Брайан со знанием дела и без оптимизма заговорил о выборах.
— Обычно партия, не имеющая власти, собирает много мест в палате представителей. Лишь один Рузвельт неуязвим. Мы получили то, что принадлежит нам по праву. Вот почему так глубоко знаменательна ваша победа.
Херст согласно кивнул. Интересно, подумал Блэз, совершит ли Шеф ошибку, сочтя себя умнее и популярнее Брайана. Шеф был непривычен к мирским делам и вряд ли на него произвела ошеломляющее впечатление победа, полностью подстроенная Таммани-холлом. Блэз опасался, что Шеф, подчас на редкость наивный, мог принять число поданных за него голосов за личную популярность того рода, какой пользовался Брайан; лишь большие деньги, умело потраченные Ханной, лишили его президентства.
— Я, естественно, польщен, — очень медленно произнес Херст, точно беседовал с медленно соображающим репортером, — тем доверием, какое люди — бедные люди — Одиннадцатого округа мне оказали, и я сделаю все, что в моих силах, ради борьбы людей труда против их заклятого врага Теодора Рузвельта.
Пока это говорилось, Блэз наблюдал за лицом Брайана. Политики, как и священники, не обладают восторженной внешностью мирян. Квадратная челюсть Брайана, его узкий рот напоминали набросок из горизонтальных и вертикальных линий, пересекающихся строго под прямым углом. Неудивительно, что он был легкой добычей карикатуристов.
— Я уверен, что в Вашингтоне вам будет сопутствовать успех. — Глаза Брайна на мгновение повернулись в сторону загадочных девиц Уилсон и затем, точно из чувства вины, заморгали. — Если позволите дать вам совет, — скромно заметил он, — то у нас есть сильная атакующая позиция против нашего будущего императора — это сама империя.
Поскольку Херст в общем поддерживал американское имперское присутствие на Филиппинах, он не клюнул на приманку Брайана.
— Мне кажется, что мистер Тафт взял Филиппины под контроль…
— Нет, мистер Херст. Я не имею в виду преступления, которые мы уже совершили. Я думаю о том, которое Теодор вынашивает в своих мечтах. Он прославляет войну, а я ее ненавижу. Ненавижу! — Послышался рокот, похожий на приближающийся гром. Девицы Уилсон оторвались от партии в триктрак и посмотрели на великую звезду — что же еще? — готовую исполнить некий номер. Они ничего не понимали в политике, зато им было известно все о шоу-бизнесе, к которому в общем и целом принадлежал и Брайан, адвокат-златоуст выездного суда в Чатокуа. — Мне ненавистна любовь к войне, которую он демонстрирует в каждой своей речи. — Увидев, что он завладел вниманием двух девиц, что было эквивалентно, по крайней мере двум штатам союза, Брайан знакомым жестом ухватился руками за лацканы. — Он сказал кадетам Уэст-Пойнта: «Хороший солдат не только должен с охотой идти в бой, он должен сгорать от нетерпения, как бы скорее вступить в бой». Но довольно об этих заповедях нашего Господа Иисуса Христа. — Знаменитый, похожий на звучание лютни голос заполнил комнату, где находились также Артур Брисбейн и еще полдесятка херстовских сотрудников; Джордж не оповестил об их приходе.
— По оценкам убито более ста человек! — возбужденно воскликнул Брисбейн и пришел в еще большее возбуждение, увидев Великого Простолюдина на наполеоновском троне. — Простите, У.Р. Я не знал…
— Ничего страшного. Мы с полковником Брайаном, как всегда, едины. Мы дополняем друг друга. — Блэз понял, что Шеф хотел сказать другое, созвучное слово, означающее «поздравлять», но ему все было простительно.
— Вы посидите с нами, мистер Брисбейн? — Это была вежливая формула, дававшая понять остальным оставить их, в том числе девицам Уилсон, по-прежнему смотревшим на великого лицедея, который мрачно им улыбался, когда они прошли мимо, шурша золотыми нитями и обдав его облаком тяжелых духов.
Брисбейн сел напротив Брайана; он не был его поклонником по той простой причине, что ни один человек в истории не достиг величия, считал он, если у него не было голубых глаз. Когда Блэз упомянул Юлия Цезаря, Брисбейн ответил, что письменные свидетельства не вполне ясны; иные свидетельства говорят о его сексуальной распущенности того рода, что исключает величие. Блэз полагал, что завоевание мира все-таки чего-то стоит, но Брисбейн был американским моралистом, и спорить с ним было бесполезно.
— Полковник Брайан пришел, чтобы обсудить свою поездку в Европу, — сказал Шеф и в подражание Брайану вцепился в лацканы.
— Я все приготовил, сэр, — сказал Брисбейн. — Вы уезжаете через две недели, условия — как договорились.
— Когда мы в последний раз обменялись письмами, они были приемлемы. Ведь я простой редактор провинциальной газеты. — Блэз был поражен и восхищен. Шефу каким-то образом удалось посадить Великого Простолюдина на зарплату. Ясно, что Шеф готов на все, чтобы обеспечить выдвижение своей кандидатуры в 1904 году. А почему бы и нет? Если пост партийного лидера можно купить, он готов за это заплатить. Первый взнос он, как видно, уже сделал, заключив с Уильямом Дженнингсом Брайаном контракт на поездку в Европу и серию статей для херстовской прессы, состоящей сегодня из шести газет; скоро их будет восемь. Было что-то наполеоновское в том, как Шеф завоевал демократическую партию, а заодно и республику, чьи интересы она вряд ли представляла.
Брисбейн объяснял подробности. Шеф смотрел в потолок. Брайан более чем когда-либо был похож на памятник простому человеку.
— Я посылаю с вами вместе одного из наших лучших авторов. Его зовут Майклсон, он и будет писать. Конечно, от вас зависит выбор тем и сюжетов.
— Разумеется. Я хочу повидать Толстого, русского графа. — Это было неожиданно. — Из того, что я о нем читал, я сделал вывод, что у нас с ним много общего. Мне говорили, что я оказал влияние на его речи, то есть, я хотел сказать — книги. К тому же Россия очень для нас важна, и мне кажется, что он говорит от имени простых русских, как я говорю от имени простых американцев.
— Я не знал, — удивился Брисбейн, — что вы читали книги графа Толстого.
— Не могу сказать, что прочитал хотя бы одну из них. Но я много читал о нем, главным образом в журналах, а он читал обо мне. — Брайан встал и распрямился, как и положено стоять памятнику, подумал Блэз. Остальные тоже встали и поклонились народному трибуну. Было что-то на редкость внушительное в его солидности и самоуверенности. — Я собираюсь поесть, — сказал он, прощаясь с Херстом в дверях. — Вы же знаете, я провел большую часть жизни в железнодорожных буфетах, перекусывая на бегу, в перерывах между речами. Кажется, это один из ваших репортеров написал, что полковник Брайан съел больше гамбургеров, чем любой американец.
Тут даже Херст засмеялся, и Брайан скрылся за дверью.
— Конченый человек, — сказал Брисбейн.
— Но поддержит ли он меня, как я уже два раза поддержал его? — Херст суетился, не находил себе места.
— Почему бы и нет? Не вижу других кандидатов.
— Он захочет снова попытать счастье, — сказал Блэз, который наконец-то не хуже других стал понимать сущность американского политического животного.
Херст мрачно кивнул.
— Это значит, что он сделает номинацию в президенты невозможной и для меня, и для любого другого.
— На нас собираются подать иски множество людей. — Мысли Брисбейна вернулись на Мэдисон-сквер.
— Пусть попробуют. — Херст отнесся к этой перспективе равнодушно. — Деяние Господа, как это трактует закон.
— Деяние Херста — так назовет это мистер Пулитцер, — сказал Блэз.
— Не вижу разницы, — фыркнул Брисбейн.
Херст молча смотрел на них, по-прежнему вцепившись руками в лацканы, точно надеясь обрести таким способом брайановское красноречие. На этот раз он даже не улыбнулся, заметил Блэз.
— Брайану всего лишь сорок два, — сказал Херст. — Рузвельту сорок три. Мне в апреле будет сорок. Плетусь в хвосте. Я покупаю дом Илайхью Рута в Лафайет-парке, рядом с Белым домом.
— Через два года вам нужно будет всего лишь перейти на другую сторону улицы. — Похоже, Брисбейн уверовал в неотвратимость Херста. Блэз так не думал. Херста он представлял себе чем-то большим, чем просто президентом, действия которого становятся новостями, только если Херст решит, что они достойны упоминания, а может быть, переиначивания или игнорирования. Херст был нечто новое, незнакомое, могучее; Блэз отдавал должное Каролине, которая раньше других оценила эту новизну. Теперь Херст, созидатель, пытается создать самого себя. Это все равно что зеркало вместо того, чтобы отражать образ, вознамерилось родить его из самого себя. Херст мог по-всякому изменять то, что в нем пряталось, но то, что пряталось, должно было сначала спрятаться, прежде чем подвергнуться магическому преобразованию. Может ли кривое зеркало отражать само себя, когда перед ним ничего нет? Насколько реален сам Херст? Вот в чем вопрос. Блэза радовало, что он будет жить в Вашингтоне в то же время, что и конгрессмен Херст.
Миссис Джеймс Бэрден Дэй («Вы можете звать меня Китти, мисс Сэнфорд») на пасху была дома и Каролина в сопровождении супругов Тримбл решила помочь ей с обустройством ее дома на Минтвуд-плейс, на обрыве неподалеку от Коннектикут-авеню, с невероятным, даже первобытным видом на Рок-Крик-парк, расцвеченный белыми и розовыми цветами кизила и иудиного дерева.
— Нам надо поближе познакомиться с демократами, — сказала Каролина Тримблу, который был сторонником Брайана и не одобрял осторожную линию Каролины по отношению к Рузвельту. «Трибюн» предназначалась для широкого читателя, а это значило, что излюбленная Тримблом полемика стала невозможной в городе, где доминировала семья Рузвельтов с ее все более королевским стилем жизни. Новшество — патриций в Белом доме — действовало на нервы не только вашингтонской старой гвардии, привыкшей смотреть сверху вниз на обитателей Белого дома, но и на дипломатический корпус, традиционно снисходительный, когда дело касалось светской жизни того, что по-прежнему считалось грубоватой республиканской столицей, затерянной в лесах Мэриленда. Поскольку Рузвельты симпатизировали Каролине, она старалась избегать всего, что могло помешать столь полезной для «Трибюн» доступности для нее Белого дома. Из всех Рузвельтов ей больше всех нравилась спокойная Эдит, управлявшая рузвельтовским цирком без видимых усилий.