Мастерская Велиманова была непомерно огромной, да ещё в центре Москвы. Но внутри впечатляла хаотичность и грязь. Картины сгрудились в углу. Кстати, его живопись ценилась и на Западе. Но сам Велиманов Запад не жаловал.
— Скука там смертная, вот и всё, — говаривал он. — Словно там из души людей что-то вынули.
На полу и полугрязном диване расположились Лобов, Масаев и три девушки, смирные и хорошие.
— Это Миша Сугробов, поэт, бард и теперь уже писатель. Миш, курить будешь?
— Нет, нет, мне не нужно зелие, чтобы залетать, куда надо.
— Одобряю. Чувствуется дыхание Меркулова.
Картины Велиманова, с точки зрения простого глаза, были совершенно дикие. Но богохульством не пахли. Оно, последнее, было в мире почти везде, но не на его картинах. Пахло же чем-то, что нельзя было выразить через живопись.
Масаев только вздыхал, приютившись около девушки. Велиманов вынул из угла довольно большую картину и поставил её на стол у стены.
— Ну как? Всмотритесь.
Сугробов поглядел, поглядел, но ничего не сказал.
— То-то, — ответил Велиманов. — Картина хорошая, но всё это ерунда. Я дорого продам её, а все деньги отдам в детские дома.
Вопреки всему Сугробов восхитился.
— Нечего восхищаться. Нормально, — ответил Велиманов. — Вы, Миша, друг Меркулова, и вам я скажу…
— Только мне?
Сугробов посмотрел на Велиманова и внутренне вздрогнул. В глазах последнего гнездилась тоска, тяжёлая, мрачная, но какая-то уверенная, постоянная, спокойная и утверждающая.
— Они знают, — Велиманов посмотрел на остальных. — Они в теме. Юрий и Лёня — мои ученики в этом. Не в живописи, а в этом. Они по своей сути — такие, я им ничего не навязываю.
Велиманов подошёл к низенькому столику около диванчика, и Сугробов присоединился к нему. Они присели.
— А девушки, — добавил Сева, — вот они, Верочка, Таня и Олечка, для них эта тема трудная, но они — наши верные подруги. Кстати, талантливые рисовальщицы…
Наконец, все почему-то притихли на своих местах. Велиманов отшвырнул в сторону попавшуюся ему под руку собственную больших размеров фотографию и начал:
— Я люблю этот мир. Я им доволен, несмотря на его мерзости… Но меня давно мучает одна странная мысль: в этом мире не хватает одного очень важного штриха, точнее, он скрыт от нас. Но этот штрих откроет нам истинный смысл этого чёрного мира и то, почему мы, люди, здесь. Этот штрих таинственен, ибо он отменяет все прежние домыслы о смысле нашего пребывания здесь…
Сугробов озадачился слегка.
— Такое открытие относится только к нашему миру или ко всему, видимому и невидимому?
— Не знаю. Пока к нашему. В меня это вошло, тихо, незаметно, мучительно; что-то глобальное и самое важное скрыто от нас…
— Чтоб мы не сошли с ума, — вырвалось у Масаева.
Одна из девиц, Олечка, взвизгнула, две остальные молчали, слегка выпучив глаза.
— Но тень, представление какое-то о том, что это, чего касается, смерти, ада, вырождения, мнимого счастья, — проговорил Сугробов. — Интуитивно…
— Нет, нет и нет… Из мрака что-то просвечивает, и только… Но знаю, это серьёзно, так, что ум застынет, это страшно, так что дыбом встанет всё наше существо, и это хорошо, а почему «хорошо», невозможно описать… Все наши знания об этом мире, естественные и метафизические, всё полетит в пасть к чёрту… Великий сон ведёт к великому и страшному пробуждению.
Олечка хлебнула водки. Лобов расхохотался, но настолько неестественно, что Верочка, сидящая рядом с ним, отшатнулась.
— Ты, Юра, только не хохотни так в постели, а то у меня и так сердце слабое, — сказала она.
— Сева, — дружески проговорил Миша Сугробов, подняв руку. — Я общался с тобой немного, но такового вполне достаточно.
Олечка опять хихикнула, но Таня её оборвала: «Хватит, хватит!»
— Согласен, ты — глубокий интуит, — продолжал Сугробов. — Вообще, метафизические предчувствия — редкая вещь, но бывает… Более того, я сам чувствую, что чего-то в этом гармоничном мироздании не хватает, чего-то изъяли из него, что ли, но у меня это смутно… А ты бьёшь в абсолютную точку: всё нормальное, но самое тайное и важное не открыто… А может, и во всей Вселенной… Чтобы обитатели и невидимых миров не пугались и не лезли туда, где…
— Повеселей, повеселей, Миша, — прервал его Лобов. — Веселиться надо, сплясать на грани, за которой вместить что-либо в нашу душу уже почти невозможно…
— Эх, братцы и сестрицы мои, — умилился Сугробов. — Хватит… Лучше забудемся опять… Иными словами:
Что-то всеми навеки
утрачено
Май мой синий, июнь
голубой…
...............................
Ну, сегодня так весело
россам
Самогонного спирта река…
Дальше всё пошло, как по маслу, как по Волге-матушке реке. Выпили немного, но искренно. И за «штрих», за открытие его разуму человеческому (будь он неладен) тоже выпили по рюмочке горькой. Сугробов спел что-то своё, мастерское, укалывающее в сердце, а Велиманов умолил его о встрече с Сашей Меркуловым.
Глава 3
Из дневника Риты Голубевой:
«Я до сих пор живу у брата. Сейчас Дениса нет дома, он даже не приходил ночевать, по-моему. Утро, я только что встала. Моя комнатка маленькая, но уютная. Но почему уютная, не знаю. Просто так кажется.
Я лежала в постели, рано проснувшись. И овладело мной какое-то бесконечное блаженство. Каждая кровиночка, каждая клеточка в теле, — всё так и пело, несло в себе эту весть. Пальцы ног — и те блаженствовали. Жить! Ну ладно тело, а ведь ещё Сознание, а это уже нечто непостижимое, бессмертное… И всё это — я! Так можно сойти с ума от любви к себе, впасть в бездонный солипсизм, но при этом любить всех, по крайней мере, близких. Ибо в них такая же тайна, как и во мне…
Жизнь — это сказка. Я, конечно, многое поняла из общения с Меркуловым, с Сашей, с Женей Солиным и всей компанией. Денис, а потом Сугробов ввели меня туда. Сначала я почти ничего не понимала из того, что они говорили. Забивалась в угол и слушала с расширенными глазами. Но потом ничего, стала понимать. Соня повлияла очень тайно и сильно. Она такая прекрасная, вся невесть откуда. Она, собственно, мало чего говорила, но и её молчание много значило. Я стала другая. Да, наверное, и была всегда такая, только не знала об этом. Ну, ладно, с собой я разберусь и, надеюсь, не сойду с ума от любви к себе…
На мою голову свалилось другое. Кроме того, что я люблю свою душу, своё бессмертие, я ещё чувствую, что влюбилась в Дениса. Скорее, на грани. Ухаживала за ним, за истерзанным депрессией, из сестринских чувств, и вдруг… Это вспыхнуло, и огонь перешёл грань. Вот-вот заполыхает. Но это скандал, подлинный скандал. Конечно, мы не родные брат и сестра, двоюродные, но всё же попахивает кровосмесительством и чем-то запредельным. И семейство, матери наши, сестрички, мягко говоря, не будут в восторге от этого. Короли, аристократы могли, на то они и аристократы. А сейчас во всём мире этом время хаоса и безумия… Боюсь, что сорвусь, расплачусь и всё ему расскажу. Как ребёнок; он же старше меня…
И жить хочется, и бредить хочется, и спать хочется — и всё хочется. А Денис влечёт меня неукротимо, но стыдно почему-то. Влечёт он меня потому, что сам какой-то загадочный. Он простой, но и загадочный. Хотя я и пишу, какой он простой, объяснить я ничего не могу, дура я, что ли? А ещё учусь на филологическом.
Но мне не до шуток. Узнаю это затягивающее, опьяняющее, где-то патологическое чувство. Он мой по крови, и не мой… Душа у него, по-моему, жуткая. Свалился с луны, а так человек как человек… Ну, я уже начинаю заговариваться… На сегодня хватит… Лишь бы он пить бросил… А то от депрессии — к пьянству. Раньше он никогда не пил. Впрочем, он как-то пьёт, не особо пьянея внутри себя. Глаза так и глядят из глубины души… По-прежнему…»
Денис действительно довольно быстро остановил свой запой. Повлиял Меркулов. После запоя с Сугробовым он позвонил и поехал на дачу к Меркулову. Там, в присутствии Сони с её охлаждающим и родным молчанием, Денис, поговорив с Сашей, успокоился и взял себя в руки.
Соня вставала, уходила, готовила чай, приходила и бросала несколько слов о том, как надо дорожить каждой минутой бытия… Денис с Сашей сидели на открытой террасе, большая яблоня за окном укрощала душу.
— Спокойней тебе надо, спокойней, — с юморком говорил Саша. — Прими эту весть о себе как благо, как комфорт. Да, был богом, но пал. Но пал в человека. Не в адское же существо. Чувствуй себя комфортно, Денис, пожил богом, теперь поживёшь человеком, ничего страшного. Впереди — вечность. Время есть для раздумия. Из человеческого существования можно выжать такое, — боги будут завидовать…
Денис со всеми аргументами согласился. Кивал головой даже.
— Ты, Дениска, не смотри на Мишу Сугробова, — увещевал его Саша. — Временное пьянство входит в программу его бытия. Он поэт по душе, у него озарения, а не система. А тебе не нужно… В конце концов, просто углубись сначала в традиционалистскую метафизику, до самого дна… Ого-го! Найдёшь там очень полезное для себя, неизведанное поле, если на самом дне…
…Денис вернулся домой поздно, к ночи. Но Рита не спала. Она обрадовалась, увидев его трезвым.
— А я беспокоилась, что ты пропал, — прошептала она. — Пирожки приготовила для тебя.
Денис внимательно на неё посмотрел.
— А я порылась в твоей библиотеке, однако. Ну и книжечки ты читаешь…
— Ну и что?
— Да так. Мысль пришла: кто ты? Мой брат, или кто?
Денис рассмеялся.
— Не забивай голову глупостями. Я сам не знаю, кто я, в конце концов. Где уж тебе знать…
И вечер закончился в уюте.
На следующее утро Рита не выдержала и дала Денису прочесть свой дневник. Денис был до того ошеломлён, что так и застыл в кресле. Первая мысль была: «Этого ещё мне не хватало на голову… Родственница, называется…»
Но потом вдруг непомерная жалость к сестре, жалость какого-то высшего полёта, не обидная для Риты, охватила его. «Из этого состояния недалеко и до любви», — подумал он. Но что сказать сестре, он некоторое время не решался. Он был один в своей комнате, Рита была в другой. Надо было, наконец, выйти к ней. «Хорошо хоть она двоюродная сестра, а не родная… Иначе был бы кошмар в кошмаре, абсолютный кошмар… Всё же Бог миловал…» — надумал он и вышел к своей Маргарите.