Михаил обожал сына, но относился к нему с осторожностью, ибо Алёша поражал отца своими неожиданными речами и неизменным нахождением в каком-то светлом, безоблачном настроении.
И как раз когда Виктория Солина уходила в свои неземные поиски ласки, Сугробова ограбили. Жил он в большой однокомнатной квартире на проспекте Вернадского, на состояние своей двери особого внимания не обращал. «Всё-таки не дверь в райские кущи», — говаривал он.
Ограбили солидно, ночью, когда Сугробов ночевал у родителей и у сына, вынесли телевизор и всё, что связано с музыкой. И, конечно, деньги — сорок тысяч рублей. Разворотили все книги, но удивительно — новый, нетронутый ещё французский костюм, подаренный отцом, оставили, а книгу одну спёрли. Книга-то называлась отчаянно.
Сугробов растерялся, но не глубоко. Просто решил поставить новую крепчайшую дверь. И всё. Но родители считали иначе. Нагрянули вдвоём, после того, как ушла спокойная милиция. Уходя, один из милиции сказал Сугробову только одно: «Не надейтесь». На что не надеяться, Миша так и не понял: ему и самому в голову не приходило, что украденное может вернуться.
Мама, Елена Ивановна, настаивала, чтобы квартиру поставить под охрану, но Сугробов отвечал, что охранять нечего, а душу всё равно не возьмёшь, не украдёшь. Родители возмущались, ругались, твердили, что теперь Алёшу не будут отпускать сюда, к отцу родному, пускай сам приезжает. Под конец Елена Ивановна почти разрыдалась, поцеловала сына и стала ходить по обкраденной квартире, причитая:
— Довели страну до того, что отдали народ в руки уголовникам, большим и малым… Да и вообще, всё и везде плохо в этой жизни… Только ядерной войны не хватало… Несчастные люди, несчастное человечество…
Последние слова были любимой поговоркой, или изречением, если хотите, Елены Ивановны. Однажды Пётр Игоревич, её муж, всё-таки не выдержал и существенно возразил:
— «Несчастные люди, несчастное человечество, поганое, гнусное время, сплошная агония»… Ну хорошо… А когда, интересно, это человечество не агонизировало? Назови такое время!
— Правильно, отец, — поддержал его тогда Сугробов. — Всю эту мировую историю кровь так и лилась горячим потоком прямо в пасть бесов… Скажу Денису — пусть нарисует…
…Квартиру решили не ставить на охрану.
— Ты хоть, когда уходишь, не забывай крест невидимый наложить на вход в квартиру, — увещевала Сугробова мать.
Молниеносно почти поставили новую дверь.
— Фирма хороша, но как бы ключи не скопировали для уголовников, — обеспокоилась Елена Ивановна.
— Мама, не смеши, — ответил Сугробов. — У меня красть нечего. Правда вот, картины забыли, не любители они живописи, не разбираются… Ты лучше у себя поставь на охрану… Хоть и двенадцатый этаж, но ворьё теперь и с крыш лезет… Ворью сейчас всё подвластно, такое время… Когда-то были комиссары, теперь ворьё… Что лучше, что хуже — это на чей вкус…
— Ты, Миша, со своими друзьями уносишься душою в какие-то бездонные небеса, а надо, всё-таки, о конкретной жизни, в конце концов, подумать, сейчас улицы и то переходить опасно, время совсем непонятное, — заботилась мать.
…Через три дня после установки новой двери Сугробов решил отметить… Что, собственно, отметить, он полу-не знал: то ли ограбление, то ли дверь, то ли и ограбление, и новую дверь вместе. И точно в этот день от грабителя или от одного из грабителей пришло письмо. Оно было аккуратно положено на коврик у дверей. Буквы были печатные, вырезанные из букварей, так что почерка не было. Письмо гласило:
«Дорогой ограбленный! Книгу вашу читаю, но понять не могу. Это об уме ангелов. Но читать буду, интересно, но вникнуть ни в одно слово не получается. А что же вы одни копейки дома держите, всего сорок тысяч рублей? Обижаете.
Грабитель».
Письмо было с восторгом встречено гостями и самим хозяином. На чтении тихо присутствовали Сева Велиманов с двумя своими неизменными учениками, и не более. Остальные желанные были заняты…
После чтения такого письма самое время было петь песни или читать стихи. Гитару принёс Велиманов, а хорошие напитки всегда сами присутствовали. Песни прямо лились из ран души, особенно неистовствовал Лёня Масаев, и без того нервный. Но стихи вызвали приток энергии.
— Это не столько поэзия, сколько послания, — предупредил Сугробов. — Послания человека, жизнь которого между двумя мирами, этим и тем, в котором мы все будем.
— Очень приятно, — выразился Лобов.
— Написано это, — продолжал Сугробов, — достаточно тайным человеком, Валентином Провоторовым от имени персонажа, который именно в ситуации между двумя мирами. Сам автор этого персонажа и стихов давно уже в третьем мире, высшем по отношению к этим двум. Послушаем.
Стихи, или послания, вызвали реальный ужас.
— Да что же это такое? — высказался Масаев. — «Стон молитвы с чёрным миром слитый», «скоро, ах, скоро на тёплое ложе скинув на время бесовские хари духи тебя для зачатья уложат…» Или ещё, как это запомнилось: «Но явь как наглый и злой подлог/Кривлянье жадных до крови губ/Молю: исчезни, железный бог/Огромный, скользкий на ощупь труп». Это что такое? — повторил Масаев. — Почему он преувеличивает силы зла?
Велиманов возразил:
— Так слышались и другие строчки, Лёня… Как стихи — это не всегда шедевры, отнюдь, но как послания… Такого ещё не было в литературе…
— Всё это не для всех.
— Пока не для всех.
— Уж больно мрачен поэт-покойник, прости Господи, — не сдавался Лёня Масаев. — Пусть послания гениальные, но как это понять: железный бог, похожий на труп…
— Это мир, точнее, явь, которая не даёт нам надежды, — пояснил Сугробов. — Что тут удивительного? Всё точно.
— Господа! Побольше юмора, вспомним ограбление, — вставил Лобов. — Но прочтите, Миша, ещё.
И Миша прочёл.
Стих, в отличие от других, блестящих поэтически, был аляповат чуть-чуть, но послание оказалось настолько нежным и добродушным, что присутствующие разомлели:
По прихоти я одинок,
По похоти всем доволен
И платит мне тёмный бог
Своею свободной волей
Двойник мой виден слегка
Но грозен своим размером
Качает внутри тоска
...................................
Разбить бы плоскость стекла
Пожить бы с собой умильно
Но воля восстать смогла,
А ужас изжить бессильна
Я с дрожью полночи жду
Не верю словам монахов
И явственно жизнь в цвету
Похожа на душу Праха
— «Пожить бы с собой умильно»… Как трогательно и уютно! — воскликнул Велиманов. — Я всегда за это! И двойничок к тому же тоскует, зовёт двойничок куда-то, в небывалые миры! Хорошо!
— Душа Праха — плохо, — вмешался Лобов. — Кладбищем веет, а где же юмор? Пусть и нездешний! Я по природе весельчак.
…И последнее стихотворение, прочитанное Сугробовым почти шёпотом, оказалось про какой-то «таинственный синий профиль» и про явление существа, похожего на доисторическую лягушку, огромную и всепоглощающую, которое в конце концов оказалось неким «древним корнем» человеческого рода, от которого современность может бросать только в дрожь.
— Про наш «древний корень» — точное, заботливое послание, — задумчиво сказал Велиманов, опрокинув в себя рюмку-другую водки. — Я эту жуть сам в себе чувствую, когда бунтую… Если этот древний корень проснётся в человеке, — он обезумеет не в нашем даже смысле этого слова… Такое натворит… И это не животное древнее какое-то проснётся, а укоренённое в нас потустороннее, дикое существо… Вот так, господа прозорливцы…
Праздник закончился мирно, душевно и благолепно.
— Мы и на том свете праздновать что-нибудь будем, — слегка пошатываясь, сказал Лобов. А Велиманов, уже в дверях (новых, причём), обернулся и проговорил:
— Миша, учти… Обрати свет взгляда на текст в праздничном письме грабителя: «Буду читать, хотя вникнуть в смысл слов не могу»… Так, кажется… Это же чистейший эзотеризм, Миша, подумай!.. Вот и ворьё теперь пошло!
И Велиманов со своими друзьями скрылся за дверью.
Сугробов вернулся в комнату и позвонил Меркулову.
Глава 7
И они, Денис и Рита, стали жить вместе, и как брат и сестра, и как влюблённые. Пугать родителей Риты пока не стали, да и пугать, собственно, было нечем: браки с кузиной — не седьмое чудо света. И об «оформлении» они тоже особо не думали, считая, что всё уже «оформлено» на небесах или где-то там ещё потаинственней.
Денис и Рита забыли об окружающем и не знали глубинно, что творится вокруг. Стоял необычно жаркий сентябрь, словно солнце сошло с ума и сбилось с пути. Когда грабили их друга, Михаила Сугробова, в тот день они лежали у берегов Москвы-реки, недалеко от Серебряного Бора, в высокой траве, вдали от всего людского. Одно и то же бездонное небо отражалось в их глазах, когда они, прижавшись друг к другу, смотрели туда, где одна бесконечность, без конца и без края.
— И такая должна быть наша любовь, — шептала Рита.
— Ты думаешь, это возможно? — спросил Денис.
— Ах, ты имеешь в виду, жизнь здесь — временный мираж, а там, куда уйдём, всё будет по-другому?
— Нет, нет, всё, ценное здесь, сохранится там.
Рита вдруг положила свою руку ему на грудь.
— Так в чём же неверие? В вечную и высшую любовь?
— В том, что есть силы выше нас. И они вмешиваются в течение нашей жизни в любых мирах. И нас не спрашивают, хотим мы или нет. Это может быть страшным.
Рита в ответ по-странному робко поцеловала Дениса. Но Денис продолжал.
— Чтобы любовь была вечной, надо обладать бесконечной душой с совершенно иными качествами по сравнению с человеческой душой.
— С обычной человеческой душой, — поправила Рита. — Мне так хорошо с тобой. Потому и хочется, чтоб это было вечно.
— Вот и разрушим тогда наши, как ты говоришь, обычные человеческие души, чтобы вернуть им вечность богов.