Победа англичан на море в немалой степени определялась возможностями Британии занимать деньги. Более трети всех британских военных расходов было оплачено кредитами. Институты, заимствованные у голландцев при Вильгельме III Оранском, прижились и расцвели, позволив правительству Питта финансировать войну, продавая инвесторам низкопроцентные облигации. Французам, в отличие от них, приходилось выпрашивать деньги или грабить. Как заметил епископ Беркли, кредит был “основным преимуществом, которое имела Англия перед Францией”. Французский экономист Исаак де Пинто был согласен с этим: “Отказ от займов в период нужды принес большой вред и, вероятно, стал главной причиной последующих бедствий”. За каждой британской морской победой стоял государственный долг. Его рост с 74 до 133 миллионов фунтов стерлингов за время Семилетней войны был мерой британского финансового могущества.
В 80-х годах XVII века все еще существовало различие между Англией и “английской империей в Америке”. К 1743 году можно было говорить о “Британской империи, взятой в ее единстве, то есть о Британии, Ирландии, колониях и рыбных промыслах в Америке, а также ее владениях в Ост-Индии и Африке”. Но теперь сэр Джордж Макартни был вправе писать о “обширной империи, над которой никогда не заходит солнце и чьи границы природа еще не установила”. Единственное, о чем жалел Питт (мир не был заключен, пока он не оставил должность), — что у французов не отняли их заморские владения, в том числе карибские острова. Новое правительство, жаловался Питт членам Палаты общин в декабре 1762 года,
упустило из виду важнейший принцип. Франция… опасается нашего торгового и морского могущества… Вернув ей все ценные острова в Вест-Индии… мы дали ей средства для восстановления своих огромных потерь… Торговля с этими территориями будет удивительно прибыльной… [и] все, что мы получаем… в четыре раза превосходит то, что утрачивает Франция.
Питт верно предугадал, что условия мирного договора таят в себе “семена войны”: борьба Британии и Франции за мировое господство продолжалась с краткими перерывами до 1815 года. Но одну проблему Семилетняя война решила окончательно: Индия будет британской, а не французской. И она стала почти на двести лет огромным рынком сбыта британских товаров, а также неистощимым источником военных ресурсов. Индия была чем-то большим, чем “жемчужина в короне”. В буквальном и переносном смысле она была настоящей алмазной россыпью.
А что же сами индийцы? Они позволили, чтобы Индию разделили — и, в конечном счете, повелевали ими. Англичане и французы и до Семилетней войны вмешивались в индийские дела, пытаясь повлиять на назначение преемников субадара Деккана и наваба Карнатика. Роберт Клайв, наиболее способный из людей Ост-Индской компании, вышел на передний план, когда снял осаду с Тричинополи, где сидел Мухаммед Али, британский кандидат на пост наместника Деккана, а затем захватил Аркот, столицу Карнатика, и отбил атаки на город войск Чанды Сахиба, конкурента Мухаммеда Али.
Когда началась Семилетняя война, бенгальский наваб Сирадж-уд-Доула напал на Калькутту и бросил в тюрьму форта Уильям некоторое количество (от шестидесяти до ста пятидесяти) англичан. Камера, в которой они погибли, теперь известна как Черная яма[22]. Сирадж-уд-Доула пользовался поддержкой французов. Его конкуренты — банкирский дом Джагет Сета — субсидировали британцев. Клайв же сумел убедить сторонников наваба Мир Джафара оставить Сирадж-уд-Доула и перейти на сторону англичан. Это произошло 22 июня 1757 года, во время битвы при Плесси. Выиграв сражение и получив должность губернатора Бенгалии, Клайв сверг Мир Джафара и заменил его Мир Касимом, его зятем. Когда последний оказался недостаточно покорным, его сместили и вернули Мир Джафара. Европейцы снова воспользовались враждой между индийцами, чтобы добиться своих целей. Для того времени не было необычным то обстоятельство, что из 2900 солдат Клайва, дравшихся при Плесси, более двух третей были индийцами. По словам историка Голама Хосейна Хана, автора “Обзора новых времен” (1789)?
именно из-за раздора [между индийскими правителями] большинство цитаделей, нет, почти весь Индостан, перешли во владение англичан… Два правителя борются за одну и ту же страну, и один из них обращается к англичанам и сообщает им о том, какими путями и средствами те могут стать ее хозяевами. Благодаря… их помощи он привлекает к себе некоторых из влиятельных мужей страны, которые, будучи его друзьями, быстро присоединяются к нему. Тем временем англичане заключают на своих условиях некий договор с ним и в течение некоторого времени соблюдают его условия, пока не вникнут в способы правления и обычаи той страны, а также пока не познакомятся с партиями в ней. Затем они обучают армию и, заручившись поддержкой одной из партий, скоро одолевают другую, постепенно проникают в страну и захватывают ее… Англичане, которые кажутся весьма пассивными, как будто позволяя собой руководить, на самом деле приводят в движение эту машину.
Историк замечает: “Нет ничего странного в том, что эти купцы нашли способ стать хозяевами этой страны”. Просто они “воспользовались глупостью некоторых владетелей Индостана, сколь горделивых, столь и невежественных”.
Клайв ко времени своей победы над оставшимися индийскими противниками при Буксаре (1764) сделал радикальный вывод о будущем Ост-Индской компании. Торговли с разрешения индийцев более было недостаточно. В письме директорам в Лондоне он выразился так:
С определенной долей уверенности могу сказать, что это богатое и процветающее королевство может быть полностью подчинено нам не более чем двумя тысячами европейцев… [Индийцы] немыслимо ленивы, пристрастны к роскоши, невежественны и трусливы… [Они] достигают всего предательством, а не силой… Что, в таком случае, может позволить нам защитить наши приобретения или расширить их, как не сила, с которой не сравнится власть предательства и неблагодарности?
По Аллахабадскому договору (1765) Великий Могол предоставил Ост-Индской компании дивани (право на фискальный контроль) над Бенгалией, Бихаром и Ориссой. Не право чеканки денег, конечно, но тоже очень выгодное дело. Компания смогла обложить податями более двадцати миллионов человек. Если предположить, что по меньшей мере треть производимых ими товаров могла быть присвоена таким способом, то ежегодный доход составлял два-три миллиона фунтов стерлингов. Теперь Ост-Индская компания занималась, вероятно, самым перспективным бизнесом в Индии: государственным управлением. В донесении Калькуттского совета лондонским директорам (1769) говорилось: “С этих пор торговлю можно рассматривать скорее как канал для перевода доходов в Британию”.
Англичане — сначала пираты, потом купцы — превратились в повелителей с миллионами иностранных подданных (и не только в Индии). Благодаря своему флоту и финансам они выиграли европейскую гонку за империю. То, что начиналось как деловое предприятие, превратилось в субъект власти.
Теперь британцы задались вопросом: как править Индией? Устремления Роберта Клайва не шли дальше грабежа. Им Клайв и занимался, хотя позднее он утверждал, что “сам удивлялся своей умеренности”. Клайв, человек столь жестокий, что в отсутствие противников подумывал о самоуничтожении, стал прототипом беспутных строителей империи из рассказа Киплинга “Человек, который хотел стать королем”.
Мы отправимся в какое-нибудь другое место, где нет толкотни и человек может получить то, что ему причитается… Человек, знающий, как муштровать солдат, станет королем везде, где дерутся. Так вот, мы отправимся туда и спросим у первого попавшегося короля: хотите победить врагов? И покажем ему, как обучают солдат: это мы умеем лучше чего бы то ни было. А потом низложим короля, завладеем его троном и дадим начало своей династии.
Но чтобы британская власть в Бенгалии превратилась в нечто большее, чем затянувшийся пиратский рейд, необходим был иной, более тонкий подход. Назначение Уоррена Хейстингса первым генерал-губернатором Бенгалии в соответствии с Актом об управлении Индией (1773), казалось, свидетельствовало о том, что подход был найден.
Хейстингс был невысоким человеком, столь же умным, сколь Клайв — жестоким. Он нанялся в Ост-Индскую компанию писарем в возрасте семнадцати лет. Хейстингс быстро заговорил по-персидски и на хинди, и чем глубже он узнавал индийскую культуру, тем больше почтения к ней испытывал. В 1769 году он писал, что изучение персидского языка “не может не открыть наш ум, не может не наполнить нас милосердием ко всему человеческому роду, которое внушает наша религия”. Хейстингс писал в предисловии к выполненному по его поручению английскому переводу “Бхагавадгиты”:
Каждый пример, который позволит нам усвоить истинный характер [индусов], обогатит нас пониманием их естественных прав, научит мерить их собственной мерой. Но такие примеры могут быть извлечены только из их писаний, а они будут существовать еще долго после прекращения британского владычества в Индии, когда источники, из которых оно некогда черпало богатство и власть, будут забыты.
Кроме того, Хейстингс инициировал перевод исламских текстов “Аль-Фатава аль-Хиндийя” и “Аль-Хидайя”, способствовал открытию в Калькутте медресе. “Мусульманское право, — говорил он лорду Мэнсфилду, — столь же всеобъемлюще и строго, как право большинства государств Европы”. Не меньшее рвение Хейстингс проявлял и в поощрении изучения географии и флоры Индии.
Под покровительством Хейстингса в Бенгалии стало развиваться “смешанное” общество. Мало того что британские ученые переводили индийские юридические тексты и литературу: служащие Ост-Индской компании женились на индианках и перенимали местные обычаи. То удивительное время культурной интеграции наводит на мысль, что расизм не был первородным грехом империи. Так ли это?