[38].
Весь год морское командование размышляет, чем заменить погибший тихоокеанский флот. После несостоявшейся покупки аргентинских кораблей остается отправить на Дальний Восток балтийский или черноморский флот. Дискуссия по поводу балтийской эскадры адмирала Зиновия Рожественского продолжается несколько месяцев. Это рискованная экспедиция, но Николай II, по словам Витте, «со свойственным ему оптимизмом» говорит, что «Рожественский перевернет все карты войны, ведь Серафим Саровский предсказал, что мир будет заключен в Токио, значит, только одни жиды и интеллигенты могут думать противное…»
В итоге решение направить на войну балтийскую флотилию под командованием Рожественского принято. Когда спрашивают мнение самого адмирала, он отвечает, что «находит, что экспедиция эта очень трудная, но если Государь Император прикажет ее ему совершить, то он встанет во главе эскадры и поведет ее на бой в Японию». Перед отходом эскадры император ведет адмирала к новорожденному наследнику престола, цесаревичу Алексею, и дарит Рожественскому в виде благословения образок Серафима Саровского.
«Будь у меня хоть искра гражданского мужества, — напишет спустя несколько лет адмирал, — я должен был бы кричать на весь мир: берегите эти последние ресурсы флота! Не отсылайте их на истребление! Но у меня не оказалось нужной искры».
В октябре эскадра отправляется в путь. Только к весне следующего года эскадра дойдет до Японии.
Европейские и американские СМИ полностью на стороне японцев, всюду множество карикатур на русских. В журнале Punch, вспоминает Суворин, опубликован такой рисунок-объявление: «Молодой человек, стыдящийся быть русским, желает получить место» с примечанием редакции: «Если б не было сказано "молодой", то можно было бы подумать, что место просит Рожественский. Но так как он не молод, то, вероятно, место просит цесаревич».
Никогда еще у Алексея Суворина, издателя самой лояльной проправительственной газеты «Новое время», не было таких радикальных записей, как осенью 1904 года: «Можно спросить: есть ли у правительства друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же могут быть друзья у дураков и олухов, у грабителей и воров».
Всеобщая радость
16 июля 1904 года историк Павел Милюков возвращается с утреннего купания. Он недавно вышел из тюрьмы и заехал отдохнуть в Хорватию — прежде чем отправиться преподавать русскую историю в Чикагский университет. По дороге с пляжа он видит свою жену, которая прыгает посреди улицы и машет газетой. Он бежит навстречу к ней и вскоре слышит ее крик: «Убит Плеве!» В семье Милюковых — праздник. Благонамеренный историк с гордостью вспоминает, что недавно отправил в «Освобождение» статью, в которой фактически пророчил скорую гибель ненавистного всем министра. «Радость по поводу его убийства всеобщая», — констатирует он.
Не радуется, наверное, только первый лидер российской оппозиции, недавний глава московского земства Дмитрий Шипов, которого Плеве лишил должности. Он проводит лето в деревне и о смерти министра узнает от знакомого, местного врача, приславшего ему письмо, «которое пышет радостью». Но искренний толстовец Шипов не может радоваться убийству: «Политический убийца и насильник руководствуется не столько стремлением к добру и правде, сколько чувством злобы и ненависти к существующей неправде социального и политического строя. Переустройство жизни человечества возможно лишь на основании чувства христианской любви», — пишет он.
Самая большая радость — в «столице русской революции», Женеве. Борис Савинков вспоминает, что, приехав туда, ощущал себя чуть ли не триумфатором: «Партия сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу. В Боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с предложением своих услуг».
Если до сих пор отношение к Азефу было настороженным, то за Плеве ему все прощают. Даже Бабушка, которая никогда не любила Азефа и не могла скрыть своей неприязни, при встрече кланяется ему в ноги. «У нас был один лидер Боевой организации — романтик, герой и поэт в душе. Сейчас его сменил другой — холодный калькулятор, реалист и прозаик. Первый был нам ближе, роднее. Но, почем знать, может быть, второй будет удачливей», — размышляет Гоц в разговоре с Черновым.
Как вспоминает Савинков, среди эсеров начинаются горячие споры по поводу отношения к террору как таковому. ЦК партии эсеров (в который входят Гоц, Бабушка, Азеф и еще несколько человек) выпускает прокламацию о том, что порицает террор в свободных странах — и только в России, «где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу», террор допустим. Друг Савинкова Иван Каляев возмущен этим: «К чему такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться — нас должны уважать. Террор — сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней».
Парижский съезд
В конце лета у издателя журнала «Освобождение» Петра Струве начинаются серьезные проблемы — немецкая полиция по запросу российской начинает следствие. Всей редакции приходится срочно срываться с места и переезжать в Париж.
Вскоре именно там проходит общий съезд российских оппозиционеров всех мастей: от умеренных либералов до отчаянных марксистов. Собирается очень разнообразная компания. Присутствуют и Струве с Милюковым (от Союза освобождения), и женевские эсеры Евгений Азеф и Борис Савинков. Главный организатор и спонсор этого съезда — финский националист Конни Циллиакус. Почти никто не знает, откуда у него деньги. Позже станет известно, что Циллиакус получает финансирование напрямую от японского генштаба, с одной целью — взбодрить революционное движение в России.
Пока обсуждается вопрос применения террора, все участники единодушны во мнении, что террор необходим, а убийство Плеве — безусловное благо, Азеф окружен почетом. Но вскоре участники съезда начинают ужасно ругаться: финны и поляки затрагивают вопрос о независимости. Требования у них, правда, очень разные — Польша, у которой нет и намека на автономию, жаждет отделиться от России, у Финляндии же требования скромнее, формально — это отдельное государство, объединившееся с Россией, там есть органы самоуправления, поэтому финны добиваются просто выполнения собственной конституции. По этим вопросам русские революционеры раскалываются: Струве готов обсуждать требования, а Милюков категорически против.
Спор затягивается на несколько часов и завершается ничем. В итоге участники съезда почти ни о чем не договариваются, принимают несколько противоречащих друг другу резолюций и разъезжаются.
Во время съезда Ариадна Тыркова, вместе со Струве и всем «Освобождением» переехавшая в Париж, встречает Азефа — он приходит к ней по поручению Гоца. «Зачем вы направили ко мне какого-то отвратительного субъекта, от которого за версту пахнет шпионом?» — пишет она, малоопытная журналистка, Гоцу после встречи. Лидер эсеров обиженно отвечает: «Наткнувшись в юности на такого ловкого шпионского пройдоху, как Зубатов, я знаю, почем фунт лиха, и когда рекомендую человека, то за моей рекомендацией стоит жизненный опыт». «Ну, — иронизирует Тыркова в ответ, — если у вас такая обширная практика общения со шпионами, у вас это могло войти в привычку, но мне перспектива пройти такой же курс отнюдь не улыбается». Спустя пять лет эсеры вспомнят эту переписку и обнаружат, что юная Ариадна была единственным человеком, который разоблачил Азефа с первого взгляда — чего не смогли сделать все профессионалы конспирации из партии эсеров.
В 1904 году эсеры по-прежнему доверяют Азефу. Очевидно, что он — вовсе не циничный предатель. И с товарищами-революционерами, и с начальством из МВД он по-своему искренен. Такова особенность психологии Азефа — он вовсе не считает себя предателем, поэтому может и оставаться важнейшим агентом тайной полиции, и в то же время разрабатывать планы новых убийств. Решено, что в Россию поедут три группы боевиков-эсеров: в Петербург, в Москву и в Киев. Московской мишенью должен стать генерал-губернатор великий князь Сергей. Его убийство поручают Савинкову.
Доверие к обществу
После убийства министра внутренних дел Плеве встает вопрос, кто теперь будет назначен на эту расстрельную должность. Витте чувствует, что настал его час вернуть себе реальную власть. Новость о смерти врага он получает в Берлине, куда командирован для заключения торгового договора.
«Убили Плеве. Я никогда не видел Вас счастливее. Торжество так и лучилось из Вас. Вы решили сами стать министром внутренних дел», — пишет в своих воспоминаниях литературный секретарь Витте Иосиф Колышко.
Витте пытается воздействовать на всех влиятельных знакомых: в первую очередь на князя Мещерского и на мужа вдовствующей императрицы князя Шервашидзе, чтобы они посоветовали царю именно его кандидатуру.
Витте 30 июля посылает Николаю II поздравительную телеграмму с пожеланием передать наследнику «российскую державу в той ее неприкосновенной сущности, в коей Вы ее получили, то есть самодержавною». Так он хочет продемонстрировать, что не просто лоялен, но готов отстаивать самую навязчивую идею царя, незыблемость его неограниченной власти.
Но Николай II совсем не хочет видеть Витте министром — и это заслуга покойного Плеве. Уничтожая своего вечного врага, он до последнего дня (Витте утверждает, что в портфеле, бывшем при Плеве в день убийства, лежал очередной донос) твердил императору, что Витте заговорщик, революционер и масон. Император не до конца верил Плеве, но осадок после его доносов все же оставался.
Фаворит на должность министра внутренних дел — Борис Штюрмер, бывший участник «Святой дружины», столичный консерватор, директор одного из департаментов МВД. Император встречается с ним и даже подписывает указ о его назначении министром. Но следом за Штюрмером к Николаю приходит его мать, императрица Мария Федоровна. Она уговаривает сына не назначать министром человека, который работал заместителем Плеве.