Ульянов же понимает, что, в отличие от Мартова, у него высокопоставленных друзей на родине нет. В Петросовете есть, конечно, пара большевиков — но они не имеют вообще никакого влияния и помочь своему лидеру не могут.
Надежда Крупская вспоминает, что ее муж теряет сон. Он все время выдумывает какие-то планы побега из Швейцарии. Первый вариант — улететь на аэроплане — без документов практически невозможен. Второй — добыть (для себя и Зиновьева) паспорта шведов и проехать по ним. Правда, они с Зиновьевым не знают ни слова по-шведски, поэтому нужны паспорта глухонемых шведов. Ульянов не шутит — он даже посылает живущему в Стокгольме товарищу Якубу Ганецкому свою фотографию, чтоб тот нашел похожего глухонемого шведа. Крупская шутит над мужем: «Не выйдет, можно во сне проговориться. Приснятся ночью кадеты, будешь сквозь сон говорить: сволочь, сволочь. Вот и узнают, что не швед».
Еще Ульянов просит однопартийца Вячеслава Карпинского отдать ему свой паспорт и спрятаться в санатории в Альпах, но Карпинский отказывается. Наконец, четвертый план — это проезд через Германию. Ленин посылает другого товарища, Карла Радека, встретиться с немецким послом в Швейцарии. Радек передает послу условия Ленина: германское правительство пропускает всех желающих ехать, не спрашивая их фамилий. Проезжающие пользуются экстерриториальностью, никто по дороге не имеет права вступать с ними в переговоры. «Извините, кажется, не я прошу разрешения проезда через Россию, а господин Ульянов и другие просят у меня разрешения проехать через Германию, — недоумевает посол. — Это мы имеем право ставить условия». Тем не менее он передает требования большевиков в Берлин.
Одновременно переговоры с немецким послом в Дании на ту же тему начинает Александр Парвус — бывший товарищ Троцкого по Петросовету 1905 года, друг большевиков, а одновременно — делец-авантюрист с обширными связями в Германии.
Вернуться из Сибири
Большая часть каторжников, сосланных царскими властями в Сибирь, узнает о революции в России не раньше, чем швейцарские эмигранты. В тот же день, 2 марта, когда Ленин с Крупской жадно читают газеты на стенде у озера, новость о революции доходит до Иркутска, столицы Восточной Сибири. На улицы высыпают толпы людей с красными флагами, начинаются митинги, произносятся речи. Атмосфера «живо напоминает день 18 октября 1905 года в Петербурге, — вспоминает один из ссыльных, — то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но есть и существенное различие: на этот раз "войска с народом"».
Узнав о революции, 36-летний бывший депутат Госдумы Герасим Махарадзе бежит на вокзал — он торопится в село Усолье, чтобы рассказать о произошедшем своему другу Ираклию Церетели, самому известному политзаключенному в России. Они оба, Церетели и Махарадзе, были депутатами Второй думы от грузинского города Кутаиси, оба в 1907 году были обвинены Столыпиным в попытке государственного переворота, оба сосланы в Восточную Сибирь, за 6000 километров от Грузии.
Махарадзе быстро находит Церетели, на следующий день они вместе въезжают в город как победители. Иркутск — давняя столица русской ссылки. Здесь жили высланные в начале XIX века декабристы, высшие офицеры, мечтавшие превратить Россию в конституционную монархию. В начале ХХ века тут живут российские социал-демократы, мечтающие сделать Россию демократической республикой. До сих пор они, в том числе Церетели, собирались здесь нелегально, чтобы обсудить последние новости. 3 марта они собираются, чтобы создать Иркутский совет рабочих депутатов — новую революционную власть. Ираклий Церетели и другой ссыльный, эсер Абрам Гоц, родной брат покойного идеолога партии Михаила Гоца, выступают перед солдатами, их приветствуют криками «Да здравствует свободная Россия!» и «Да здравствуют свободные солдаты!».
Уже на следующий день Церетели приходится вмешаться в конфликт между иркутскими солдатами и офицерами. «Мы — сила», — говорят солдаты, отказываясь подчиняться офицерам. «Вы сила, — отвечает им ссыльный депутат, — поскольку вы выполняете волю народа. Но в тот момент, когда вы вздумаете свои желания ставить выше его воли, вы превратитесь в ничтожную кучку бунтовщиков». Его твердость производит на солдат впечатление, конфликт улажен.
Церетели проводит в Иркутске неделю, пока ситуация окончательно не стабилизируется. 10 марта он вместе с другими ссыльными садится в поезд, который отправляется в Петроград. Украшенный флагами и плакатами, «поезд членов Второй думы» идет со всеми остановками — почти на всех станциях пассажиры выступают перед местным населением.
Сам Церетели не выступает, он болеет и потому не выходит из купе, читает газеты и обдумывает план. Главное — договориться об объединении всех прежних оппозиционеров, оставить в прошлом все споры, чтобы вместе строить новую российскую демократию. Для этого, говорит Церетели соседям по купе, ему надо лично встретиться с Лениным — «объяснить ему пагубность для российской революции максималистских опытов и сговориться с ним о совместных действиях».
В это же время из Красноярска выезжает другая живая легенда, Бабушка Брешко-Брешковская. Ее больше всего поражает, что чиновники словно испарились — по всей стране их нет; но при этом всюду полнейший порядок: «люди пребывают в благоговейном настроении, будучи уверены, что на землю наконец пришла справедливость». Она, впрочем, в отличие от бывших депутатов, в Петроград совсем не торопится. Легендарную каторжанку везут целый месяц, как новую королеву, по всем крупнейшим городам от Красноярска до Петрограда, и тысячи людей выходят на встречу с Бабушкой русской революции.
Министерство искусств
В Петрограде тем временем многие ощущают, что появились невиданные раньше возможности, что сейчас нужно действовать — потому что есть шанс сделать то, о чем мечталось всю жизнь.
Утром 4 марта в доме художника Александра Бенуа раздается телефонный звонок. Это его коллега, Кузьма Петров-Водкин, зовет срочно идти к Горькому — там собираются представители творческой интеллигенции, чтобы выбрать своего кандидата в «министры искусств». По словам Петрова-Водкина, очевидный кандидат — Дягилев. Бенуа начинает обзванивать других друзей — они тоже полны энтузиазма. Художник Константин Сомов говорит, что, ввиду фактического упразднения министерства Двора, «необходимо предупредить другие партии и захватить власть!»
После обеда все собираются у Горького — народу очень много, маленькая гостиная забита под завязку. Бенуа вспоминает, что заседание получается бестолковое: Горький несколько раз повторяет, что «сами художники должны теперь взять в свои руки охрану музеев», его жена Мария Андреева взывает к Шаляпину (чтобы он «спас русский театр»), «гулко и грубо бранится громадный хулиган Маяковский в солдатской форме». В итоге выбирают делегатов (Бенуа, Горького, Шаляпина, Рериха и еще нескольких художников), которые на следующий день должны идти в Думу.
На обратном пути от Горького домой Бенуа поражается порядку в городе: «Довольно много патрулей вокруг горящих костров. Нигде никаких криков или ругани. Пьяных вовсе нет. Все носит какой-то неправдоподобный характер, точно сон. И вот опять спрашиваешь: неужто и впрямь русский народ так мудр и зрел?»
На следующий день звездная делегация идет в Думу — и обнаруживает там огромную толпу, через которую они чудом пробираются благодаря пропуску Горького. Проведя в переполненных приемных полдня, они при помощи каких-то служащих получают на руки постановление председателя Совета министров о создании специальной милиции для охраны памятников и музеев, которое «остается только подсунуть ему для подписи». Одновременно выясняется, что Временное правительство переехало в здание министерства внутренних дел. И всю делегацию везут туда — теперь «пропуском» становится Шаляпин, которого все узнают и с которым все хотят познакомиться. Сначала к группе подходит молодой министр финансов Терещенко («Держит себя не как демократический министр, а как милостивый принц, — записывает Бенуа, — однако говорит совершенно осипшим голосом»). Оказывается, что у Терещенко тоже есть мечта — создать отдельное министерство искусства во главе с Дягилевым: «Надо его непременно выписать, выписывайте его скорее, Александр Николаевич!» — говорит он Бенуа.
Наконец делегация знакомится с главной звездой Временного правительства — Керенским, которого Бенуа сначала принимает за «чрезмерно усердствующего писаришку». Керенский отводит делегатов в соседнюю комнату и рассказывает, что он, министр юстиции, уже успел посетить Зимний дворец и Царское Село, выставил охрану и убедился, что Зимний совершенно не подходит для того, чтобы в нем заседало Учредительное собрание.
«Совершенно ясно, что этот человек уже много ночей совсем не спал, — вспоминает Бенуа. — После только что нами отведанной бездари и просто российской вялости Керенский производит необычайно возбуждающее впечатление, и определенно ощущается талант, сила воли и какая-то "бдительность". О да! Это прирожденный диктатор!»
Вскоре выясняется, что премьер-министр Львов все же подписал постановление о создании милиции по охране дворцов, но Керенский, который уже опередил эту милицию и обо всем позаботился, просто прячет постановление в карман. Он благодарит делегацию за поддержку, говорит, что ему очень важно опираться на таких авторитетных в области искусства людей, — и вдруг, не простившись, убегает из комнаты по срочному делу.
На следующий день в газетах выходит сообщение о создании Комиссии по вопросам искусства, в которую входят Горький, Бенуа, Петров-Водкин, Рерих, Шаляпин и другие знаменитости. Против «диктатуры» звезд немедленно выступают молодые художники и поэты. Они требуют проведения съезда деятелей искусств — он собирается в Михайловском театре 12 марта, председательствует профессор Владимир Набоков-старший. Больше всех бушуют театральный режиссер Всеволод Мейерхольд и молодой поэт Владимир Маяковский.
«Когда страна борется за демократический принцип, "цвет русского искусства" в обход вотума общего собрания идет к министру и остается на местах», — разоблачает коллег Мейерхольд. Маяковский требует созвать «Учредительный собор» деятелей искусств, а никакого «министерства искусств» не создавать.