Он уже не мог назвать её Маргушей или Ритулечкой, как раньше. «Обернулось по-иному, да и у меня сердце дрогнуло, не поймёшь, где братская любовь, где иная, — подумал он, — они рядом. Чудеса да и только. Не ожидал. Она такая тихая, всего боялась», — мелькали мысли. Но дневник Риты потряс его, не только из-за признания, но и в целом, её личность выросла в его глазах и предстала в ином свете.
«Ну и ну, — Денис подошёл к окну, прежде чем выйти к ней, — вот она какая. В конце концов, она — кузина мне, и такая любовь не редкость… Но её личность, её возраст… Да и мать её, тётя Галя, ошалеет…» — раздумывал он.
…Наконец, вышел.
Рита сидела на кухне. Денис беспомощно развёл руками.
— И что же нам делать? — только и сказал он.
— Любить, — ответила Рита.
— Но я и так люблю тебя. Ведь ты моя сестра.
— Не только… Нам просто надо быть вместе. А там пусть рассудит Бог.
Он посмотрел на неё пристально. Перед ним была другая Рита, которую он не знал.
Глава 4
Из записей Меркулова:
«Вчера на дачу ко мне приехала Соня. Не захотела ни пить, ни есть, а сразу легла отдыхать на террасе, на диване. Я сидел за столом, просматривал свой перевод.
И вдруг взглянул на неё. Она лежала, вся объятая чем-то действительно неземным, в подлинном смысле этого слова. Словно донеслось до неё дыхание из далёка. А глаза… глаза… Взгляд остановился, и в нём точно замерла её великая русская душа. Она сама, красивая, несказанная, превратилась в русскую душу. И это дыхание издалека — было дыханием русской души, блуждающей где-то там, за гранью…
Она улыбнулась.
— Ты опять читаешь эту книгу? — спросила.
Книга о реализации Абсолюта, на санскрите, выделялась на моём столе, заполненном переводами.
— Я хочу сделать эту, мягко говоря, малодоступную книгу предельно ясной для себя. Как эта терраса, это дерево в саду… — ответил я.
— Но всё равно, остаётся тайна.
— Может быть, в какой-то степени.
— Нет, я не о том, — Соня опять улыбнулась, но взгляд оставался прежним, наполненным мерцанием русской души. — Я вот о чём. Всё, абсолютно всё, самое ясное, самое очевидное, всегда остаётся тайной — и эта терраса, и этот сад, и это дерево (а не только Бог) — всё это тайна. Тайна просто потому, что всё это существует. Само существование есть тайна. Поэтому всё, абсолютно всё — тайна. Как бы ясным что-то ни казалось для ума. Сам ум и его источник — тайна. Мы живём в тайне и умрём в тайне. И, по большому счёту, ничего у нас с разумом не получится. Пригодится, конечно, только и всего.
Я встал и прошёлся по террасе. Впрочем, от Сони этого можно было ожидать! Ужаснуло меня чуть-чуть то, что всё это, очевидно, она чувствует реально, до глубины. И, во-вторых, понимает ли она последствия такого подхода, если касаться, например, бытия Божия? Думаю, что она всё понимает. Её русская душа хочет идти до предела пределов…
Я присел у неё в ногах на диван.
— Сонечка, может, кончим на сегодня эту, так сказать, беседу? — спокойно сказал я. — Ты устала. Тебе надо подремать перед сном. Пожалей себя.
Она посмотрела на меня довольно ласково.
— И ты утомился, я гляжу.
— Всё равно, я немного поработаю, а ты дремли.
…Прошло, кажется, уже четыре дня со дня этой «беседы» с сестрёнкой моей. Это время не спало, однако. За эти четыре дня произошло, увы или не увы, кое-что. Кое-что из этого «кое-что» я всё-таки отмечу.
Я рад за Дениса. Он снова приходил ко мне. Запой давно кончился, и нет стремления возвратиться. Глаза даже светятся эдакой лукавой безуминкой. Дескать, знай наших. Был богом, и сейчас не пропаду.
— Денис, прошлый раз ты говорил о том, что хочешь поехать в Индию. Это серьёзный шаг, если, конечно, знать, к кому ехать. Я знаю того человека, который теперь тебе нужен в твоей ситуации. Этот человек обладает реальными знаниями о ситуации, подобной твоей. Могу дать адрес и сопроводительное письмецо, — примерно такое я ему сказал. Но тут он неожиданно замялся. Помедлил, помедлил и, наконец, выдавил из себя:
— Саша, ехать ли мне в Индию — не вопрос. Раз ты даёшь конкретное направление. Но сейчас я неожиданно (он так и сказал — «неожиданно») не могу. Сугубо личная проблема, пока умолчу, прости уж меня.
На этом мы закончили об этом. Но было важно, что он до глубины осознал, что боги могут быть дальше от Бога, чем человек, если последний реализует себя духовно. И приход в мир Христа, изначально Богочеловека, восстановил истину о высших возможностях человечества.
Денис в конце концов заметил, что при своих недавних длительных поездках на Запад (его картинами заинтересовался какой-то шизанутый миллионер, хотя Денис никогда не придавал своей живописи большого значения, это было для него второстепенно, — редкий, но в его ситуации понятный случай) он обратил внимание на бедственное состояние христианства там, даже если оно формально исповедуется. Впрочем, это известно и понятно, почему так. Фактически остаётся только православие, особенно, если оно будет удерживать свои высочайшие возможности — исихазм, обожение, духовное причастие… Мы разошлись мирно.
На другой день прикатил Миша Сугробов и привёл целую компанию новых для меня людей, собственно говоря, трёх. Главный из них, Велиманов, настойчиво хотел познакомиться со мной. Но особого толку из этого общения не получилось. Велиманов не лишён интуиции, но не более, хотя и это даёт основания… Слишком много волновались, кричали, Юра Лобов даже топал ногами… что за привычка… Велиманов с восхищением посматривал на Мишу и твердил, что Сугробов осуществил космогоническую есенинщину, ибо хотя бы в сознании своём лихо бродит по незримым физическим мирам, как Есенин по пивным и кабакам, то есть с надрывом и глобальным подтекстом. Масаев особенно настаивал на надрыве.
Разошлись душевно и мирно. Но меня начинает волновать, что происходит с Викой. Был тревожный звонок от Жени Солина».
Глава 5
Тревога возникла постепенно. Почти крадучись. Сначала Евгений Солин не обратил особого внимания, жена как жена, Вика как Вика. Куда она денется. Малышка Анечка, дочка шести лет, отдыхала от самого факта своего рождения в Подмосковье, в надёжных руках бабушки и дедушки. Солин с Викой остались одни в их приятной двухкомнатной квартире в центре Москвы, у метро «Тургеневская», где памятник Грибоедову. Комнаты были изолированные, с окнами в тихий московский двор, да и кухня была немалая. В гостиной висела имитация «Чёрного квадрата» Малевича. Старый кот обычно спал под кроватью в спальне — и днём, и ночью.
Началось с того, что Вика с каждым днём становилась всё молчаливей и молчаливей. Процесс пошёл довольно быстро. Истеричность Вики и её яростную болтливость словно сдуло каким-то неведомым ветром. Женя, углублённый метафизик и математик к тому же, сам был устойчиво молчалив, такая перемена в жене насторожила и его.
— Что с тобой, Вика? — попросту и тупо спросил он её за завтраком.
И тут ему пришлось вздрогнуть.
Вика ничего не ответила, но он посмотрел внимательно в её глаза и ужаснулся: это были не её глаза. Не глаза Вики. Как будто от Виктории не осталось ничего. Взгляд был отдалённый, с умиротворённостью некоей тоски, но исходящей не от человека, а от какого-то иного существа… И лицо Вики, отражённое в зеркале, чуть ли не приняло какую-то иную форму, похудело, истончилось, точно в гроб клади. Но оно стало красивее. Не нашей красотой, правда.
Наконец, Вика равнодушно сказала:
— Ты что, только что заметил?.. Не беспокойся об этом…
— Как «не беспокойся»! Ты заболела!
И Женя, потеряв свою отстранённость, забегал, зазвонил знакомым врачам.
— Мамаше только не звони, — сухо заметила Вика. — Не волнуй дурочку.
Женю покоробили такие слова: раньше Вика всегда с любовью говорила о матери.
Женя, сам ошеломлённый своими знаниями, отлично знал, что Вика часто была как-то внутренне ошеломлена — в основном из-за жизни и из-за мировоззрения в целом. По этой причине у неё возникали периодические вспышки ярости. Сейчас всё сдуло: и ошеломление, и ярость. Вместо этого — подозрительная неземная тишина, уверенность в смерти и отдалённость тоски. И, кроме того, она истончилась.
К удивлению Солина Вика, правда, с полным равнодушием, согласилась пройтись по врачам. Она не дёргалась и не возмущалась, когда её возили и таскали по очередям в кабинеты докторов. Оказалось, всё в порядке. И почки, и сосуды, и сердце, и так далее. Но один старый, опытно-пузатый врач с холодным блеском в глазах, посмотрев на Вику, испугался. Он даже вскочил со стула и забегал по кабинету.
— Выйдите, — попросил он Вику.
Та ушла, а врач прямо-таки набросился на Солина:
— Вы — муж, называется! Вам что, наплевать на свою жену? Немедленно вести к психиатру! Немедленно! Или я сам позвоню в соответствующее учреждение!
Солин ошеломился.
— Зачем? — только и спросил.
— Да вы же интеллигентный человек! — вспыхнул доктор. — Неужели вы не видите, что она вас вот-вот зарежет?!
Женя вышел из кабинета, покрасневши от злости, разругавшись, обозвав доктора «тоталитарным ослом».
Вика ждала его за дверью, и он, в гневе, рассказал ей всё. Вика снова не очнулась из своего живого гроба. Не удивилась, не возмутилась.
— Что это за проблема, — только и сказала. — Сходим к психиатру. Ну и что?
И пожала плечами так, как будто речь о посещении вороны в зоопарке.
Психиатр сразу взял быка за рога, оставшись наедине с Викой. Вопросы посыпались, как из помойного ведра.
— Сексом с отцом не занимались?
Если — да, когда, в каком возрасте, при каких обстоятельствах, знала ли мать об этом, как совокуплялись — в постели, на стуле, в клозете, на улице, что отец дарил за это — конфеты, куклы, книги и так далее…
Вика ответила равнодушно, что с папашей никаким сексом никогда не занималась.
— А в мечтах?
— Нет.
— Не врите. Этого не может быть.
— Почему же не может быть? Нет ничего невозможного.