Она, в притворном ужасе, замотала головой. Принц Георгий бросил на вагонную постель полосатую кофточку с вырезом, обшитым мелкими кружевами, и штаны в полосочку, чуть ниже колен.
— Быстро переоблачайся!.. Сначала ты, потом мы, — приказывал Георг, взглядывая на нагрудные часы. — Машинист остановится по моей просьбе, по свистку!.. И по свистку же мы тронемся… Ника, выметемся из купе, дама смущается в неглиже… До океана осталось совсем немного дней пути — попробуем на вкус речку Амур!..
Она быстро переоделась, натянула, краснея, сперва штанишки, потом полосатую кофтенку, глянула на себя в зеркало, висевшее на двери купе, — ох, до чего же она была смешная в этих штанишках в полосочку, в обтяжку, как циркачка, как полосатый неуклюжий тигренок, — поправила темный локон на щеке, понравилась сама себе, кокетливо усмехнулась и показала язык своему отраженью; а тут вошли в купе без стука Ника и Георг, и стали восторгаться ею, и шутливо щекотать, и дергать за волосы, и поднялась молодая возня, с визгом, с воплями, с катаньем по постели, — и Георг высунулся в распахнутое окно, и всунул в зубы свисток, и оглушительно свистнул, и машинист остановил паровоз; и они побежали к сверкающей на Солнце дикой широкой реке, а вода в ней, далжно быть, была холодна, но все равно, они решили купаться и искупаются непременно, и они бежали, и ежились на ветру, и Солнце било им в голые спины; а за ними побежали самые смелые пассажиры, те, что холода и воды не боялись, и с визгом и восклицаньями: “Эх, чудно!.. Эх, славно, хорошо!..” — стали прыгать в широкий плес, в сине-стальную, пронзенную солнечными косыми лучами играющую воду, и поплыли, вздымая тучи брызг, и задыхались, и кричали: “Слава Сибири!.. Слава Востоку!.. Виват наш молодой Цесаревич!..” — и она плыла косыми быстрыми саженками, умело загребая воду руками, выбрасывая их вперед, как крылья, ведь она была деревенская девчонка, она сызмальства умела плавать, переплывала и великую реку, и все речки в округе, все синие прозрачные озера, — о, она вспомнила, плыла однажды, потом выбралась на далекий озерный берег, а на валуне перед нею сидит раскосый старик с белой тощей бороденкой, с ножевым прищуром, — сидит, нагой, худой, ноги как корни старой сосны, и глядит на нее, и руки к ней протянул, чтобы обнять, и она со страху бухнулась снова в воду и поплыла, и родной берег из виду потеряла, и озеро стало как море, и она заблудилась, и выплыть не могла. Насилу выплыла. На берег выползла, задыхаясь… лежала долго, отходила, как от жара, от бреда…
Она плыла быстро и умело, и Ника и Георг, хохоча, плыли за нею, разрезая руками прозрачную, холодную водную толщу.
— А теченье-то здесь знатное, господа!.. — крикнул Георг, борясь с напором быстрой мощной воды. — А если на нас… лосось нападет?!..
— Дурень, Жорж!.. — крикнул в ответ Цесаревич, плывя рядом с полосатой кофточкой, отфыркиваясь от воды, бодая волну мокрой головой, — рыба, Жорж, умней тебя!.. О, какая красота!..
Георг не успел ничего ответить ему. На берегу раздались громкие сухие щелчки выстрелов, и все, попрыгавшие в воду и плывущие в ней, завизжали — уже не от радости: от отчаянья, от ужаса.
— Чжурчжэни!.. Чжурчжэни!..
— Быстро на берег! — крикнул принц, побелев до синевы. — Вот она, чертова Зимняя Война ваша! Ника, закрывай Лесси телом… Лесси, Ника, вон туда, в укрытие, в старое зимовье!..
На берегу большой реки, которой дела не было до людских воплей, возгласов и стонов, стояло заброшенное, кинутое давным-давно хозяевами чернобревенное приземистое зимовье. Люди, выскакивая из воды, полуголые, беззащитные, бежали к поезду, их скашивали жужжащие пули чжурчжэней — маньчжурских воинов, независимых солдат, китайских разбойников, знающих, что почем на осточертевшей Зимней Войне. Чжурчжэни, жившие от веку разбоем, разузнали, что вдоль Амура важно движется Царский поезд, Цесаревича везут в Ямато, и поезд набит людьми, слугами, добротной одеждой, едою, драгоценностями, без коих не мыслит себя ни одна Царская Семья; пожива сама шла в руки, зверь оголтело бежал на ловца. Бегите, людишки! Мы вас перестреляем, всех до одного. Живые, удобные, близкие мишени. Мы возьмем богатую добычу. Зря ваш Царенок поехал глядеть восточные диковины в такое плохое, смутное время. Кто ж в Войну мыкается по белу свету?!
— В зимовье!.. Бегите!.. пригнитесь к земле!.. — кричал Георг, бросаясь впереди Ники и его девушки, прикрывая их грудью. Пули свистели вокруг них.
Ника упал на землю, на живот. От земли шел вкусный, осенний, таежный запах. Он глубоко вдохнул терпкий грибной дух, взял Лесси за руку, обернул к ней румяное скуластое лицо.
— Если меня подстрелят, darling, — сказал он осиплым голосом и улыбнулся, — поезжай с Жоржем в Вавилон, потом в Северную Столицу. Пусть тебя примет Царица-мать. Скажи ей, кто ты. Она не будет гневаться. Она поймет. Ты на нее похожа, как дочь.
— А-а-а-а!.. Убивают!.. Спасайся!.. — мотались в осеннем синем воздухе, над равнодушно блистающей парчой реки, истошные людские крики.
Георг бежал впереди них, заслоняя их. Они пробирались к зимовью короткими перебежками. Чжурчжэни, на низкорослых, коротконогих лошадях, сдергивая с плеч оружье, хладнокровно обстреливали поезд. Вопли женщин и детей доносились сюда, до берега.
— И ты ничего не можешь сделать!.. Спасти их!.. — крикнула она, ловя воздух ртом, на бегу.
— Да, ужас… говорил же мне отец — бери с собою в поезд солдат… ты же едешь в самое горнило, логово Войны… но я думал…
— Что ты думал?!.. что ты Цесаревич Русской земли?!.. и тебя поэтому никто и пальцем не тронет?!.. — выкрикнул Георг, лицо его было перекошено, красно, страшно — он и сам не хотел умирать, и боялся за брата, и ненавидел эту Войну без конца и краю, от которой не было спасенья, с которой не было возврата. — Мечтатель… дитя!.. Бедный, наивный… Скорей!.. внутрь избы…
Они влетели в заброшенную черную избу с обвалившейся наполовину крышей в тот миг, когда сухую рыжую траву и землю перед крыльцом взрыли метко посланные китайские пули. Кинулись на пол. Пули влетали в окна, лишенные стекол давно, пели пчелами у них над ухом, втыкались в рассохшиеся бревна. Внутри зимовья стоял золотой свет, пыль, паутина вилась в солнечных столбах, связки древних грибов окаменели на выцветших нитках над треснувшей от пола до крыши печью.
Молодые люди, лежа на полу и слушая свист пуль, поглядели друг на друга. И расхохотались.
— Лежим здесь… под пулями… в полосатых купальных одеждах… спины, ноги голые… а ведь осень!.. холодно… а поезд далеко, на осыпи… а ежели чжурчжэни его захватят?.. и заставят машиниста и кочегара пустить паровоз… уведут!.. а мы тут… останемся… куковать!..
Они хохотали как безумные, захлебываясь, катаясь по полу, суча ногами в воздухе. Дети. Господи, какие же они были, все трое, еще дети.
— Георг… дурень… хоть бы ты с собой догадался мою соболью шубу прихватить!.. мать мне ее насильно в сундук впихнула, ведь все же в таежные края я ехал, тут и снег среди лета может запросто повалить…
— Виноват, Ваше Высочество, опростоволосился, не вели казнить, вели миловать!..
Продолжая хохотать, под свист китайских пуль, Цесаревич подкатился по шершавым доскам ближе к девушке, обнял ее и поцеловал в шею, в губы.
— Лесси… это же приключенье!..
— Ника, Ника, что ты говоришь, там же люди гибнут… пусти…
Он поцеловал ее еще раз и откинулся на спину. Его прозрачные, серо-зеленые глаза уставились в дыру в крыше; в отверстие врывалась резкая чистая синь восточного неба с редкими кудрявыми облачками в недостижимой выси.
— Да, они умирают, — беззвучно, одними губами промолвил он. — Это бесконечность, Лесси, ты видишь?..
Он поднял руку и указал на пробитую крышу, на лоскут синевы. В отвесно падающем солнечном луче горело его лицо, испачканное землею и песком, возбужденное купаньем, холодным ветром, бегом, близостью смерти. Он вздохнул глубоко, прерывисто — так вздыхают малые дети после долгого плача.
— Тебе холодно, моя прелесть?.. — спросил он тихо. — Купальный костюм твой весь мокрый…
— Сушиться здесь негде, — зло и печально проронил Георг, — да и не высохнут тряпки на холоду… если только костер развести…
Конское ржанье послышалось совсем близко. Морда коня всунулась в разбитое окно. Раскосые лица замелькали в проемах окон, дверь толкнули сапогом, вышибли, люди, пахнущие едким потом, порохом, мокрой кожей портупей и заплечных мешков, ворвались в зимовье.
Ника бессознательно прикрыл собою Лесси. Принц Георг усмехнулся одним углом рта, как греческая трагическая маска; он взъерошил рукой мокрые волосы и отчетливо сказал по-гречески:
— Метрон — аристон. — И добавил по-русски: — Мера нашей жизни исполнилась, господа. Готовьтесь к гибели достойно.
Чжурчжэни, увидав на полу разрушенной избы трех русских подростков в полосатых одежонках, мокрых, жалких и дрожащих, прижавшихся друг к другу, заржали громче лошадей, показывая торчащими пальцами на несчастных, скаля желтые конские зубы, потешаясь, приседая в глумленье. Ника, страдальчески сморщившись, пытался вникнуть в кваканье маньчжурской речи. Он же учил во Дворце восточные языки… и яматский, и китайский… с ним занимались лучшие учителя, профессора… он же ехал на Восток, на Войну, в самую ее густую — ложка стоит — кашу…
“Что толку в детях, давайте их расстреляем, и делу конец,” — наконец разобрал он в отрывистом, грубом тявканье.
— Нет! — вскинулся он, вскочил с полу. Мокрые русые пряди прилипли к щекам. Зелено, неистово засветились глаза. — Я запрещаю вам! — крикнул он по-китайски. — Я русский Цесаревич! Если вы хотите судить нас и убить нас, везите нас к Императору во дворец! В вашу китайскую Столицу! Соберите высокий суд! Эти люди, — он кивнул на Георга и на свою спутницу, скорчившуюся в мокром купальном одеяньи, — как и я, знатного роду!
Ему тяжело было складывать в гневные выкрики лающие китайские слова. И он крикнул по-русски, молодо, запальчиво:
— А если уж вам так хочется убить нас — выведите нас на ветер, на волю! Мы не хотим умирать в зимовье! Мы увидим напоследок реку, тайгу… Солнце…