— Вот что, Сашка, — сказал он, — твоя сестра — напрямик из Серебряного века.
— Не совсем, — поправил я.
— Пусть не совсем. Она меня своей душой, своим присутствием очаровала и околдовала. Кто она? Откуда? Это какая-то магия! Ты сам-то хорош, но она…
— Но она женщина, замужем, не забудь.
— Да я боюсь к ней прикоснуться. В том-то и волшебство. Да, она — женщина двадцать первого века, не тургеневская девушка из дворянской усадьбы, чёрт возьми… И в то же время… откуда этот странный покой, эта отрешённость? Не монашеская, нет, это какая-то высшая отрешённость, внутри которой просвечивает своеобразная неземная мудрость… даже не мудрость — то для мужчин, скорее, состояние.
— Какое состояние?
— Мудрого ужаса перед Бездной…
— Ну, ты наговорил…
— Не знаю. Не могу точно определить… От неё веет какой-то бесконечностью, духовно не обязательно свойственной женскому началу… Это не Прекрасная Дама Блока, пришедшая из высших миров… Она, сестра твоя, пришла из Бесконечности, из мистической Бесконечности, и сама есть духовная Бесконечность, которую она духовно переживает в себе… Это её состояние… Она выше мысли…
— Что же делать?
— Ничего. По всем признакам, она — это Русская душа, воплощённая в человеке.
Я замолчал. Откровенно говоря, я не ожидал такого потока. У меня самого было над чем подумать и решить, чтобы не измучить свою душу, и я на некоторое время забыл о своей мистической, но кровной сестре.
«Чего не хватишься, везде — тайна», — сыронизировал я про себя, переделав слова из «Мастера и Маргариты» на свой лад, противоположный тому, кстати. Там было, кажется, так: «Чего не хватишься, ничего у вас нет», включая Господа Бога. Теперь всё наоборот, да и тогда было наоборот, только в тайне, а на поверхности, действительно, ничего не было, кроме атеизма. Но и сейчас на поверхности ничего нет, кроме звона презренного металла, что вполне равносильно атеизму. Впрочем, сейчас и на поверхности есть нечто иное, не один только звон…
Я тупо впал в такое раздумие, потому что откровения Мишины по поводу Сони ввергли меня в лёгкий тупик.
И вдруг я увидел перед собой её глаза. Это были мои глаза и не мои. В них было именно то, о чём говорил Миша.
У меня ёкнуло в сердце, видение пропало, впрочем, это было не видение, а духовное вспоминание…
Я махнул рукой Сугробову в знак полного согласия. В этот момент вошла она. Я замер.
— Как спали? — улыбнулась Соня, обращаясь к нам.
Мне показалось удивительным, что у неё есть тело.
Как у неё есть тело?.. Это вечное презрение к телу, идущее из глубины веков. Надо его преодолеть. Но, всё же, странно иметь такие несчастные и уязвимые тела. Но в том и заслуга…
Конечно, в тот момент я обо всей этой загадочной телесности и испытаний её и не думал. Мне сейчас это пришло в голову…
А тогда Соня присела на креслице около стола, повертела чашку и о чём-то простом заговорила. Но это вовсе не отменяло всё то, о чём мы говорили, что чувствовал и я, и Сугробов.
На душе стало легко. Что-то нежное вошло в душу. В конце концов, нужны не только очаги Бесконечности, но и нежности. Птицы пели за окном во славу их короткой жизни. И во славу этой короткой жизни все, вставши, собрались на террасе, позавтракали и с ощущением почти бесконечной жизни где-то в глубине себя уехали в матушку-Москву. Я остался один с Софьей своей премудрой, к которой вскоре прибыл и её тихий муж.
Через одиннадцать дней, как точно отражено в моих записях, позвонила мне взволнованная Рита, и между нами состоялся следующий разговор:
— Александр Семёнович, — говорит, — помогите, ради Бога: с Денисом плохо.
— А что?
— В безумной депрессии он.
— Почему в безумной?
— Да так. Весь день лежит на диване лицом к стене. А среди ночи поднимается и песни жуткие поёт у окна… Помогите… Он только вас, по большому счёту, уважает…
— Вы у него живёте?
— Да, я иногда сбегаю к нему, чтоб отдохнуть от родителей. У него же квартира-двушка.
— И не страшно вам, когда он ночью так поёт?
— Страшновато, но он же меня с детских лет любил, когда болела… Я его не беспокою, когда он поёт… Но, всё же, нервы сдают… Уже третий день так… Помогите, он всех помощников прогонит, кроме вас.
Пришлось ехать. К автомобилям у меня отвращение, потому добирался общественным. Впрочем, оказалось не сложным. Позвонил в дверь. Рита открыла, сама какая-то, точно во сне.
— Он там, у себя. Я вам мешать не буду…
…Денис сидел в кресле перед большим стенным зеркалом и неподвижно смотрел в него, скорее, может быть, в какое-то Зазеркалье.
Вид его был отключённо-мрачный, словно он ушёл в какую-то беспредельную тьму.
На меня он не обратил внимания. На столе, у противоположной стены, лежала, видимо, нарисованная им на большом листе бумаги непонятная карта с очертаниями незнакомых континентов, близко непохожая на горестную карту нашего земного шара.
Я вздохнул, и только тогда Денис проявил какие-то признаки возвращения к этой жизни.
Неожиданно вошла Рита с чайным подносом, дверь она открыла ножкой, ибо поднос с чаепитием был тяжеловат для неё.
Она всё это приятное поставила на стол для нас.
— Риточка, — пробормотал Денис сквозь свой ясновидящий бред. И это, видимо, таково было его первое слово после долгого периода молчаливого отсутствия.
— Денис, нас угощают, — провозгласил я.
— А, и ты тут, Александр, — произнёс он из глубины кресла. — Я вижу тебя в зеркале. Ты вышел оттуда?
Я рассмеялся. Денис встал и присоединился.
Рита ушла, мы остались одни.
Чай оживил его, пирожки он, однако, не тронул.
Я решил взять, как говорится, быка за рога, и спросил:
— Денис, вы себя любите?
— Какого себя?
— Вот этого я и ожидал от тебя.
Эти «вы» и «ты» я почему-то всегда путал (даже с близкими друзьями, как Денис).
— Какого себя! — продолжил я. — Ты ненавидишь себя, какой ты есть сейчас, в данный период. Но в своей глубине, где-то там внутри, где бродит бытие и тайна, ты любишь себя… Оттого и депрессия, что тебе не наплевать на себя.
— Ну и что? Тоже мне, анализ. И так ясно.
Денис почему-то обернулся на зеркало и хохотнул.
— Анализ-то прост, но и вывод, слава Богу, прост. Плюнь ты на свою мирофобию, точнее, на мир этот. Тоже мне, нашёл себе противника. Он исчезнет, а душа твоя, дух, точнее, — бессмертен. Дьявол-то изворотливей, похитрее тебя, Денис. Он-то выбрал себе помогучей супротивника, не такую мелочь, как этот мир.
Денис расхохотался. Это уже был сдвиг.
— Ну, и себя ты ненавидишь в той мере, в какой ты — часть этого мира. Но в тебе же, как и в других, таится то, что не от мира сего, что выше творения… Плюнь ты в зеркало на всё, что от этого мира, и живи другим…
— Так-то оно, конечно, так, Саша… Но не пора ли нам выпить… По рюмочке, без излишества…
— Самая пора… Только немного… Для души… А то, иначе, боюсь, ты ещё в худший мрак войдёшь…
— Хуже не бывает… Я согласен. Немного, много не нужно.
После такого небольшого, полутайного, пригубления он как будто пришёл в обманчивый здравый смысл, по крайней мере, на поверхности сознания. Всё разъедающее ушло куда-то внутрь и, может быть, ослабело. Однако после второй рюмки он сказал:
— Хорошо быть пищей для Всевышнего… Это не то, что тебя съедят бродячие собаки где-нибудь на окраине города…
— Денис, не углубляйся, — резко ответил я, — Бог внутри человека, так что… сам делай вывод…
— Ладно, ладно, молчу.
Мы закусили.
— Видишь, — добавил я, — ты повеселел… Иначе ты бы не высказал такое… Так что и от этого мира есть нечто эдакое, хорошее.
— Не говори, не говори, — Денис стал расхаживать по комнате. — Повеселиться есть причины, — и он хохотнул. — Особенно меня смешит человеческое тело, и моё в первую очередь, ибо оно под рукой…
— А что?
— А что?!
От этого невинного вопроса Денис внезапно осерчал.
— Ничего более жалкого, беспощадного и уязвимого я не видывал… Ткни, и оно распадётся. Живём мы с вами, Александр… Семёнович, в какой-то хрупкой кастрюле, где что-то вечно варится, переваривается, болит, кряхтит, шипит и щурится, и вот-вот лопнет… С таким телом не пройдёшь в иные миры… Стыдно…
— Ну-ну, — возразил я. — Тело это, как-никак, а защищает нас от очень самих по себе неприятных, обморочных порой, существ… Скинь-ка эту, как ты говоришь, «поганую» оболочку… и иго-го! Такая погань и нечисть попрёт, что и эту оболочку за царство Божие примешь…
Но я его не убедил. Денис продолжал ворчать, порой переходя на гнев полубожеский и отвечая в том смысле, что, мол, я беру худший вариант, а он лично ещё, можно сказать, полуребёнком рассчитывал на лучшее.
Помню, я старался как-то сочетать философские аргументы с юмористическим подходом, чтобы осыпать его душу густым слоем веселия, чтобы он, в конце концов, не смог копаться в ней, как в гнойной ране.
…Раздался звонок по мобильнику. Верещал какой-то девически-глупый голос, к тому же с вульгарными интонациями. Призывал он Дениса пойти в ночной клуб.
Гранов механически отказался.
— Я от своих баб скрываюсь, — заметил он с горечью. — Пора с ними завязывать.
— Они что, не из нашей, так сказать, компании?
Денис чуть не поперхнулся.
— Никак. Какое… С женщинами я ищу простоты… Сначала было ничего, но я быстро от них одурел… Ведь они требуют внимания к себе, как будто они иконы…
— Ну и сравнения… Ты уж совсем…
— Тяжело с ними… Дурею… Я, Саша, если так будет продолжаться, в кота превращусь.
— В какого?
— В обыкновенного. А может, оно и к лучшему. Родился человеком и стал жаловаться на это… а коты себя не хают, не жалуются.
Вошла Рита и повеселела, видя, что Денис мрачно хохочет.
В общем, я почувствовал, что как-то смог не только словами, но и молчком, интуитивно улучшить его раздумия.
— Мой брат слишком смел, — сказала Рита, присаживаясь за столом. — Он иногда говорит об этом мире такое, что его могут арестовать…