дающей собственной индивидуальностью. Она стекает с весел и скользит, как бисер, по гладкой поверхности, подобно капелькам ртути на столе. Здесь же они предстают перед нами в массе, каждая капля с продолжением в виде чистого белого пара, и стремятся вниз, пока не обратятся в облака брызг[67].
Это был “вид настолько прекрасный, что, должно быть, заглядываются и ангелы небесные”. Эти чувства помогают объяснить переход Ливингстона от миссионерской работы к исследованиям. Одиночка, время от времени даже мизантроп, он явно нашел гораздо большее удовлетворение в том, чтобы тащиться тысячу миль через внутренние районы Африки ради прекрасного вида, чем прочитать тысячу проповедей ради единственного неофита. Однако явная красота водопада Виктория лишь частично объясняет волнение Ливингстона. Ведь он всегда настаивал, что путешествует с целью найти способ открыть Африку для британской торговли и цивилизации. И, казалось, он отыскал ключ к осуществлению своего великого замысла в самой Замбези.
Ливингстон предполагал, что за водопадом Виктория Замбези, текущая в океан, должна быть пригодной для судоходства на протяжении примерно девятисот миль. Следовательно, она могла стать дорогой, по которой торговля и цивилизация проникнет во внутренние районы Африки. А после того, как местные “суеверия” развеются, пустит корни и христианство. Распространяясь внутри страны, законная торговля подорвала бы работорговлю, создавая условия для свободного труда африканцев. Короче говоря, Замбези была — должна была стать — путем, начертанным Господом.
Очень кстати около водопада Виктория нашлось место, подходящее для британских переселенцев: плато Батока. Это была “открытая холмистая местность, заросшая невысокими травами, — такую поэты… называют пасторальной”. Кроме того, здесь росли “в изобилии пшеница превосходного качества” и другие разнообразные “злаки и превосходные корнеплоды”. Здесь, верил Ливингстон, его соотечественники (в идеале бедные, но стойкие шотландцы вроде него самого) смогут основать новую британскую колонию. Как и многие путешественники до и после него, он считал, что нашел Землю обетованную. Но она должна была стать Эльдорадо как в культурном, так и в экономическом отношении. От населенного белыми колонистами плато Батока расходились бы концентрические круги цивилизованности и целый континент очистился от суеверия и рабства.
Помня о необходимости включить свою новую колонию в имперскую экономику, Ливингстон даже подобрал сельскохозяйственную культуру для колонии. Хлопок, который можно было вырастить там, уменьшил бы зависимость британских текстильных фабрик (вроде той, где он провел свое детство) от хлопка, выращенного американскими рабами. Это был смелый план, учитывавший не только торговлю, цивилизацию и христианство, но также свободную торговлю и свободный труд.
В мае 1856 года Ливингстон отправился в Англию с новой миссией. На сей раз, однако, он намеревался обратить в свою веру британскую общественность и правительство, а “доброй книгой”, которой он торговал вразнос, были его собственные “Путешествия и исследования в Южной Африке”. И на сей раз обращение произошло мгновенно. Он был осыпан наградами и почестями, даже получил аудиенцию у королевы. Что касается книги, то она стала настоящим бестселлером: за семь месяцев было продано двадцать восемь тысяч экземпляров. В “Домашнем чтении” сам Диккенс посвятил ей восторженный обзор.
Она повлияла на мою самооценку поразительным, роковым образом. Прежде я думал, что обладаю такими добродетелями, как храбрость, терпение, решительность и самообладание. Но после того как я прочел томик доктора Ливингстона, я пришел к нелицеприятному заключению: формируя мнение о себе, я пользовался негодными весами. Применив к себе меру этого южноафриканского путешественника, я обнаружил, что храбрость, терпение, решительность и самообладание, которыми я так гордился, оказались просто позолоченными побрякушками.
На Диккенса произвела особенное впечатление
непоколебимая честность автора в описании своих затруднений и в признании своего разочарования в попытках привить христианство африканским дикарям; его здравая независимость от всех тех вредных сектантских влияний, которые удручающим образом сковывают усилия многих хороших людей; его бесстрашное признание абсолютной необходимости любой законной помощи, которую бытовая мудрость может предоставить делу проповедования Евангелия язычникам.
Этот отзыв, подчеркивающий экуменическую широту взглядов Ливингстона, возможно, наилучшим образом рекламирует его грандиозный африканский проект. Диккенс пишет: “Ни один из множества читателей доктора Ливингстона не желает ему так же сердечно успехов в благородной работе, которой он снова посвятил себя, и ни один не будет радоваться столь же искренне вестям о его безопасном и успешном продвижении всякий раз, когда они достигают Англии, чем автор этих немногих строк”. Даже Лондонское миссионерское общество, которое было не в восторге от того, что Ливингстон оставил свои миссионерские обязанности, вынуждено было признать в отчете за 1858 год, что “Путешествия и исследования в Южной Африке” “увеличили симпатию” к миссионерскому движению. Слабая, но все же похвала.
И все же, указывалось в отчете Лондонского миссионерского общества, успех Ливингстона был омрачен “ужасными, но поучительными событиями… которые Господь неожиданно допустил”. В том самом году, когда вышла книга, в Азии поднялась буря.
Столкновение цивилизаций
Миссионерам внутренние районы Африки казались нетронутой территорией. Местные культуры они сочли примитивными. Контакты местного населения с европейцами прежде были редки. Ситуация в Индии выглядела совершенно иначе. Там, в отличие от Африки, существовала высокая цивилизация, развитые политеистические и монотеистические религии. Европейцы жили бок о бок с индийцами более полутора веков и не пытались навязать им собственную веру
До первой трети XIX века британцы не предпринимали попыток англизировать Индию, тем более насадить там христианство. Напротив, британцы поддавались восточному влиянию, нередко с большой охотой. Со времен Уоррена Хейстингса британцы в Индии (в основном мужчины, купцы и военные) приспособились к местным обычаям и освоили местные языки. Многие взяли индианок в наложницы и жены. Поэтому когда капитан Роберт Смит из 44-го Восточно-Эссекского пехотного полка объехал в 1828-1832 годах Индию, он не удивился, повстречав прекрасную принцессу из Дели, сестра которой “вышла замуж, хотя она и принадлежала к царскому роду, за сына офицера, состоявшего на службе у [Ост-Индской] компании”: “У нее было несколько детей, двоих из которых я видел… Они имели несколько магометанский внешний вид, носили тюрбаны и т.д.”. Сам Смит усмотрел в этой леди черты “красоты самого высокого порядка”. Будучи художником-любителем, он часто делал наброски индианок, и не просто из антропологического интереса:
Мягкое выражение лица, свойственное этой расе, красота, правильность черт… поразительны и передают высокую идею интеллектуальности азиатской расы… Но не только форма головы отличается классической элегантностью. Бюст тоже имеет великолепнейшие пропорции, заимствованные у древних скульптур. Когда изящная индианка заканчивает утреннее омовение в водах Ганга (сюжет, достойный запечатления поэтом или художником), его можно созерцать сквозь тонкую завесу ниспадающего муслина[68].
Ирландец Смит был женат на своей землячке, когда познакомился с Индией. Мужчины, которые поступали на службу в Ост-Индскую компанию холостяками, в своем восхищении азиатской женственностью заходили гораздо дальше. Сэмюэль Снид Браун в одном из “Писем из Индии домой” (датируются главным образом 30-ми годами XIX века) отметил, что
те, кто жил с местной женщиной… никогда не женится на европейской… Они [индианки] так удивительно игривы, так стремятся угодить и доставить удовольствие, что человек, привыкший к их обществу, гонит от себя мысль о том, чтобы следовать прихотям англичанки или потакать ее фантазиям.
Атмосфера взаимной терпимости и даже восхищения совершенно устраивала Ост-Индскую компанию, которая, впрочем, придерживалась религиозной терпимости из прагматизма. Хотя теперь она была скорее государством, чем деловым предприятием, ее директора продолжали считать торговлю главной задачей, а поскольку в 30-40-х годах XIX века 40% объема индийского экспорта стал составлять опиум, высокомерию места не осталось. Старые служащие в Калькутте, Мадрасе и Бомбее совершенно не желали бросать вызов традиционной туземной культуре. Напротив, они полагали, что любое противоречие такого рода негативно скажется на бизнесе. Томас Манро, губернатор Мадраса, в 1813 году выразился так: “Если цивилизация когда-либо станет предметом торговли [между Британией и Индией], я убежден, что эта страна извлечет пользу благодаря импорту”. По его мнению, не было никакого смысла “делать из индийцев англосаксов”:
У меня нет ни малейшей веры в современную доктрину об усовершенствовании индийцев либо любых других народов. Когда я читаю о мерах, благодаря которым можно было бы моментально наладить дела какой-либо обширной области, или о расе полуварваров, окультуренных почти до уровня квакеров, я выбрасываю такую книгу.
Поэтому капелланам Ост-Индской компании строго запрещалось проповедовать индийцам. Компания использовала все свое влияние, чтобы ограничить въезд миссионеров в Индию, вынуждая их оставаться в анклаве Серампур. Роберт Дандас, глава правительственного Контрольного совета, в 1808 году заявил лорду Минто, генерал-губернатору:
Мы очень далеки от того, чтобы склониться к крещению Индии… Ничто не может быть глупее неразумной попытки достичь этого средствами, которые вызовут у индийцев раздражение и пробудят их религиозные предрассудки… Желательно, чтобы христианское учение было усвоено туземцами, но средства достижения этой цели не должны вызвать опасности или тревоги… Наша верховная власть обязывает нас защищать свободу… религиозных убеждений туземного населения.