Для политика ценность научных гипотез состоит отнюдь не в доказательности, а в их способности обслуживать его политический проект. В данном случае речь идет об инвестициях в северные территории и об их интенсивном освоении на благо местных народов при условии бережного отношения к северной природе, что в течение многих лет является приоритетом политической линии Николаева [701] . Поэтому он не устает подчеркивать, что после распада Советского Союза Россия стала «северянкой» и «полярной державой». [702]
Идея о зарождении человечества в северных широтах максимально приближает якутов к «прародине» или даже помещает их в ее центр. Ведь иной раз Николаев пытался представить Якутию именно такой «прародиной»: «Якутия – родина Жизни, по крайней мере на Земле». Это якобы придавало якутам особый престиж, ибо, по его словам, сохраняя свой образ жизни, они нисколько не отставали от мировой цивилизации [703] . По той же причине ему импонировала идея особой арктической (циркумполярной) цивилизации, у которой остальной мир мог бы многому поучиться [704] . В то же время он порой отдавал дань идее полигенизма и утверждал, что Арктида (Гиперборея) была родиной «белых и желтых народов», тогда как Африку он оставлял «чернокожим» [705] . В этом контексте идея генетического родства с «арийцами» пришлась как нельзя кстати. Ведь она позволяла якутам не только настаивать на своей равноценности европейским народам, включая русских, но обосновывать это общностью происхождения с ними. Так «расовая идея» позволяла бороться с «ориентализмом» и преодолевать образ «варваров». И, как это ни парадоксально, в таком контексте местные сибирские интеллектуалы позитивно воспринимают разработанный русскими радикалами миф о движении «арийцев» из Арктиды, компонентом которого служит миф об Аркаиме.
Кроме того, «арийское происхождение» дает якутам возможность углублять свои исторические корни и включать в свое наследие не только раннетюркский, но и предшествующий ему скифо-сибирский пласт [706] . Именно поэтому некоторым якутским интеллектуалам, включая ученых, представляется важным приобщиться к былому арийскому величию [707] . Тем не менее одними из своих главных предков они называют тюркоязычных кочевников-курыкан, оставивших в Прибайкалье следы своего пребывания в эпоху раннего Средневековья, и этот сюжет также находит место в книге Николаева. [708]Политизированные образы прошлого как зрелище для народа
Иной раз приобщение к славе предков происходит иным путем. В ряде случаев древние поселения национального значения используются политиками для каких-либо знаковых поступков: заявлений, проведения избирательных кампаний и пр. Известные примеры связаны с французскими политиками, выступавшими на древних памятниках, связанных с памятью о деяниях галлов. Так, в 1985 году при поддержке президента Ф. Миттерана были проведены престижные археологические раскопки на месте галльской крепости Бибракте на Мон-Беврей, где вождь галлов Верцингеторикс пытался добиться их объединения в борьбе с римлянами. Поэтому, выступая на церемонии открытия археологических исследований, президент назвал Бибракте «местом, где совершилось первое событие в нашей истории», и объявил эту крепость национальным символом. Раскопки в Бибракте дали мощный импульс развитию местной археологии, придав ей национальное значение. Они еще раз подтвердили идентификацию Франции с Галлией [709] . К той же идее прибегали и другие французские политики: лидеры оппозиции Жискар д’Эстен и Жак Ширак начали свою избирательную кампанию в 1989 году именно в Жерговии, где галлы одержали внушительную победу над римскими легионами. В свою очередь, Национальный фронт Ле Пена среди прочих лозунгов использовал шовинистический лозунг «Галлию галлам». В 1990 году Ле Пен провел свою пресс-конференцию в Алезии, где галлы потерпели окончательное поражение. Там он призывал французов «держаться своих корней» и «сопротивляться вторжению» иммигрантов [710] . Как мы видели, аналогичную символическую стратегию в ряде случаев пытался применять и Путин.
В других случаях во время избирательных кампаний или при произнесении знаковых речей политики принимают образ какого-либо древнего героя. Так, летом 1991 года Лал Кишан Адвани, глава праворадикальной партии Бхаратья Джаната, участвуя в избирательной кампании в Индии, нередко выступал в образе бога Рамы [711] . А в Южной Индии бывший киноактер, ставший политиком, пытался остаться в своей должности на второй срок, делая себе рекламу с помощью плакатов, изображавших его в ролях разнообразных богов, которые он играл в хорошо известных фильмах. И это оказывало большой эмоциональный эффект на настроение избирателей [712] . В свою очередь, бывший президент Ирака Саддам Хусейн одно время стремился вести свой род от вавилонского царя Навуходоносора II и иной раз даже изображался рядом с ним на плакатах и картинах. Затем, уже в 1990-х годах, он нередко уподоблял себя древневавилонскому царю Хаммурапи и произносил речи от его имени. [713]
Сегодня такие приемы научились применять и политики постсоветского мира. Так, накануне парламентских выборов в Молдове, состоявшихся 5 апреля 2009 года, компартия запустила в телеэфир избирательный ролик, где артист, изображавший короля Стефана Великого, призывал голосовать за коммунистов. Депутат Верховной рады Украины Олесь Доний предпочитает выступать перед избирателями в одеянии анархиста, причем выбирает для таких встреч бывшую столицу махновцев Гуляйполе. А президент Саакашвили после поражения в краткосрочной войне в Южной Осетии в августе 2008 года сравнил свои действия против России с действиями св. Георгия, боровшегося с римским императором. В грузинском контексте такая метафора имеет глубокий смысл и звучит убедительно, ибо св. Георгий считается небесным покровителем Грузии [714] . Не меньшее значение Саакашвили придает символам объединения Грузии. Местом своей первой инаугурации в январе 2004 года он избрал могилу царя Давида Строителя в Гелатском монастыре, где он заявил о том, что восстановление единства Грузии является целью его жизни. А его вторая инаугурация в январе 2008 года прошла в соборе Баграта в Кутаиси, где он повторил свое обещание в присутствии католикоса Илии II. А свою борьбу с Абхазией и Южной Осетией он представляет в виде новой Дидигорской битвы, где в 1121 году объединенное грузинское войско нанесло поражение туркам-сельджукам [715] . При этом надо помнить, что Баграт III был первым царем объединенного грузинского царства, а при Давиде оно достигло вершин своего могущества.
Все это говорит не только о роли зрелищности в политике, но и о стремлении политиков легитимизировать свои решения и действия ссылками на едва ли не вечные геополитические расколы и архетипы, с железной последовательностью заставляющие «лидеров нации» веками и даже тысячелетиями действовать совершенно определенным способом, что якобы мало зависит от их личной воли [716] . В устах и действиях ряда политиков это может опираться и на «волю богов», что возвращает в современную политику принципы Древнего мира, давно утратившие свою легитимность. Между тем в ряде случаев это действует на общественные эмоции, которые посильно эксплуатируются политиками в своих целях, внося в публичную политику изрядную долю популизма. В этой парадигме находит свое место и поиск достойных предков, к могуществу и мудрости которых можно было бы апеллировать.
Таким образом, интерес президентов и других политиков в новых постсоветских государствах к прошлому не столько вызывается сугубо познавательными целями, сколько прямо связан с поиском национальной идеологии и символической презентацией своих политических проектов. Это осуществляется разными способами: пишутся Великие национальные нарративы, где большое место уделяется образу нужных предков; для своих выступлений политики иной раз выбирают значимые исторические места; иногда некоторые политики пытаются уподобляться историческим героям, включая далеких предков. Кроме того, предкам возводятся памятники, их заслуги отмечаются национальными праздниками, их именами называются улицы и площади городов. Описанию героических деяний предков посвящаются романы и кинофильмы. [717]
Этот поиск наполнен драматическими коллизиями, ибо далеко не всегда предлагаемые учеными версии отвечают тайным чаяниям верховной власти [718] . В таком случае ученые могут и пострадать, как это не раз происходило в Туркмении в 1990-х годах. Иной раз власть оказывается не в состоянии сделать выбор из предлагаемых ей противоречащих друг другу версий истории, и тогда национальный нарратив страдает отсутствием внутренней логики. Вместе с тем отнюдь не логики ожидают от мифа его заказчики. Ведь главную ценность составляет его мобилизационный потенциал, и именно поэтому миф апеллирует в первую очередь к эмоциям, а не к разуму [719] . Вот почему важнейшими средствами репрезентации мифа служат вовсе не труды ученых, а художественные произведения, кинофильмы, массовые праздники и гулянья, социально-политические ритуалы, памятники героям и их чествования, плакаты и реклама, сообщения СМИ, топонимика и прочее.
Кроме того, внимательные наблюдатели уже не раз отмечали, что празднования великих исторических дат нередко организуются накануне президентских выборов, что позволяет действующим президентам использовать народное ликование для поддержки своей кандидатуры или кандидатуры своих ставленников. [720]
В этом плане определенный интерес представляет и введение археологических ассоциаций в государственную символику. Так, современный герб Казахстана, наряду с кочевническими мотивами, включает изображение крылатых коней, взятое из древ-неиранской (парфянской) традиции. Таким образом, герб апеллирует к упомянутому выше этногенетическому мифу, национализирующему наследие древних ираноязычных кочевников.
Герб Республики Туркменистан также отсылает к отмечавшемуся выше мифу о синтезе земледельческого и кочевого наследия. В нем сочетаются изображения, с одной стороны, традиционных ковров и скакуна-ахалтекинца, а с другой – хлопка и пшеницы [721] . Все это соответствует версии этногенеза, представленной в «Рухнама».