Одним ранним утром Солин вдруг проснулся и прислушался. Где она? Бродит или спит? Спала теперь Вика отдельно, в другой комнате на диване, словно ушла от всего. Женя встал посмотреть. Он любил её всю, любил её дыхание.
Вика была мертва. Она лежала, одеяло было чуть откинуто, и лицо абсолютно ничего не выражало. Никакого самоубийства, никаких болезней, она просто ушла сама. Она не оставила миру даже покой мёртвых. Ничего…
Глава 9
Вику похоронили по православному обряду на Домодедовском кладбище. Бесконечно серый осенний день. Дождь и бессмысленная суета природы, всё живое мечется, прячется, хлопочет. Потом церковь, поминки, поминки, а главное — успокоить Анечку. Скрывать было невозможно. Солин взял дочку к себе. Анечка рыдала бесконечно, и это становилось опасным. Солин решительно прервал. Он посадил дочку рядом с собой, на том же диване, на котором умирала мать. И сказал:
— Аня, запомни, если мама ушла от нас, значит, там ей лучше, чем с нами. Иначе она бы не ушла. Зачем же ты плачешь? Не будь такой эгоисткой, теперь мама принадлежит Богу, а не тебе. А ты должна жить дальше. Слышишь?!
Он проговорил это с такой мощной силой воздействия, что дочка вдруг успокоилась и постепенно стала приходить в себя. Солину казалось, что тень жены бродит по комнатам. Но относился он к этому спокойно и тихо, как сама тень. Не только тень Виктории не покидала его, но и друзья.
— В душе образовалась, всё-таки, чёрная дыра, — сказал он однажды часто посещавшим его Саше и Соне. — Потому что всё, что произошло, абсолютно необъяснимо.
— Как тень? — прямо спросил Саша.
— Это тень её сознания. Потому она невидима физически. Но всё равно, всё, что происходит с ней сейчас — закрыто. Тень есть тень.
— Ты точен, как всегда, — заметил Саша, допивая чай. — Я думаю, что с ней случилось что-то совершенно экстраординарное.
— Поэтому обычное ей не поможет. Да и нужна ли ей помощь? — добавила Соня. — Чтобы ей помочь, надо, чтобы сама Вселенная стала исключительной. Она желала трансцендентной ласки, которая превосходила бы всё возможное, в конце концов, чтобы её бытие охватила бы сама Вечность, абсолютная, нежная и бесконечная.
— Соня, не надо, — прервал её Солин. — Переведём разговор на другие темы.
Уход Вики словно породил незримый вихрь, который пронёсся по душам людей Сашиной эзотерической группы (да и состояла она всего из четырёх человек, кроме Меркулова: Сугробов, Денис Гранов и отдалённый от мира смертью Вики Евгений Солин). Но кроме, вокруг них кружились, глотая обрывки знаний, поэты, художники, писатели, публицисты. Некоторые из них весьма известные, другие — тянущаяся к Первопричине молодёжь. Были даже бродячие искатели тайной ущербности этого мира — типа Севы Велиманова. Это выглядело диким контрастом по сравнению с наступающей на Россию цивилизацией голого чистогана. Но на самом деле никакого контраста не существовало. Под оболочкой «голого чистогана» жила, мучилась и радовалась она, Рассея, неуничтожимая и вечная. Надеялись, что всё кончено, но не получилось: она жива.
— Комиссаров и то пережили и этих переживём, — зевая, говаривала бабушка Сугробова. — С нас как с гуся вода: во что верили, в то и будем верить, как хотим.
Да и предприниматели некоторые были особенные, со странностями, «с глубинкой». «Надоел мне этот презренный металл и суета, до того надоел, что к медведям в лес охота уехать, — говорил один из них. — Но что делать, деньги в меня сыпятся сами по себе, как помои из контейнера. Глупо не устоять, приходится брать».
Народ же, напротив, жил своей третьей жизнью. Да, были ужасы, криминал, раздуваемый по телевизору, но Сугробов только пожимал плечами: в его отнюдь не процветающем квартале около метро «Проспект Вернадского» жили нормальные люди, не воры и не сумасшедшие на сексуальной почве. Волею обстоятельств он был знаком с окружающей жизнью. Всё-таки он был поэт, его песни умеренно распространялись, хотя «шли в народ» наиболее несложные сочинения. Возможно, и грабитель его квартиры слышал его песни и любил их, не зная, кого он грабит.
Сугробову Мише было странно жить во всех этих трёх мирах, таких разных. С одной стороны — медитация, ретрит, погружение. И он отлично знал, что тот мир, куда уходят после смерти, настолько иной по сравнению с этим, физическим, что лучше о последнем забыть навсегда, чтобы понять тот. С другой стороны — проявления духа в мир, поэзия, литература, искусство, любовь и дружба среди близких по душе людей. С третьей стороны — окружающий мир, где дьявол и Бог соседствуют рядом на одной скамеечке.
Во всех этих трёх мирах он жил и любил их, но разной любовью. Истеричные и целенаправленные повизгиванья с экранов о том, что народ потерял свою душу, опустился, погряз… Но он видел другое, как люди помогают друг другу, как соседка его, Лидия, разъезжает с благословения православного священника по бедным сельским районам, раздаёт одежду, продукты, лишь бы чем-нибудь помочь. С некоторым удивлением он обнаружил, что его соседка, пожилая простая женщина, живущая этажом ниже, бывшая ярая комсомолка, потом коммунистка, запоем читает… Александра Блока, и он её любимый поэт, и чувствует, понимает его самые мистические, «закрытые» стихи… «Мы непредсказуемы, — повторял в таких случаях Сугробов. — И потому нас не раздавить». Он бросал внимательные взгляды в глаза людей и видел в них не только усталость, измученность, закрытость, но и глубинные огоньки чего-то внеземного и загадочного, что другие и не могли видеть. В душе лежало больше, чем в разуме.
Внушала беспокойство дикая молодёжь, та часть, лишённая всего, но и она может, думал он, внезапно измениться, как бывшие комсомольцы и атеисты советского розлива превратились вдруг в искренне и традиционно верующих. Нам надо любить друг друга вопреки всему, всяческому разделению. «А впрочем, — просчитывал про себя Сугробов, — везде всё решает меньшинство. Один великий святой может решить судьбу всего народа. Или наоборот: молитва православного глубоко верующего народа за всех нас может многое изменить. Не может пропасть богоизбранный наш народ. То, что пережил русский народ за этот проклятый 20 век, сломило бы целые расы. Кажется, силы на исходе, но ненависть дьявола преследует нас. Но мы не сломлены. Мы ждём. «Восстань из мёртвых и иди вперёд» — потому мы и победили немецкий, европейский фашизм». Такие мысли преобладали в сознании Сугробова, когда он думал о судьбе России.
Тем не менее, нельзя было не признать, что явно какая-то прослойка российского народа (включая интеллигенцию) морально свихнулась, впрочем, разнообразно и по-своему. Одна душераздирающая история развернулась на глазах Сугробова прямо вослед уходу из жизни Виктории, уходу, которому нет определения.
Этажом ниже квартиры Сугробова жила семья Любашиных, семья, с которой с дальних лет дружили родители Сугробова (кстати, родители его жили недалеко, на улице Раменки). Семья Любашиных состояла из Виктора Семёновича, мужчины лет под 50, его супруги, Ларисы Петровны, их сына Валерия, энергичного молодого человека 25 лет, любимым занятием которого было действовать. А как действовать, в каком направлении — это для него было дело второстепенное, лишь бы делать что-то. И была ещё дочка, Леночка, 12 лет, существо болезненное. Её лечили, лечили, но катастрофа разразилась, когда ей попалось фальшивое лекарство, подделка, причём вредная. Девочка всерьёз заболела. Пока мать, Лариса Петровна, металась по врачам, Валерий, сын её, обескураженный состоянием сестры, которую любил даже во сне и выхаживал Леночку в раннем детстве, слегка запил. Волею судеб на этой стезе повстречался он со своим приятелем, можно сказать, другом, с Шумовым Лёвушкой. Лёвушка был старше его лет на восемь, но это не мешало, тем более, Шумов был вхож в семью Любашиных, и Лариса Петровна его отличала, порой даже умилялась им. Сугробов видел, что Шумов у Любашиных, но не одобрял, хотя и молча.
Встретившись, приятели решили отправиться в ресторан, что у метро «Проспект Вернадского».
— Я угощаю, — заявил Шумов.
— Ты разбогател? — удивился Валерий.
Шумов скромно потупил глазки (был он толстенький, но в меру), но заметил:
— А ты какой-то грустный. Мы давно не виделись, что-то случилось?
Валерий промолчал. Шумов заказал на широкую ногу: тут тебе и чистейшая благородная водка, французское вино, различные блюда, включая десерт и салат. Всё это обилие с трудом одолели за два часа. А потом Шумов вдруг заплакал. Не то чтобы зарыдал, но как-то всплакнул. Валерий не ожидал.
— Ты что, Лёва, с ума сошёл? — только и спросил. Шумов обиделся.
— Я что, похож на сумасшедшего? Нет, Валера, смотри глубже.
— А что?
— А что? — передразнил Шумов. — На душе неспокойно.
— Это почему?
— Потому что гублю людей. Людей жалко.
Шумов был явно расстроен.
— Брось. В чём же фишка?
— Фишка в том, что я работаю на подпольной фабрике по производству фальшивых лекарств. Большие деньги, Валер, получаю. Хочу уйти, но не могу себе в деньгах отказать.
Валерий замер.
— Ты не шутишь?
— Какие шутки… Ты только молчи, я тебе как другу…
В сознании Валерия всё помутилось, одна только несчастная сестрёнка виделась ему в тумане. И только Шумов произнёс эти любезные слова: «как другу», Валерий схватил со стола пустопорожний графин и со всей силы ударил им Шумова по голове. Кровь хлынула багровым ручьём, Шумов медленно пополз вниз. В ответ с соседних столиков — женский визг, крик, милиция, «скорая помощь». Валерий и не пытался сбежать. Во-первых, отяжелел, во-вторых, почувствовал, что стоит за правду. Жизнь сестры была в опасности, смерть витала и там, и здесь. Лёвушку увозили в бессознательном состоянии, как всё равно мёртвого. Валерия доставили в милицию, потом звонки, истерика у Любашиных, и Валерия в конце концов отпустили с подпиской о невыезде. «Дело ясное, ждите повестки в суд», — заявили ему в органах охраны порядка. И вот тут-то Лариса Петровна бросилась искать помощи у Сугробовых. Помочь, собственно, мог только Миша. Ситуация была банальная: лечение Леночки, даже излечение — вопрос больших денег, которых у семьи не было. Миша к этому моменту был в состоянии глубокой отключённости, медитации и последующего погружения во внутреннюю реальность чистого сознания и проявлений высшего Я. «Вот это, то, что во мне, и то, что и есть я сам — вечно и никогда не уничтожится, — думал он. — Я это вижу, и это вытекает из самой природы внутреннего духа». Внешний же мир при этом терял для него всякое значение, «тем более, он уйдёт, а то, что внутри, останется», — заключал где-то в тени сознания Сугробов.