Тогда Елена Ивановна и позвонила сыну. Потом решила, что сдуру, не надо сына волновать, мол, сама найду. Но было поздно… Все трое Сугробовых бросились искать, расспрашивать. Все Раменки обегали. Мальчик словно с земли упал. «Молиться надо», — сказала Елена Ивановна…
…Алёша сидел на стуле в довольно тёмной комнате, которая изнутри напоминала хаос. Около него за полусломанным столом сидел грузный мужчина лет 40, потёртый, но явно не бомж. Олохмаченные волосы, небрит, правильное лицо и череп, но от взгляда его — глаз не отвести… И бледные, бледные, как смерть, губы. «Не кровопийца, значит», — подумал бы любой прохожий, увидев его в тёмную ночь.
Оба они, — и Алёша, и мужчина, — молчали. Алёша избит не был, сидел тихо.
— Вина хочешь? — спросил мужчина.
Алёша отрицал.
— Верно, — подтвердил этот мужик. — Ты и без вина светлый… Как тебя звать?
— Алёша.
— Ну так вот, Алёша… Смотри мне прямо в глаза, взгляд у тебя какой-то особенный… У меня от него на душе легчает…
Алёша будто застыл.
— Ну что ты как вкопанный?! Будешь смотреть мне в глаза или нет?! — крикнул мужик и стукнул кулаком по столу.
— Ты что? Маленький, а уже спятил… Тебе ж я приказываю.
— Дяденька, у вас в глазах тоски много… Может, вы кого-нибудь убили?
Мужчина даже рот разинул.
— Молодец, молодец, Алёшенька… Так и жми. Чтоб я в тебе не разочаровался… Какой хороший мальчик, — несколько зловеще, но с добреньким бредком проговорил мужик.
— Дяденька, а вы и вправду убили. Только не другого, а себя…
Мужчина вдруг встал, подошёл к Алёше и опустился перед ним на колени.
— Ты прав, мальчик, ты прав… Как ты догадался?
— Но вы ещё не кончили себя убивать совсем…
Мужчина, стоя на коленях перед дитём, истошно так, до нутра, расхохотался. И в таком виде хохотал минуты две… Алёша был тих и мертвенно-уютен. Мужик встал с колен, отряхнулся прямо на Алёшу и опять сел за свой стол.
— Хорошо, Алёша, очень хорошо. А теперь скажи мне, почему я себя убиваю. Только не ошибись, ведь у тебя глаза ясные. Убить не убью, но когда я разочаруюсь, я страшен бываю… Котёнка и того не пожалею… Говори! — вдруг заорал мужчина и взмахнул кулаками, замотал головой. Головой он мотал так, как будто голова его стала центром вселенной, и он хотел сбросить эту тяжесть.
Алёша затаился, даже вздрогнул, но глаза остались всё те же непонятно-ясные.
— Я вижу, но слов не знаю, как сказать.
— Ах, ты видишь, а слов у тебя нет, — мужчина внезапно сбросил с себя всякую агрессию. Остался простой крик… — Тогда я тебе скажу, почему!!! Не себя я убиваю, потому что меня нет! На пустоту свою я бросаюсь!
Алёшка вдруг прервал эту истерику.
— Но я вижу, душа у вас есть! Душа-то есть! — по-детски выкрикнул он.
— Души мало! Свет мне нужен! Свет! Чтоб вокруг всё добром и любовью сияло, прямо било ключом это отовсюду!!! Но этого нет, но я ищу, ищу… Люди разные… Может быть, детки засияют светом небесным, и на тёмной душе моей смягчение будет…
Алёша замер.
— Ты, Алёша, не пугайся!.. Я тебя не трону, не задушу от отчаянья…
— Я это знаю, дяденька, — спокойно ответил Алёша.
— В таких, как ты — надёжа моя… Ха-ха-ха! Я сразу тебя признал, когда ты играл во дворике… Ты маленький, а душа у тебя огромная, ты её ещё не знаешь как следовает…
— Что мне делать?
— Смотри на меня. И чтоб я тебя видел. Успокой душу мою, она тёмная, как пропасть.
Алёша искренне, всей душой стал смотреть. Так и сидели они в полном молчании полчаса примерно. В глазах Алёши не было страха, но одна ножка его всё-таки подрагивала. Наконец, мужчина тяжело встал.
— Пойдём, — сказал он.
— Куда?
— Не на плаху, а домой. Домой пойдёшь. Это же рядом.
Действительно, рядом. Ни Сугробов, ни его родители не обратили внимания на маленький домик с огороженной территорией. Это был закрытый пока детский сад, его собирались ремонтировать. Двери в домик были заперты, но, видимо, открыть входную дверь для этого мужчины не представляло труда. Никому и в голову не пришло, что Алёша мог оказаться там, внутри этой заброшенности. Мужчина быстро выпроводил Алёшу из садика, чмокнул его в лоб и велел слушаться родителей. А сам исчез так же быстро и внезапно, как и появился здесь…
Когда Алёша внушительно вышел навстречу отцу и бабушке (дедушка отлёживался в квартире), радости не было конца. Алёша сказал, что ушёл в сторону и заблудился между бесчисленными домами вокруг. Он терпеть не мог говорить неправду, но боялся напугать бабушку. А отцу решил рассказать, но чуть попозже, дня через два, когда всё успокоится. И, конечно, он был наказан, ограничен в территории для гулянья.
Мужчина между тем, поговорив по душам с Алёшей, ехал в метро. Фамилия его была Матюхин, но это ни о чём не говорит. Сидел он в центре вагона, куртку распахнул, лицо в покое, но глаза пристально, но чуть незаметно осматривают окружающих. Лица людей поражали жутким и радостным разнообразием чувств, потаённых мыслей и образов, таящихся внутри, но отражённых вовне.
Матюхин смотрел и наслаждался, но наслаждался мрачно, ибо видел не свет, а пропасть, вихрь разрушения и созидания, надрыв и дикое мужество… И так до бесконечности. Всё это было и в его душе. Но ведь они соотечественники, потому и близость. Свет был, но человеческий, на лицах девушек, может быть, в их красоте.
Матюхин угрюмо думал о том, что не сможет пережить гибель этих людей, если что случится. Иногда кто-то бросал ему ответный взгляд. В то же время люди выглядели напряжёнными, уставшими, но держались…
Матюхин вышел из метро в районе Филёвского парка. Походка у него была какая-то тайная, словно он искал кого-то, но не мог до поры, до времени добраться до него. Кошки любили его за это.
Туман не скрывал, однако, бесконечные ряды домов. Матюхин остановился около детского сада, в котором дети оставались на пятидневку. Он стоял у заборчика и несколько тупо и странно, задумчиво смотрел в пустоту, словно ожидая, не появится ли кто. Но детей во дворике уже не было, только свет в одном из окошек домика мог манить. Но ему нужен был не такой свет. Неопределённый туман сгущался, кто-то выбежал из домика и тут же вернулся. Матюхин был точно неподвижен. Душа замерла в нём. Наконец, он сдвинулся с места. И пошёл, будто не зная, куда. Но на самом деле его дом, огромный, многоэтажный, виднелся рядом, и он скоро очутился около своего подъезда.
Около лифтов было на редкость грязно, и кто-то спросил вышедшего из лифта человека:
— Почему у вас в подъезде такая грязь и мусор?
Тот вздохнул и ответил:
— Идеи нет. Потому так и живём.
Матюхин поднялся на шестой этаж, осторожно и предусмотрительно открыл первую дверь в квартиру, потом вторую, и вошёл. Зажёг свет в коридоре, тусклый, но не могильный. И прошёл.
Квартира явно была холостяцкая. Две довольно большие комнаты поражали своей заброшенностью, но не бедностью. В беспорядке в комнатах находились Бог знает где — на диване, в креслах, на полу — картины, антиквариат, иконы. Впрочем, иконы были в порядке. Кот спал на одной картине, брошенной на пол.
Матюхин, сбросив куртку, пошёл к шкафу и вынул бутылку водки. Выпил полстакана, не закусывая. Закуску отдал коту и лёг спать.
Глава 11
Из записей Меркулова:
«Один мой «закрытый», можно сказать, «тайный» друг, занимавшийся серьёзной практикой, рассказал мне о внезапно возникшем в нём необычном состоянии сознания. В конце концов, при любой духовной практике могут возникнуть неожиданные параллельные явления, тем более, истинное сознание человека необъятно. Так вот, у него возникло следующее: внезапно он реально почувствовал, что весь мир, всё, что он видит перед собой, и это беспредельное, казалось, небо, и звёзды, и земной пейзаж, всё это, что образует наш мир, фактически находится внутри его сознания, так же, скажем, как сновидение всегда внутри, а не вовне. Это поразило и даже ужаснуло его. Согласитесь, что носить весь мир внутри себя, как некое беспрецедентное сновидение или что-то подобное сновидению — непривычно, мягко говоря, для того, казалось, ничтожного существа, как человечек с его мочой, болезнями, кашлями и смертью. Но, значит, есть в этом червячке-человечке нечто, намного превосходящее его самого, да заодно и всю вселенночку, так сказать.
Я посоветовал своему другу почаще стимулировать такое вполне нормальное состояние. Действительно, в солипсизме определённо есть истина, правда, не вся. Но вся она нигде не бывает…
Возможно, этот принцип солипсизма заложен в самом Боге, и мир плавает в Нём, как кит в океане, а поскольку человек — образ и подобие Божие, то остальное понятно… Надо сказать, что наслаждение, получаемое от осознания и реализации бесконечности своего духа и души может быть настолько несравнимым и мощным, что тогда и мир, и жизнь в нём теряют всякий смысл. Всё становится просто тенью… Так что подождём до поры, до времени, нас ещё ждут страдания, а этим не манкируют. А наслаждение, даже самое высшее, может закрыть движение всё дальше и дальше… А дальше — вот она, окончательная Истина, нет, оказывается, есть ещё потаённая дверь и так далее, и так далее. Увы, наше поле знания неизбежно ограничено, оно может расширяться, и только… Поэтому понять вполне, что «происходит», какова «жизнь» в Абсолюте — невозможно; всё, что лежит в поле нашего знания, там отменяется и становится бессмысленным. Не всё, конечно… В общем, парадокс на парадоксе.
К чему я всё это пишу? К кому обращаюсь? Что мне бы лично хотелось — это жить вне Закона и даже вне Знания (может быть, этого Знания). Вся вселенночка, все эти миры устроены так или иначе согласно некоему определённому, пусть и высшему Закону, «Истине», правилам, что ли. Иначе они не могли бы существовать. А мне бы жить вне этого всего, высшего ли, божественного, инфернального, всё равно, пренебречь, в общем, всем, что существует, и быть запредельным таким, свободным, не подчинённым даже своим собственным законам и реалиям, «существом», «сущностью», не знаю даже, как назвать себя самого. Стремиться к такой беспредельности — что ж, очевидно, у меня русская душа. Но прежде чем подвести к весьма важному перелому, сказать здесь надо немного о Бездне, о «последней доктрине».