Но у Столыпина другие планы. Он зовет Дмитрия Шипова — бывшего земца, бывшего лидера оппозиции, пострадавшего еще от Плеве. Он предлагает ему должность премьера в новом правительстве — больше того, он пытается поставить его перед свершившимся фактом. Роспуск Думы — дело решенное, кандидатура Шипова уже утверждена императором, и завтра, 28 июня, Николай II ждет Шипова у себя.
Шипов — человек особого склада. Он искренний толстовец, политические интриги ему чужды, он крайне щепетильно относится ко всему, что ему кажется подлым или нечестным. Год назад он отказался войти в правительство Витте, сославшись на то, что представляет скорее меньшинство среди московских либералов. Теперь он резко отклоняет предложение Столыпина, сказав, что считает роспуск Думы не просто антиконституционным, но преступным.
Столыпин, призвав на помощь страдающего либерала, министра иностранных дел Извольского, начинает уговаривать Шипова (ведь отступать некуда, император уже ждет). А если роспуска Думы не будет, согласится ли Шипов возглавить коалиционное правительство — с участием присутствующих, Столыпина и Извольского — и представителей кадетов? Шипов строго отвечает, что думское большинство принадлежит кадетам, значит, Столыпину стоит предложить пост премьера Милюкову. Глава МВД признается, что говорил с Милюковым — и перспектива иметь такого премьера ему не понравилась. В итоге единственное, что Столыпину удается добиться от Шипова, — это обещания прийти завтра к императору.
Выйдя от министра, Шипов едет к Муромцеву и обо всем рассказывает. Он говорит председателю Думы, что сам, конечно, откажется от поста премьера, но будет предлагать на этот пост самого Муромцева. Муромцев тоже отказывается. Во-первых, он не уверен, что новое правительство просуществует долго (позиция председателя Думы кажется ему более надежной), во-вторых, он не может обойти Милюкова, потому что тот «уже чувствует себя премьером».
Председатель Думы Муромцев с момента своего избрания на эту должность немедленно дистанцируется от партии кадетов. Он осознает, что создает прецедент, закладывает традицию того, как должен вести себя председатель Государственной думы, поэтому старается быть выше партий и внутренних конфликтов. При этом, по словам Милюкова (который, очевидно, Муромцева недолюбливает), председатель считает себя вторым лицом в государстве после императора. Милюков отчасти винит Муромцева в том, что никаких переговоров между Думой и правительством или императором не ведется. Впрочем, среди депутатов «величественный» Муромцев очень популярен.
После разговора с Муромцевым Шипов отправляется к императору. И начинает уговаривать его сформировать правительство думского большинства — кадеты, придя к власти, смягчат свою тактику, уверяет он. Император переходит к обсуждению личностей: кого назначить премьером? Шипов советует Муромцева, но возможен и второй вариант — Милюков. Правда, говорит он, Милюков «слишком самодержавен». Сказав это, Шипов понимает, что сболтнул лишнее — вряд ли это формулировка могла понравиться самодержцу. И Шипов пытается исправить положение, расписывая положительные стороны обоих кандидатов, уверяя, что идеальным было бы, если бы Муромцев стал премьером, а Милюков — министром внутренних или иностранных дел. От царя он выходит в приподнятом настроении — ему кажется, что дело сделано, император на все согласен.
«Вот, говорят, Шипов — умный человек. А я у него все выспросил и ничего ему не сказал», — говорит Николай жене после окончания встречи с Шиповым.
Муромцев очень сердится, когда узнает, что Шипов прочил его в премьеры, а Милюкова — в министры: «Какое право ты имеешь касаться вопроса, который должен быть решен самой партией?» Шипов начинает говорить о благе страны, а Муромцев о том, что он не сможет работать вместе с Милюковым: «Двум медведям в одной берлоге ужиться трудно».
Однако теперь уже и Муромцев верит в то, что он без пяти минут премьер-министр. На следующий день во время думского заседания он вызывает к себе Милюкова (тот не депутат, но каждый день ходит в Думу — наблюдает из журналистской ложи). «Кто из нас будет премьером?» — вместо приветствия спрашивает Муромцев. По словам Милюкова, он отвечает: «По-моему, никто не будет». Но потом, видя настойчивость Муромцева, продолжает: «Что касается меня, то я с удовольствием отказываюсь от премьерства и предоставляю его вам».
Партия начинает всерьез готовиться к формированию правительства. 3 июля Милюков собирает фракцию, впервые рассказывает товарищам про свои переговоры с Треповым и Столыпиным. Это признание производит на ничего не подозревавших коллег тяжелое впечатление, многие считают, что тайные встречи с Треповым и Столыпиным — это позор и кадеты не должны соглашаться на предложение императора. Однако большинство все же согласно, что таков их долг перед страной, они обсуждают будущую программу правительства. Обсуждают также и то, что вполне вероятен и другой сценарий: если император все же решится распустить Думу. В это, впрочем, никто не верит — все считают, что это было бы нарушением закона (хотя формально это не так) и в любом случае Дума, конечно же, не подчинится и не разойдется — да и страна этого не допустит. Некоторые депутаты говорят, что будут бороться до конца и готовы умереть, но не разойтись. Милюков отвечает, что их партия обязана подчиняться закону и, в случае роспуска, просто готовиться к следующим выборам.
Земельный вопрос
Дума между тем продолжает свою работу. Ситуация немного шизофреническая: правительство, отставки которого потребовали депутаты, никуда не делось, но Дума упорно разрабатывает законы, которые точно не будут приняты. И начинают депутаты с главного — с земельной реформы. Главный докладчик по этому делу — московский депутат, профессор экономики Михаил Герценштейн. Он разрабатывает проект об отчуждении помещичьей земли с целью передачи ее крестьянам. Представители правительства, хотя и не признают права Думы принимать подобные законы, в дебатах участвуют. Дискуссия очень бурная. Герценштейн говорит, что, если откладывать земельную реформу, начнутся новые крестьянские волнения, снова начнут поджигать дворянские усадьбы.
Крещеный еврей Герценштейн быстро становится героем среди крестьянских депутатов — во время выступлений противников реформы (например, правых депутатов) крестьяне обычно скандируют: «Герценштейн! Герценштейн!» Естественно, что правые депутата ненавидят. Он становится главной мишенью для атак черносотенной прессы, начинает получать письма с угрозами. К анонимкам Герценштейн относится не очень серьезно — но тем не менее страхует свою жизнь на 50 тысяч рублей[80].
Союз русского народа тоже не остается в стороне — его члены забрасывают правительство телеграммами с требованием немедленно распустить Думу: они «с трудом сдерживают справедливое негодование верноподданных самодержавного царя от стихийного взрыва и самосуда над врагами православной церкви, государя и русской народности» и требуют обуздать Думу, «возбуждающую население к революции и ниспровержению всего, что свято русскому народу», а также «нахально-лживую, преступно-клеветническую печать, разжигающую низменные инстинкты толпы».
Еще в конце июня правительство выпускает обращение к населению, в котором уверяет, что земельной реформы не предвидится. В ответ депутаты планируют принять собственное обращение к народу, с описанием той реформы, которую они подготовили. Текст воззвания обсуждается 5 июля — в правительственной ложе неожиданно появляется Столыпин с блокнотом, который внимательно записывает основные тезисы выступлений. Его видит Милюков — и начинает паниковать. Он считает, что сейчас никому не нужным аграрным воззванием кадеты все испортят. Он уговаривает коллег не голосовать — или хотя бы смягчить текст. Его никто не слушает — авторитет Милюкова, который вел тайные переговоры с властью, немного пошатнулся. 7 июля, в пятницу, Дума принимает воззвание к народу по земельному вопросу. Столыпин сообщает Муромцеву, что в понедельник 10 июля он собирается приехать выступить перед депутатами. Но это просто уловка.
Вечером 7 июля Горемыкин и Столыпин вместе едут в Петергоф к императору. На пороге их встречает Фредерикс, который определился и теперь против роспуска Думы: он может «грозить самыми роковыми последствиями — до крушения монархии включительно», — говорит он. Но Столыпин убеждает императора в обратном. Ждать нельзя, Дума призывает крестьян к восстанию, поэтому ее надо разогнать немедленно, пока она этого не ждет. И Николай II, и Горемыкин счастливы — потому что кто-то другой берет на себя ответственность за это решение.
Отставка Горемыкина и назначение на его место Столыпина сопровождается важным ритуалом: Столыпин долго отказывается, ссылаясь на неопытность, император настаивает, благословляет его с иконой в руках. Выходя от Николая, Горемыкин и Столыпин встречают Трепова. «Это ужасно! Утром мы увидим здесь весь Петербург!» — говорит он и бежит отговаривать императора.
По воспоминаниям начальника тайной полиции Герасимова, Горемыкин приезжает к ожидающим его членам правительства счастливый. Он говорит, что чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного — покоя. И немедленно едет домой. Только дома он понимает, что самого текста указа у него с собой нет — его с фельдъегерем должны прислать из Петергофа. Горемыкин ждет.
Вечером к нему приезжает Столыпин. Они распоряжаются оцепить здание Госдумы, сообщают правительственным газетам о роспуске Думы — а подписанного указа все нет. Горемыкин звонит Трепову, но тот раздраженно отвечает, что на этот счет ему ничего не известно. Горемыкин сидит как на иголках. Он звонит в канцелярию императора узнать, не выехал ли фельдъегерь — ему говорят, не выезжал. Горемыкин в отчаянии говорит Столыпину, что пора все отменять: но если увести войска от Думы несложно, то как развернуть газеты? Фельдъегерь приезжает только на рассвете. «Слава Богу», — причитает старик Горемыкин и трясет руку Столыпину.