный особняк с белой лепниной на Честер-сквер, возможно, в самом элитном квартале Белгравии, который был, пожалуй, самым элитным районом Лондона.
Хотя Мортимеру было уже за шестьдесят, Тереза родила ему троих детей - Майкла, Мариссу и Софи. Они росли в Британии, вдали от улиц Флэтбуша, где вырос их отец, или Коннектикута, где их дядя Рэймонд все еще руководил семейным бизнесом, или Верхнего Ист-Сайда, где покончил с собой их старший сводный брат Бобби.
Однажды вечером в сентябре 1982 года тысяча человек пришла в Метрополитен-музей на показ осенне-зимнего кутюрного шоу итальянского дизайнера Валентино . Модели прошли по одному из больших залов в жакетах без рукавов, юбках-лепестках и экстравагантных платьях из шелка и бархата. Это была потрясающая постановка, которая в полной мере отражала новый декаданс 1980-х годов. По слухам, одно из платьев, представленных в коллекции, было продано за 100 000 долларов. После показа триста гостей были приглашены остаться на ужин в крыле Саклера. Актриса Ракель Уэлч побеседовала с романистом Норманом Мейлером. Танцор Михаил Барышников общался с семнадцатилетней моделью Брук Шилдс. Мухаммед Али показывал фокусы, а сам Валентино, бронзовый и ухмыляющийся, расхаживал в смокинге. Столы были украшены белыми цветами и сотнями вотивных свечей, которые отбрасывали мерцающие тени на стены египетского храма.