Я обеспокоено поинтересовался, что происходит. Мария рассказала, что вот уже восемь дней как на правом указательном пальце моего друга образовался абсцесс, который начал распространятся на кисть. Жена Реклю пожаловалась: «Он скрывает от меня причины. Но меня навестил профессор Верней. Он рассказал, что несколько недель назад мой муж поранился о костный осколок при удалении участка ребра у больного туберкулезом. В рану попала инфекция. Верней полагает, что дальнейшее распространение инфекции неминуемо, что ставит под угрозу жизнь Поля, если палец не ампутировать. Профессор убедил меня, что следует уговорить моего мужа пожертвовать пальцем, но ведь он так важен в его профессии». Она взглянула на меня. «Я изо дня в день пытаюсь переубедить его… Но это безнадежно. Поскольку он не хотел обременять никого последствиями заведомо недостаточной операции, вчера он сам вколол себе кокаиновое обезболивающее, следуя методике, над которой работает, вскрыл и вычистил абсцесс. Таким образом он надеется сохранить палец. Если в ближайшее время абсцесс возникнет снова, то можно считать палец потерянным. Он отважно хранит спокойствие. Он не прислушивается к нам, а только к своим братьям. Вот и сейчас он снова уехал в клинику…»
Если Верней, осторожный во всем и придерживающийся почти что консервативной стратегии хирург, настаивает на ампутации пальца, то над жизнью Реклю действительно нависла серьезнейшая угроза. Инфекция могла распространяться так быстро, что вскоре его не спасла бы и ампутация всего предплечья. Я не стал долго мешкать, а отправился в больницу, чтобы самому переговорить с моим другом.
Стрелки показывали почти семь, когда я вошел в старое здание больницы Питье. Все, казалось, замерло. Эхом отдавался звук моих шагов. На лестнице я встретил медсестру и осведомился, где может находиться Реклю. Она ответила, что он в своем кабинете.
Я поднялся и постучал. Все было тихо. Потом мне послышался шум – будто бы кто-то опустил некий предмет на стеклянное блюдо. Я постучал настойчивее. Наконец, за дверью послышались тихие шаги. Сразу за этим в замочной скважине повернулся ключ, и в дверной щели возникло лицо незнакомого молодого человека, ассистента или студента, поинтересовавшегося, зачем я пришел. Я назвал мое имя, и тут же послышался голос Реклю, который был столь же деликатен, сколь и его внешность. Юноша сразу же открыл дверь, и я увидел маленькую, прозрачную фигуру Реклю, облаченного в китель, который был ему заметно велик. Он сидел за своим письменным столом под светом лампы. Его правая рука была перевязана, левая же покоилась среди бумаг, которые он уже пролистал. Он, очевидно, диктовал что-то молодому человеку, поскольку его перо лежало на записной книжке.
«Подойдите ближе, друг мой», – проговорил он. Затем с тонкой, печальной иронией, которая никогда его не покидала, он добавил: «Вы застали меня за инвентарной описью. Я пришел ко мнению, что мои труды во имя спасения кокаиновой анестезии есть приятнейшее научное усилие моей жизни». Он задумался, а затем продолжил: «Возможно, все уже состоялось. Поэтому теперь я фиксирую результаты».
Мне было ясно, что он каждую минуту думает о смерти, что ему не хотелось бы угаснуть, не придав окончательной формы проделанной работе, посвященной местной анестезии. Он подал своему молодому секретарю знак, чтобы тот оставил нас наедине.
«Для исследователя не может существовать лучшего опыта, – сказал он, – чем опыт, поставленный на себе самом. Я воспользовался полупроцентным раствором, который не может дать никаких опасных побочных явлений. И этой концентрации было достаточно, чтобы полностью устранить чувствительность. Теперь я сам знаю это. Я не почувствовал ровным счетом ничего. Я не ощутил боли, даже задев кость. Если у меня и были сомнения относительно действенности слабых растворов, теперь они полностью развеяны».
Я попытался объяснить ему, что только покой сможет помешать дальнейшему распространению инфекции. Но мои возражения были тщетны. Он настаивал, что его «инвентарная опись» превосходит по важности все остальное.
Но все же не смерть была уготована Реклю судьбой. Она отвела ему еще двадцать пять лет жизни, чтобы он успел закончить свои исследования в области местной анестезии. Он посвящал работе удивительно много времени, поэтому, когда в 1895 году после почти 7000 операций под местным наркозом он решился на публикацию своей «инвентарной описи» под названием «L’anesthsie localis e par la cocaine», во Франции он снискал огромное признание. Но за год до этого в Германии вышел научный труд, идейно опередивший кропотливую работу Реклю. В нем с пылом отстаивалась передовая концепция исключающей интоксикацию местной анестезии, которая открывала совершенно новые и более убедительные перспективы. Ее заглавие было таково: «Безболезненные операции», а ее автором был молодой берлинский хирург по имени Карл Людвиг Шляйх. С его появления начинается – строго говоря – четвертый акт драмы, первые три акта которой уже были сыграны Коллером, Хальстедом и Реклю. Этот акт также подтолкнул развитие местной анестезии, но, как и предыдущие, принес разочарования, проблемы и несбывшиеся мечты, был связан с человеческой нуждой и слабостями.
Рождество 1890 года я провел в Германии, а последние январские дни 1891 года – в Берлине. В один из этих дней я нанес визит Эрнсту фон Бергману в его только что открывшейся частной клинике на Шварцкопфштрассе. Бергман оперировал с прежним мастерством, и мы снова заговорили о случае из его жизни, о котором ему часто приходилось вспоминать, – о раке кайзера Фридриха III. Позже, около девяти часов Бергман пригласил меня вместе отправиться в отель «Принц Альбрехт», где тогда устраивалось много балов для берлинского общества. Насколько я помню, жена Бергмана Паулин и его старшая дочь уже ждали его там.
Рядом с дамами Бергман сидела необычайной красоты молодая женщина. Бергман галантно поприветствовал ее, и в этом приветствии слились и балтийские, и русские, и прусские черты. Он представил ее как фрау Хедвиг Шляйх, супругу хирурга Карла Людвига Шляйха. Мне показалось, что она была не только красива, но умна и образованна. Я узнал, что ее муж работал ассистентом Вирхова, фон Лангенбека и фон Бергмана и вот уже два года как обзавелся собственной клиникой на Белль-Альянс-Плац в Берлине. Разумеется, эта случайная встреча не имела бы для меня никаких последствий, если бы эта юная особа в течение почти целого часа, пока она дожидалась своего мужа, не пыталась объяснить мне причины его отсутствия. Сначала она поведала мне, что ее супруг – художник, который совершенно потерял связь со временем. Затем она сослалась на то, что он уже целый год одержим некими исследованиями, полностью поглотившими его. Мне стало известно о попытках добиться местного обезболивания, избежав при этом тяжелой интоксикации. Ее муж нашел способ предотвратить даже малейшую угрозу такого исхода. Уже несколько месяцев он оперировал по новом методу, названному им инфильтрационной анестезией, и за это время испытал приток желающих быть прооперированными именно так, поскольку общий наркоз пугал их.
Она объяснила мне, что я ничего не могу знать об инфильтрационной анестезии, так как Шляйх пока ничего не публиковал по этому вопросу. Но ей было известно, что ее муж обходился невероятно слабыми растворами с концентрацией кокаина от 0,1 до 0,01 %. Меня заинтересовали эти факты, поэтому я почувствовал необходимость побеседовать с самим Шляйхом. Это было новое открытие, и только он мог располагать точными сведениями.
Мысль о том, что самый слабый кокаиновый раствор Реклю имел концентрацию значительно большую, чем упомянутые десятые и сотые процента, распалила мое желание поговорить с берлинским ученым. Поскольку за прошедший час он так и не появился, я с удовольствием принял приглашение его жены следующим вечером зайти к ним на чашечку кофе.
Когда я впервые встретился с Карлом Людвигом Шляйхом, ему был тридцать один год и он был одним из самых привлекательных молодых мужчин, которых только можно было себе представить. Он был среднего роста и носил элегантные усы, его волосы были густы, но коротко стрижены, отчего стояли ежиком, лицо его уже начало терять упругость, однако было приятным и ухоженным, а по его красноватому оттенку можно было догадаться о неравнодушии Шляйха к хорошему вину. Его пылкий взгляд выдавал в нем мечтателя, а его манера одеваться – не скованного предрассудками представителя богемы.
Шляйх был сыном в целом выдающегося врача из Штеттина, о достижениях которого все же много спорили. Его отец учился у Диффенбаха, слывшего среди берлинских хирургов первой половины века отважным «чертом».
Карл Людвиг Шляйх доставил много хлопот своим родителям. Он хотел стать поэтом, актером или музыкантом. Его отец насильно отправил его в Цюрих изучать медицину. Он прожил там почти два года, не уделяя медицине особого внимания. Он вел совершенно праздную жизнь, которая, по его представлениям, походила на жизнь художника, растрачивал деньги отца и влезал в бесконечные долги. На грани физического изнеможения, опустошенного попойками и певческими гастролями отец в конце концов привез его обратно в Штеттин и с терпением, достойным лучшего применения, усадил за учебники, чтобы подготовить его к полулекарскому экзамену, на этот раз в Университете Грайфсвальда.
Благодаря исключительным способностям Шляйху за считанные дни удавалось осилить то, на что прочим требовались недели. Возможно, в те месяцы он был воодушевлен близким знакомством с его будущей женой. Она была еще школьницей, когда они встретились впервые, и произвела на него глубокое впечатление. С того дня, когда отец привел его в дом Рудольфа Ельшлегера, президента общества железнодорожников северной Германии, где Шляйх снова увидел его дочь Хедвиг, недавно окончившую школу, он обрел в этом доме поддержку и спокойствие. Шляйх выдержал экзамен в Грайфсвальде и снова уехал изучать медицину – теперь уже в Берлин. Давние связи его отца помогли ему. Он был ассистентом Лангенбека, Бергмана и Вирхова. Мир анатомии, нескончаемые попытки постичь то чудо, каким была человеческая жизнь и жизнь вообще, примирили его с медициной. Его стали привлекать загадочные функции нервной системы. Целые месяцы он посвящал изучению тончайших нервных структур, и в особенности ганглиозных клеток головного мозга. Его фантазия одну за одной порождала невероятные теории о нервных функциях, которые впоследствии сильно повлияли на его жизнь. Но некоторое время спустя он во второй раз погрузился в бурный поток разгульной жизни тех дней. Он напивался, выступал на сценах пригородных театров и пел на улицах, за деньги и еду пел в маленьких часовенках. Все это он делал для того, чтобы добиться хоть какой-то самостоятельности, которая смогла бы убедить его отца. Но все было тщетно. Он стал подумывать о самоубийстве, когда в Берлин приехал Шляйх-старший и во второй раз вытянул его со дна легкомысленной жизни. Полгода назад он открыл собственную практику, исключительно чтобы работать там вместе с сыном, который, как он надеялся, на этот раз сдаст государственный экзамен по медицине. Единственное действенное оружие, которым он располагал, носило имя Хедвиг. Она ждала Шляйха и, как и его отец, была готова простить ему все промахи. С того времени он целыми днями просиживал с сыном, учил его и учился сам. Заставляя его работать, он проявил неиссякаемое терпение и талант психолога. Он никогда не забывал запасти вина, и ему удалось невероятное. Шляйх выдержал государственный экзамен и довольно долго работал ассистентом, специализируясь в терапевтических, гинеко