Через неделю его снова привозят в МВД, но не ведут к министру, а заставляют ждать в приемной. Потом выходит Плеве и «совсем уже другим тоном, как перед просителем, тут же, в передней, резко чеканит свой приговор: "Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с нами не примиритесь. По крайней мере, не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе — мы вас сметем!"» — вспоминает Милюков. Историка отпускают, но ему запрещено жить в Петербурге. Плеве уходит, не подав профессору руки.
«Мне его стало жалко, — вспоминает Милюков. — И после первой беседы, и после этой вынужденной амнистии, данной мне невольно, он мне представился каким-то донкихотом отжившей идеи, крепко прикованным к своей тачке, — гораздо более умным, чем та сизифова работа спасения самодержавия, которой он был обязан заниматься».
Лидер оппозиции
23 мая 1902 года пятьдесят два члена земских управ со всей страны съезжаются в Москву. Дело неслыханное: впервые в истории проходит съезд народных представителей, да еще и без предварительного одобрения МВД.
Их встречает у себя дома глава московского земства Дмитрий Шипов. Среди гостей — самые активные региональные политики: Иван Петрункевич из Твери, князь Дмитрий Шаховской и князь Петр Долгоруков (Ярославль и Курск), профессор Владимир Вернадский (Тамбов).
Непосредственный повод для собрания заключается в том, что земцев привлекли к работе правительственной комиссии по сельскому хозяйству и им надо скоординировать свои действия. Они горячо обсуждают вопросы сельского хозяйства, а еще, разумеется, опубликованный в «Искре» доклад министра финансов Витте, в котором он объяснял, как вредны земства для управляемости государства. Земцы волнуются, что новый глава МВД решится ликвидировать земство. «Вопрос поставлен ребром — быть или не быть земству», — пишет глава московского земства Шипов.
Удивительно, что именно Шипову пришлось стать первым в истории России лидером оппозиции. Подмосковный помещик, сын уездного предводителя дворянства, славянофил и сторонник самодержавия, пусть и с Земским собором, выпускник юрфака Петербургского университета, он с юности был убежденным толстовцем: с одной стороны, противником насилия, с другой — глубоко верующим человеком. Ничего бунтарского в его характере нет.
Участники «земского съезда» обсуждают не просто процедурные вопросы — они разрабатывают тезисы собственной аграрной программы: крестьян надо уравнять в правах с другими сословиями, телесные наказания для крестьян должны быть отменены, более того, крестьяне должны получить равные избирательные права, в том числе при выборе земств.
Земский съезд (именно так называют депутаты свою встречу в квартире Шипова) по сути становится первым съездом российской оппозиции. До этого все сходки противников власти были исключительно секретными — но в этот раз земцам даже в голову не приходит, что они делают что-то антиправительственное; напротив, они собираются обсудить будущую работу в правительственной комиссии.
Далеко не все земцы даже считают себя оппозиционерами. Логика многих из них заключается в том, что реформы Александра II не были доведены до конца: освобожденные крестьяне не получили тех земельных наделов, на которые рассчитывали, общество не получило права влиять на бюрократию, не была гарантирована свобода слова. Все эти права, по глубокому убеждению земцев, являются логическим продолжением «великих реформ». Поэтому они хотят всего лишь призвать императора следовать примеру своего деда, а не прислушиваться к чиновникам-ретроградам вроде Победоносцева или Плеве. Но, с точки зрения правительства, это, конечно, вызов — обсуждение политических вопросов в сферу интересов местного самоуправления входить не должно.
Совещание региональных депутатов длится три дня, потом они разъезжаются по домам, а произошедшее начинает обрастать слухами. Только в конце июня Плеве вызывает Шипова в министерство внутренних дел и сообщает, что император крайне разгневан попыткой «создать незаконную общественную организацию» и всем участникам земского съезда выносится «высочайший выговор». Но в целом министр неожиданно очень любезен. Шипов спешит заверить его, что никто из земцев не думал делать что-либо противозаконное. Министр (так кажется Шипову) убеждается, что Шипов крайне лоялен и верен идее самодержавия, да и все земцы — вовсе не революционеры. Плеве советует Шипову: «Земские деятели должны своим поведением показать, что ими не руководят никакие политические вожделения», — и тогда министр сможет им помочь добиться всего, к чему они стремятся.
На следующий день Шипова вызывает к себе Витте. Он тоже очень благосклонен — и спешит объяснить, что вовсе не против земств, а, наоборот, за. Просто Россия, говорит министр финансов, еще не доросла до конституционного строя, надо немного потерпеть и все само собой произойдет.
Главная цель обоих министров — понять, насколько многочисленны настоящие оппозиционеры среди земцев. Извечное убеждение Плеве подсказывает ему, что любые диссиденты — это лишь небольшая кучка смутьянов, которую нужно обезвредить, тогда все наладится. У Витте другой подход — он хочет держать руку на пульсе общественного мнения, чтобы нравиться ему. Ни на Витте, ни на Плеве Шипов не производит впечатления лидера оппозиции.
Сам Шипов возвращается в Москву довольным — и сообщает товарищам, что власть готова к ним прислушиваться. Однако на деле ничего не меняется — диалог между земствами и столичной властью не начинается, зато Шипов обнаруживает, что его письма, как и письма его ближайших коллег, приходят распечатанными — то есть МВД теперь демонстративно вскрывает его переписку. Следующая встреча Шипова и Плеве случается через полгода, и глава МВД уже не скрывает враждебности: «Вы продолжаете руководить общественной оппозиционной группой с целью постоянного противодействия правительству. Очевидно, что мы вместе не пойдем».
Генеральное сражение с цензурой
Летом 1902 года труппа Московского художественного общедоступного театра приезжает в Петербург. Это вовсе не гастроли, и настроение у руководителей театра тревожное. Небольшой, но очень популярный московский театр пытается добиться разрешения на постановку пьесы Максима Горького. Сам писатель в ссылке в Арзамасе Нижегородской губернии, поэтому режиссеру Константину Станиславскому, администратору Владимиру Немировичу и спонсору театра Савве Морозову приходится хлопотать без него. Морозову удается подключить министра финансов Витте. Тот хоть и обанкротил друга и партнера Морозова — Савву Мамонтова, помочь не отказывается.
Морозов как раз закончил строительство нового здания для театра в Камергерском переулке в Москве, и Немирович очень ждал, что его откроют постановкой новой скандальной пьесы Горького, той самой, отрывки которой он читал ему в Крыму: про жизнь обитателей притона для нищих. Создатели театра сгорали от нетерпения: на русской сцене еще не было спектаклей про дно общества, резонанс, очевидно, будет огромный. Но вместо этого Горький присылает другую драму, куда более благопристойную, — под названием «Мещане».
Накануне финального прогона столичные власти приказывают поставить на входе в театр полицейских — чтобы они проверяли билеты и не допускали внутрь безбилетную молодежь. Немирович полицейских выгоняет, объясняя это тем, что они пугают зрителей своей формой. На следующий день градоначальник идет на компромисс: он присылает в театр полицейских, переодетых во фраки. «На генеральную репетицию съехался весь "правительствующий" Петербург, начиная с великих князей и министров, — всевозможные чины, весь цензурный комитет, представители полицейской власти и другие начальствующие лица с женами и семьями, — вспоминает Станиславский. — В театр и вокруг него был назначен усиленный наряд полиции; на площади перед театром разъезжали конные жандармы. Можно было подумать, что готовились не к генеральной репетиции, а к генеральному сражению».
В итоге петербургские цензоры пьесу разрешают, хоть и с некоторыми исправлениями. Например, слова «жена купца Романова» приказано было заменить словами «жена купца Иванова»: в фамилии увидели намек на царствующий дом.
Подозрительность цензоров в порядке вещей. Недавно министерство внутренних дел закрыло принадлежащую Савве Морозову газету «Россия» — за сатирический фельетон Александра Амфитеатрова «Господа Обмановы», в котором Николай II фигурировал в качестве нерешительного мальчика «Ники-милуши». Журналиста Амфитеатрова отправили в ссылку.
Но Савва Морозов не боится цензуры. По выражению жены, «он увлечен Горьким».
Овации на дне
Вскоре после премьеры «Мещан» Горький заканчивает, наконец, ту пьесу, которую писал зимой в Крыму и которая не нравилась Толстому. Он хотел назвать ее «Без солнца» или «На дне жизни», но Владимир Немирович предложил короче — «На дне».
Писателю как раз позволяют вернуться из Арзамаса, и он приезжает в Москву, в МХТ. На читке новой пьесы присутствует вся труппа, акционеры театра Станиславский, Немирович и Морозов, ближайший друг Горького — оперный певец Шаляпин. Дойдя до одного из драматических моментов — смерти Анны, — Горький не выдерживает и начинает плакать. Отрывается от рукописи, смотрит на слушателей: «Хорошо, ей-богу, хорошо написал… Черт знает, а? Правда хорошо!» Все смотрят на него влюбленными глазами, по словам артистки Марии Андреевой, весь театр влюблен в него, а больше всех — Станиславский. «Ничего, ничего! — подбадривает друга Шаляпин. — Ты читай, читай дальше, старик!»
Поставить спектакль о жизни бомжей оказывается непросто — никто в театре не представляет себе, как разговаривают герои пьесы. В итоге режиссер Станиславский и труппа просят известного репортера Владимира Гиляровского, специализирующего на описании жизни нищих и бродяг, отвести их в самый неблагополучный район Москвы — на Хитровский рынок.
Экскурсия заканчивается драматически. Актеры Художественного театра угощают бродяг принесенной водкой и колбасой. Но застолье неожиданно перерастает в ссору: «Они побагровели, перестали владеть собой и озверели. Посыпались ругательства, схватили