[115]. Британцы ввели в обычай употребление хинина для профилактики малярии. Они пропагандировали вакцинацию от оспы (часто вопреки сопротивлению индийского населения) и совершенствовали городское водоснабжение, нередко становившееся источником холеры и других болезней. Трудно усомниться и в том, что индийцам пошла на благо неподкупность чиновников из Индийской гражданской службы. После обретения страной независимости англофила Нирада Чандру Чоудхури уволили с Всеиндийского радио за то, что он посвятил свою “Автобиографию неизвестного индийца” “памяти Британской империи в Индии… потому что всем, что в нас есть хорошего, мы обязаны… Британской империи”. Это, конечно, преувеличение. Но в этих словах есть и зерно правды, и именно оно оскорбило националистов.
Правда, средний индиец не стал при англичанах намного богаче. В 1757-1947 годах британский ВВП на душу населения увеличился в реальном исчислении на 347%, индийский — на 14%. Существенная доля прибыли, которую приносила индийская промышленность, доставалась английским управляющим компаниям, банкам и акционерам, хотя не было нехватки и в индийских инвесторах и предпринимателях. Политика фритредерства, введенная в Индии в XIX веке, принудила местных производителей к гибельному соревнованию с европейскими (в это же время США защищали свою зарождающуюся промышленность высокими ввозными пошлинами). В 1896 году индийская текстильная промышленность всего на 8% удовлетворяла внутренний спрос на ткани[116]. Следует помнить и о том, что от дешевого труда индийских рабочих зависела имперская экономика. С 20-х годов XIX века до 20-х годов XX века около 1,6 миллиона индийцев покинуло Индию, чтобы работать в колониях Карибского бассейна, Африки, Индийского и Тихого океанов — от каучуковых плантаций Малайи до сахарных заводов Фиджи. Условия, в которых они путешествовали и работали, зачастую были не намного лучше условий жизни африканских рабов столетием раньше. Благие устремления таких чиновников, как Макхоноки, не смогли предотвратить ужасный голод 1876-1878 и 1899-1900 годов. Действительно, британская склонность к экономике laissez-faire фактически привела к ухудшениям[117]. Но стали бы индийцы богаче под властью Великих Моголов? Или им лучше жилось бы при голландцах либо, например, русских?
Было вроде бы самоочевидно, что индийцы станут богаче, если ими будут управлять индийцы. Но это было верно лишь с точки зрения правящих элит, которых лишили власти англичане и чью часть национального дохода (около 5%) использовали затем в собственных целях. Большинству индийцев не было очевидно, что их участь улучшится в случае обретения страной независимости. При британском владычестве в деревенской экономике доля чистого дохода фактически выросла с 45 до 54%. Поскольку этот сектор кормил около трех четвертей населения, остается мало сомнений в том, что британское правление сглаживало неравенство в Индии. И пусть при британцах доходы индийцев не слишком выросли: вероятно, дела могли бы пойти гораздо хуже, если бы в результате Сипайского восстания трон Моголов был восстановлен. Китай при китайских правителях отнюдь не процветал.
Таким образом, индийский национализм питало не обнищание большинства, а отверженность привилегированного меньшинства. В эпоху Маколея британцы сформировали англоязычную, образованную на английский манер индийскую элиту гражданских служащих, на которых держалась колониальная административная система. Со временем эти люди, как и предсказывал Маколей[118], захотели принять некоторое участие в управлении страной. Однако в эпоху Керзона англичане отвергли их ради махараджей — фигур декоративных, в большой степени утративших свою значимость.
На закате викторианской эпохи британское владычество в Индии походило на один из дворцов, которыми так восхищался Керзон. Фасад блистал, но слуги топили печи драгоценным паркетом.
Тускнеют наши маяки,
И гибнет флот, сжимавший мир…
Дни нашей славы далеки,
Как Ниневия или Тир.
Бог Сил! Помилуй нас! — внемли,
Дабы забыть мы не смогли![119]
“Отпустительная молитва” Киплинга (1897) вызвала мурашки у англичан, праздновавших бриллиантовый юбилей Виктории[120]. Можно уверенно сказать, что, подобно гордым твердыням Ниневии и Тира, труды Керзона обратились в прах. На посту вице-короля он стремился со всем своим самоуверенным рвением сделать британское управление Индией эффективнее. Керзон был уверен, что без Индии Великобритания из “крупнейшей державы мира” превратится в “третьеразрядную”. Однако он желал модернизировать британскую систему управления Индией, а не саму Индию. Восстанавливая древние памятники, он желал возложить их сохранение на индийских правителей, населить здания из реестра исторических памятников надежной аристократией “реестровых” людей. Это было невыполнимой задачей.
Керзон продолжил деятельность в качестве лорда-хранителя печати в 1915 году и министра иностранных дел в 1919 году. И все же он никогда не достиг того высокого поста, которого столь страстно желал. Керзон не сумел стать лидером тори (в конфиденциальном меморандуме его охарактеризовали как “представителя привилегированного консерватизма”, которому больше не было места “в демократическую эпоху”). Это можно счесть эпитафией “ториентализму”.
Однажды депутат парламента Артур Ли столкнулся с лордом Керзоном в музее мадам Тюссо. Тот “внимательно рассматривал, с некоторым разочарованием, собственное восковое изображение”. Сколько еще разочарований он бы испытал, если бы увидел статуи королевы-императрицы и губернаторов на заднем дворе зоопарка Лакнау, куда они были “сосланы” после обретения Индией независимости. Не много есть в мире столь же ярких символов быстротечности имперского могущества, как огромная мраморная Виктория, возвышающаяся в этом убогом месте. Одна лишь транспортировка такой глыбы обработанного камня из Лондона в Лакнау была подвигом, свершившимся только благодаря подъемным кранам, пароходам и поездам, — истинным приводам викторианской власти. Мысль о том, что эта старая леди некогда управляла Индией, кажется почти нелепой. Без своего постамента великая белая королева-императрица утратила значение тотема.[121]
К концу XIX века (при всем уважении к Керзону) Индия уже не была той же “жемчужиной в короне”, как в 60-е годы. Явилось новое поколение империалистов, считавших, что империи, желавшей уцелеть и приспособиться к вызовам нового столетия, придется расширяться. С их точки зрения, следовало оставить церемонии и вернуться к истокам: завоевывать рынки, основывать колонии и — в случае необходимости — драться.
Глава 5.Сила “максима”
Есть две орифламмы… Какую из них нам следует водрузить на далеких островах: охваченную небесным огнем или тяжело повисшую, отягощенную земным золотом? Есть путь действительно благодетельной славы, открытый нам, но никогда прежде не являвшийся… никому из смертных. Теперь нашим девизом должно стать — и стало: “Царствуй или умри”… Этому призыву [Англия] должна следовать — или погибнуть: она должна основывать колонии так быстро, как только сможет, призвав своих самых энергичных и самых достойных мужей, и завладеть каждой пядью плодородной необитаемой земли, на которую она ступит.
Возьмите устав Иезуитского ордена… и замените римско-католическую религию английской империей.
Не разбив яйца, не приготовишь яичницу. Невозможно устранить варварство, рабство, суеверия… не прибегая к использованию силы.
В течение всего нескольких первых лет XX века отношение британцев к своей империи перешло от высокомерия к беспокойству. Последние годы правления Виктории были временем гордыни, гибриса: казалось, нет преград ни для британского оружия, ни для британского капитала. Будучи всемирным полицейским и банкиром, Британская империя владела территорией, несопоставимой ни с одной империей прошлого. Даже ее успешные конкуренты, Франция и Россия, не могли состязаться с первой настоящей сверхдержавой. И все же еще до 1901 года, когда королева-императрица скончалась в своей спальне в Осборн-хаусе, пришла расплата. Африка, которая, казалось, по праву принадлежала британцам, нанесла империи неожиданный болезненный удар. Одни ответили на него дерзким джингоизмом, других охватили сомнения. Даже самые талантливые генералы и губернаторы выказывали упадок духа. И самый честолюбивый конкурент Британии не замедлил воспользоваться открывшимися возможностями.
От Кейптауна до Каира
В середине XIX века Африка (за исключением нескольких прибрежных аванпостов) была последним чистым листом в имперском атласе. К северу от мыса Доброй Надежды британские владения ограничивались Западной Африкой (Сьерра-Леоне, Гамбия, Золотой Берег[122] и Лагос — плоды борьбы сначала за рабовладение, а затем против него). Однако после 1880 года в течение всего двадцати лет десять тысяч африканских племенных образований были преобразованы всего в сорок государств, причем тридцать шесть из них находились под прямым европейским контролем. Никогда в истории человечества не было настолько радикального перекраивания карты континента. К 1914 году весь континент (за исключением Абиссинии и Либерии, этой квазиколонии США), находился под европейским владычеством. Примерно треть территории была британской. Произошедшее получило известность как “драка за Африку”.