«Вернувшись из Америки, я застал Россию в полном волнении, причем революция из подполья начинала всюду вырываться наружу; правительство потеряло силу действия, все или бездействовали, или шли врознь, а авторитет действующего режима и его верховного носителя был совершенно затоптан», — пишет Витте. В своих воспоминаниях он очень подробно описывает, насколько тяжелой оказывается политическая ситуация, причем обвиняет в происходящем буквально всех. Глава МВД Булыгин, по его словам, «пребывает в полной апатии», Трепов «дергает то направо, то налево», пресса «совсем изолгалась», общественные организации «не брезгуют никакими приемами, в особенности же заведомою ложью». Регионы, по словам Витте, уже взбунтовались: «Царство Польское находилось почти в открытом восстании»; Сибирь «находилась в полной смуте»; «Одесса также была совершенно революционизирована, потому что большинство ее жителей — евреи, которые полагали, что, пользуясь общею суматохою и падением престижа власти, они добудут себе равноправие путем революционным».
Еще Витте описывает, что в высшем свете популярны какие-то фантастические планы переворота (любопытно, что никто другой такого не помнит). Например, по словам Витте, некоторые монархисты обсуждают вопрос замены царя Николая II на его 14-летнего двоюродного брата, великого князя Дмитрия при регентстве его тетки, великой княгини Эллы. Республиканцы, пишет Витте, хотят сделать князя Петра Долгорукова, одного из лидеров Союза освобождения, президентом России. Наконец, самые консервативные журналисты, в том числе князь Мещерский, будто бы приходят к Витте и высказываются за введение конституции. Спустя всего лишь месяц Мещерский станет самым рьяным критиком конституционной монархии. Трудно сказать, то ли он резко поменял свои взгляды, то ли граф Витте выдумал свои воспоминания.
В этой ситуации всеобщей неразберихи, по словам Витте, к нему приходят самые разные государственные мужи и общественные деятели и просят спасти страну. Так, Витте вспоминает разговор с престарелым председателем Государственного совета графом Дмитрием Сольским. «Вы только один можете спасти положение», — будто бы говорит Сольский. А когда Витте отвечает, что нездоров и хочет поехать за границу, председатель Госсовета начинает плакать и говорит: «Ну, уезжайте, а мы погибнем».
Заклятый враг графа Витте, министр финансов Коковцов, наоборот, вспоминает, что в тот момент под руководством графа Сольского проходит совещание по административной реформе: объединение министерств в полноценное правительство европейского типа с премьер-министром во главе. И почти все участники этого совещания, уверяет Коковцов, в ужасе — они боятся, что именно Витте, которого все считают интриганом, вот-вот станет новым «великим визирем». Впрочем, у Витте есть важный поклонник — это генерал Трепов, самый близкий к царю человек.
«Повесят?»
После долгого перерыва в августе 1905 года Боевая организация эсеров снова возвращается в Россию: и Савинков, и Азеф, и новые члены приезжают по подложным документам; главная цель прежняя — убить Трепова.
Приехав, Савинков и Азеф тут же замечают слежку и начинают привычно путать следы, договорившись вновь увидеться через три недели. Савинков едет в Финляндию, на дачу к своему тестю, знаменитому писателю Глебу Успенскому, и раздумывает, как бы найти Азефа. Вдруг к нему приезжает один из эсеровских активистов со странными новостями. Во-первых, Азеф уехал за границу, а вовсе не ждет Савинкова в столице. А еще приходила незнакомая дама и принесла анонимное письмо. В нем говорится, что «инженер Азеф» и «бывший ссыльный Т.» (то есть еще один член ЦК партии, Николай Татаров) — агенты тайной полиции. В том же письме перечисляются имена активистов, которых арестовали по их доносам.
Савинков, конечно, не верит: «Уже не говоря об Азефе, я и Татарова не мог заподозрить в провокации». Подозревая, что письмо — дело рук сыщиков, Савинков едет в Швейцарию — «советоваться с Гоцем и Азефом».
По дороге, в Хельсинки (тогда Гельсингфорс), он заходит в квартиру, где под усиленной охраной местных революционеров живет Гапон.
— Как ты думаешь, меня повесят? — такими, уверяет Савинков, словами приветствует его Гапон.
— Вероятно.
Дальше он описывает довольно комический диалог (в котором Гапон, конечно, смешон, а сам Савинков серьезен):
— А может быть в каторгу? А?
— Не думаю.
— А в Петербург можно мне ехать?
— Зачем тебе в Петербург?
— Рабочие ждут. Можно?
— Пути всего одна ночь.
— А не опасно?
— Может быть и опасно.
— Как ты думаешь, если вызвать рабочих сюда или в Выборг? Паспорт у тебя есть?
— Есть.
— Дай мне.
— У меня один.
— Все равно. Дай.
— Ведь мне самому нужен.
— Ничего. Дай.
— Слушай, не могу же я остаться без паспорта.
— Дай.
Савинков дает Гапону фальшивый паспорт на имя Феликса Рыбницкого. Дальше, по словам Савинкова, диалог продолжается:
— Так ты думаешь — повесят?
— Повесят.
— Плохо. Живым не сдамся! — заканчивает разговор Гапон, хватая лежащий у постели заряженный браунинг.
Свои воспоминания Савинков напишет много лет спустя — очевидно, что в 1905 году он намного более вежлив с Гапоном. Более того, Гапон для него — неоспоримый авторитет, поэтому он и отдает ему беспрекословно свой единственный фальшивый паспорт.
Савинков добирается до Женевы даже без паспорта. После недолгого совещания с Гоцем руководители партии решают, что обвинение против Азефа — клевета, а Татаров и правда шпион. Они его допрашивают, и он окончательно закапывает себя, путается в показаниях да еще к тому же пытается обвинить Азефа. Савинков берет организацию убийства Татарова на себя. Он оскорблен и возмущен. Савинков уверен, что это из-за предателя в терроре случился вынужденный перерыв — за полгода Боевой организации не удалось никого уничтожить.
Уже получив санкцию на убийство, он встречает на улице Афанасия Матюшенко, бывшего зачинщика восстания на броненосце «Потемкин». Матрос недавно виделся с Гапоном и восторженно рассказывает Савинкову, что «батюшка снарядил» корабль, который вез оружие в Петербург, «во время взрыва на корабле находился, едва-едва жив остался». А после этого, говорит Матюшенко, Гапон два месяца прожил в Петербурге и создал там «Рабочий союз». Из этого простодушный матрос делает такой вывод: «Эсэры… Эсдеки… Надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…»
Савинков взбешен. Он знает, что Гапона не было на судне во время взрыва. И что в Петербурге Гапон не был, а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, так и не учредив никакого «Рабочего союза».
Через несколько дней Савинков встречает в Женеве самого Гапона — и сразу же начинает орать на него, обвиняя его в обмане.
«Как ты смеешь говорить мне, Гапону, что я лгу?» — возмущается Гапон. И требует у ЦК партии эсеров организовать третейский суд между ним и Савинковым. Савинков отказывается.
Рождение Советов
Для нескольких сотен искренних фанатов Гапон, конечно, остается самым любимым персонажем, но его уже давно нет в Петербурге, и у рабочих появляются новые герои. Один из них — тезка Гапона, адвокат Георгий Носарь, специалист по трудовым конфликтам. Летом он знакомится с членами Союза освобождения и Союза союзов, пытается создать новый рабочий кружок по гапоновской модели — и его на два месяца арестовывают. Это резко увеличивает его популярность. Носарь моложе Гапона, ему всего 28 лет.
Другая восходящая звезда — 25-летний Лев Бронштейн, социал-демократ по кличке Перо. До 9 января 1905 года он живет в Женеве, пишет для «Искры». Но после Кровавого воскресенья срывается и едет в Россию — то есть проделывает путь, обратный путешествию Гапона. Самый респектабельный из российских революционеров, живущий в Москве инженер Красин снабжает его фальшивыми документами — теперь у него паспорт на имя Петра Петровича Викентьева, товарищи по партии знают его по фамилии Яновский, а статьи он пишет под псевдонимом Троцкий. Троцкий, хотя и сохранил приятельские отношения с Лениным, после раскола считает себя меньшевиком — как и едва ли не все живущие в России марксисты.
После провала «Джона Графтона» никто не ждет быстрого развития событий. Полномасштабные протесты запланированы на зиму — к годовщине Кровавого воскресенья. Жену Троцкого арестовали на тайной сходке в лесу еще 1 мая, поэтому в сентябре он отсиживается в Финляндии, в пансионе «Рауха» («Покой»). Пока он там живет, погода портится, постояльцы разъезжаются, хозяйка умирает, и он остается совсем один. Пишет, гуляет, в соседней комнате лежит тело мертвой хозяйки, которое совсем не нарушает покоя Троцкого. Так продолжается до тех пор, пока не приезжает почтальон со свежими газетами. Троцкий узнает о начале забастовок и немедленно «покидает свой "Покой" навстречу лавине» — уже вечером он выступает в Петербурге, в актовом зале Политехнического института.
Троцкий присоединяется к только что созданному Петербургскому совету рабочих депутатов — организации, которая должна взять на себя руководство забастовкой столичных рабочих. Год назад председателем Совета наверняка был бы выбран Гапон. Если бы Троцкий приехал на день раньше — председателем, скорее всего, стал бы он. Но он опоздал — накануне его приезда Совет проголосовал за скромного рабочего Петра Хрусталева. Под этим псевдонимом скрывается только что вышедший из Петропавловской крепости адвокат Носарь.
Между Бронштейном-Троцким и Носарем-Хрусталевым немедленно возникнет острое соперничество, которое, впрочем, вскоре сойдет на нет — Троцкий быстро перехватывает у председателя инициативу, и уже не важно, кто номинально у руля.
Спустя годы Носарь будет утверждать, что он создал организацию под названием «Совет рабочих депутатов» еще в январе 1905 года — очевидно, это всего лишь попытка преувеличить свою роль задним числом. Тем не менее главный вклад Носаря в историю — это придуманное им название. Все последующие «Советы», равно как и название «Советский Союз» произошли от этого самого «Петербургского совета».