— Друзья, — начал он. — Я, кстати, прекрасно зная английский язык, много путешествовал, побывал даже в Бразилии. Видел мир, и снаружи, и изнутри, со стороны человеческих душ. Да и стоящими книгами об истории мира сего баловался. И моё заключение: мы живём в больном, сумасшедшем мире, который по концентрации зла почти не имеет себе равных среди других миров. Я, конечно, исключаю ад. Короткая жизнь, смерть, болезни, бесконечная кровь и войны, трупы, самоуничтожения, духовная тупость, следовательно, обречённость после смерти, перманентные катастрофы, болезни, ненависть, вечное насилие и страх, страх, постоянный крадущийся всесильный страх, заползающий в души человеческие и порабощающий их.
— Может, хватит? — вмешался Сугробов.
Денис же впал в какую-то мистическую ярость, и его уже невозможно было остановить. Лицо его как-то изменилось, по выражению, по крайней мере, и в глазах проявилась скрывающаяся затаённость.
— Всё правильно, — только повторял Солин.
Наконец, Денис закончил:
— Только за огромные грехи в прошлом бытии можно получить такое наказание как попадание в этот мир, рождение в нём. Мы с вами, господа, как и другие на этой планете, — преступники, жутковатые преступники, наказанные рождением здесь.
Это уже было слишком. Такой накат вызвал протест, хаотичный, но твёрдый. Рита, молоденькая, так та прямо-таки завизжала, протестуя.
— А к тебе, Риточка, у меня вопрос, — прервал её вдруг Денис. — Почему с самого начала, как только мы сели за стол, ещё до пожара, у тебя всё время слегка, но заметно, дрожали руки? …А, молчишь… Ты ведь у друзей… Так в чём же дело?! А я тебе скажу: внутренний страх, вечный, онтологический страх простого смертного… Ты только чересчур чувствительна, и у тебя это выходит наружу… То-то…
И он, налив рюмку, продолжил:
— Ты, Миша, — обратился он к Сугробову, — извини меня… Моя сестра — чудесная, прекрасная…
— Преступница, — мрачно брякнул Сугробов.
— Да, ладно… Мы все… Предлагаю выпить за Риту…
За Риту-то мы выпили по предложению Дениса Гранова, так сказать, но его речь зацепила.
А Денис опять в какой-то мистической отключённости бормотал, словно он выпал из другого мира:
— Так не может быть, не должно быть, как здесь… Это космическая патология, эта планета… Где я? — он развёл руками. — Где мы? Куда мы попали?.. Что это вокруг?
Наконец, я не выдержал. Вика тем более впала в настоящую истерику; хлебнув полстакана водки, она причитала:
— Да это настоящая мирофобия… Вот к чему мы придём… Как можно так рычать на весь мир!
— Денис, — начал я. — Послушайте, вы, дорогуша, крайне односторонни. Всё это так, но кроме… Кроме есть жизнь, бытие, бытие и в аду радость, а здесь, здесь — такое благо быть… Вы что? И наслаждений хватает, на худой конец… Фифти-фифти, как говорят. Но главное, в этом диком, носорожьем мире человеку дана возможность переделать свою низшую природу и стать бессмертным, подобно богам, и даже больше… Ведь в Богочеловеке, во Христе изначально до его воплощения на земле соединился Бог с человеческой душой… Это что-то значит или нет?!.. Я уже не говорю о том, что он, придя сюда, принёс себя в жертву…
Это был мощный контрудар. Я продолжил ещё немного, но вмешался ещё и Сугробов:
— Денис, это ведь падший период. Надо терпеть. Но именно в такую отчаянную эру в род человеческий могут быть брошены самые таинственные эзотерические откровения…
Солин оживился и кивнул головой, предложил выпить за самое, на первый взгляд, безумное.
— Получится, как в теорфизике — безумные идеи побеждают. Хорошо бы так и в жизни, по крайней мере, у нас в России, России духа, я уточняю.
Денис, помню, резко прервал, и его речь меня удивила:
— Ваша Россия раздавлена под пятой мрака современного мира.
И проговорил ещё что-то крутое в этом смысле. И в том смысле, что нам уже не прийти в себя, не воспрянуть, а другим и подавно.
Такие речи и смыслы вызвали такой же резкий отпор. Даже Соня, которая всё время молчала, высказалась довольно определённо. В том отношении, что Россия — непредсказуемая, она сметает все свои временные неудачи, и её дух не зависит от демиургов мира сего. И он не может быть сломлен ни здесь, ни тем более в других мирах.
Вот такая оказалась моя Соня, некогда бедная девочка, трепетавшая от страха перед смертью, а теперь — смотрю ей в глаза и улыбаюсь: какая уж тут смерть!
Но все эти наши высокие и ужасные порывы остановила Рита.
— Ребята, пока вы тут метафизичничаете, — сказала она тихо, и её голос внушил доверие, — кто-то там сгорел или горит в этом соседнем доме… Кот или человек — почти всё равно…
— Царство им всем небесное, — вмешалась Вика. — Надо взглянуть, всё же, что там… А тут птички щебечут, соловьи поют, белки скачут — хоть бы что… Дыму нет, и слава Богу…
— Почему ж собака соседская перестала выть? — спросил кто-то, не помню, кто.
— Отравили, наверняка, — ответила Вика.
Мы потихоньку встали и пошли выглянуть. Открыли калитку. Смотрим — пожара, вроде бы, нет. У нашей калитки стоит соседка, Надя, из противоположной дачи.
— Ну, что? — спрашиваем.
— Дом сгорел. Пожарные последнее тушат. Хозяин тоже сгорел. Отличный был мужик, богатый очень, вор, крупный вор… но сгорел, пьяный был.
— А семья?
— У него баба была. Красивая. Модель. Но ушла от него к тому, кто ещё побогаче. Говорят, рыб любил ловить из аквариума и есть… Для развлечения, что ли…
— А дети?
— А кто их знает? — добродушно ответила Надя. — Я не в курсе. Ничего, найдутся люди добрые или Бог приберёт…
Она перекрестилась и прибавила, уходя, что собака погорельца сбежала, а охранник был пьян, но не сгорел…
И, хохотнув, закончила:
— А заказчик огня — конкурент какой-нибудь оголтелый, а поджёг сам охранник, это, наверняка, исполнил он…
Потом донеслось от Нади ещё какое-то крепкое словцо, и она удалялась и удалялась.
Прошёл мимо ещё один человек, мужичок, скромный такой.
— Пожар! — слегка истерично напомнила ему Вика.
Мужичок пожал плечами.
— Раз есть на белом свете огонь, значит, гореть будем… Куда мы денемся?..
Вика вздохнула, и мы все вернулись в сад, чтобы к ночи пить чай, а не водку. Поставили самовар, нашлись пряники, баранки, варенье, всё как положено.
Но покой на душе из-за чая и духовные воспоминания о царской России («Какую страну мы потеряли!» — вздыхал Миша Сугробов) не смогли предотвратить страх и боль за настоящее.
— Когда этот мрак кончится? — вдруг спросила Вика, и с этого началось.
Но я быстро восстановил равновесие:
— Вспомнили бы не о девяностых годах, а о семнадцатом годе. Пришли твердолобые, как скала, обезумевшие от крови фанатики, комиссары. И что от них осталось? Ушли комиссары, уйдут и эти… Накипь девяностых годов, уголовники, полууголовники, обезумевшие не от крови, а от наживы. Которым наплевать на людей, на страну, даже свою презренную жизнь отдадут за деньги… И потом — одна дорога, сами знаете, куда… Они обречены…
— Уйдут-то они, уйдут, — возражал Солин, всегда довольный Викой, даже её истериками. — Но, прежде чем уйти, такое наворотят… И комиссары ушли, но не без следа и жути…
В заключение, у последней чашки чая, Сугробов убедил всех:
— Кто бы ни приходил, а внутри себя Россия остаётся Россией. И никто её не сдвинет против себя, против своей сути… Даже оккупация.
Последнее, правда, вызывало сомнение.
— Поверженная страна — это уже другая страна. И то же — поверженный народ, — так, кажется, среагировал Солин.
И Вика, продолжая, подхватила:
— Нас всё время хотят уничтожить. Я знаю, история, слава Богу, — моя профессия. Но не удастся, любая их агрессия оборачивается их гибелью. «Прикосновение — смерть», — как писал Волошин. Даже оплаченные революции не помогли: это обернулось братанием и крушением империи, у них в Германии после Первой мировой войны.
Вика продолжала дальше, довольно мастерски, подчёркивая, что на Россию всегда нападали тогда, когда считали её слабой, до того, как она могла бы перевооружиться.
Всё это было очевидным, но она говорила с такой страстью и приводя такие исторические детали, которые далеко не всем были известны, что её заслушались.
Это выглядело как мастер-класс, погружение в скрытые, не всем ясные изгибы истории.
Для Риты такое оказалось подлинным откровением. Бедняжка мало знала о собственной истории.
— Теперь понятно, почему мы всегда так нелегко жили, — растерянно проговорила она. — Сколько ресурсов и сил уходило на оборону… Приходилось защищаться порой от всего западного мира в целом… Одна страна…
— Но здесь, в этом саду, — тихо рассмеялась Соня, — никакой другой мир нас не тронет. …В том числе и накипь внутри страны… Если есть уже сейчас очаги России духа, и их надо издавать, то мы не погибнем. Нас не завоюют, не разложат изнутри страны, не заселят и не вытеснят пришлые народы (так, как погибли римляне, к примеру). Потому что, если будет Россия духа, высшие силы сберегут нас. Для этого достаточно не так уж много людей.
Она закончила так же тихо, как начала, и была тишина. Наступала ночь, и её шелесты напоминали о непредсказуемом. И хрупкая, точно пришедшая со звёзд, фигура Сони, она сама, её шёпот и молчание, говорили сами за себя. Чайный вечер прошёл в замирании. Все, конечно, остались ночевать в нашем доме.
…Утром всё было спокойно. Простыл и след пожара. Деревья — неподвижные существа — дышали собственной радостью. Я встал рано, и следом за мной Сугробов. И мы с Мишей уселись на террасе выпить кофеёчку.
И тогда он впервые так открыто и осознанно заговорил о Соне. Правда, и без этого было видно, что он как-то влюблён, что ли, в неё. Кстати, после смерти жены он вёл, конечно, довольно свободную жизнь, но о сыне, Алёше, заботился, любил, хотя он больше пребывал в надёжных руках бабушки. Алёшу этого я тогда ещё не видел, но когда увидел…
Вместо того чтобы просветлеть, Миша помрачнел, когда стал говорить о Соне.