Она уже достаточно выпила. Не надралась, конечно, как Филдинг, ведь ей с утра за руль, но достаточно, чтобы язык развязался.
— Уж для тебя-то найдется место в доме, — говорит ей Берил.
«Ври больше, — думает Филдинг. — В доме народу будет — чертова туча: родня съедется, верхушка "Спрейнта", юристов толпы».
— Жить в палатке — это не самоцель, — говорит математичка бабке Берил. — Главное — восхождение.
— Восхождение? Куда, к вершине?
— Именно.
— У вас целая группа?
— Я, пожалуй, закажу сыр, — размышляет вслух Дорис. — И, возможно, рюмочку портвейна.
— Нет, — говорит Верушка, — я одна.
— В самом деле? Одна? Это не опасно?
— Опасно, — соглашается Верушка. — Спасибо, я не буду десерт, — говорит она, возвращает официанту меню и откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди. — Вообще-то восхождение не полагается совершать в одиночку. Теоретически должно быть как минимум трое: если один получил травму, второй остается с ним, а третий идет за помощью. Но в наши дни это не критично: существуют мобильные телефоны, миниатюрные рации, проблесковые маячки, всякие карманные ракетницы, термоодеяла, джи-пи-эс, спальные мешки — чего только нет. Так что появились шансы разбиться со всеми удобствами. Рекомендацию не лазать по горам в одиночку никто не отменял, но это уже не считается безответственным поступком. — Она ковыряет ногтем между зубами и полощет рот водой.
— Доченька! — нахмурившись, одергивает ее мать.
Верушка, усмехаясь, чуть-чуть склоняет голову — вроде как извиняется.
— В общем, надеюсь, что никогда не узнаю, как выглядит вертолет спасателей изнутри, — обращается она к Берил.
— Смелая ты, как я погляжу, — говорит ей Берил, — лазать по горам в одиночку.
— Либо смелая, либо безрассудная, — соглашается Верушка. — Зависит от исходного определения. С моей точки зрения, я эгоистка или, можно сказать, улитка.
— Можно ли заказать улитку? — в ужасе переспрашивает Дорис, не сводя глаз с Верушки. — На десерт?
Берил слегка касается руки Дорис:
— Она себя называет улиткой, милая моя.
— А, понимаю.
— Но почему улитка, деточка?
Верушка пожимает плечами:
— Не люблю ходить в связке. Ползу, как улитка по склону, в одиночку. Но это риск. А значит — эгоизм. Вот и все. — Она опять подносит к губам стакан с водой.
— Стало быть, потому ты и не выходишь за Олбана? — спрашивает Берил Верушку, которая в этот момент набирает полный рот воды и чуть не фыркает, что чревато неприятностями.
— Простите, Берил, как вы сказали? — Ее губы трогает не то улыбка, не то усмешка.
— Подумать только, — говорит Юдора, заговорщически наклоняясь к Дорис, — я сама задавала ей тот же вопрос.
— Берил… — начинает выговаривать ей Олбан, как директор школы провинившейся ученице.
Можно подумать, сейчас скажет: «Сама себя позоришь!» У Филдинга есть подозрение, что Олбан заливается краской, но с уверенностью не скажешь — слишком тусклое освещение. Да и Верушка вроде бы слегка зарделась. «Так-так, — думает Филдинг, — задергались, голубки!»
— Видишь ли, у нас давно сложилось впечатление, что вы друг к другу неравнодушны. — В голосе Берил звучит убежденность. — Я просто поинтересовалась. — Она оглядывает сидящих за столом. — О господи, неужели я опять некстати высказалась?
— Очень даже кстати, — говорит ей Юдора.
— Мне принесите шоколадное суфле и вот это десертное вино, — говорит Дорис официанту, тыча в меню дужкой очков.
— Олбан, — продолжает Берил, кладя перед собой сцепленные руки. — Почему же ты не сделал этой девушке предложение?
Зажмурившись, Олбан ставит локоть на стол, прикрывает глаза ладонью и качает головой.
Верушка поджимает губы и сосредоточенно разглядывает скатерть.
— Мм? А это что? — спрашивает Дорис у официанта. — Двойная порция? Уж лучше двойную, как вы считаете?
— Надо же, смутила внучатого племянника, — говорит Берил и поворачивается к Верушке. — И тебя тоже, деточка?
— Меня довольно трудно смутить, — отвечает Верушка, но при этом краснеет.
— Ну и что бы ты ответила, если бы он тебе сделал предложение? — не унимается Берил.
Математичка уставилась на Берил, а в сторону Олбана даже бровью не ведет. Что-то здесь не то, но Филдинг, черт побери, не въезжает.
— Брак не входит в мои планы, — с открытой улыбкой говорит Верушка. — Я вполне довольна своей жизнью. От добра добра не ищут.
— Нет, давай все-таки представим, что он сделал тебе предложение.
— Что, прямо сейчас?
— А почему бы и нет? Прямо сейчас.
— Я бы спросила, какие могут быть предложения руки и сердца, пока он не разобрался в своих чувствах к кузине Софи, — отвечает Верушка и, вяло улыбнувшись, наконец-то переводит взгляд на Олбана.
— И? — дожимает Берил.
— И послушала бы, что он на это скажет, — спокойно заканчивает Верушка.
Олбан встречается глазами с Филдингом.
— А ведь ничто не предвещало… — вздыхает он.
Филдинг пожимает плечами:
— Се ля ви, брат.
Дорис, явно сбитая с толку, ерзает на стуле:
— А кофе мы уже пили?
Берил под руку с Олбаном направляется к выходу, где уже ждет такси. Они идут медленно, позади всех.
— Наломала я дров с этим разговором о свадьбе? — спрашивает она.
— Действительно, тебе изменило чувство такта, Берил, — говорит Олбан.
— Ты уж не обессудь. В моем возрасте нужно торопиться. Пока не отбросила коньки, хочу увидеть, как все сложится. Но почему же ты ей не предложил?
— Руку и сердце?
— Вот именно.
— Наверно, еще не созрел, Берил.
— Вам надо хотя бы съехаться. А бумажка со штампом не так уж важна.
— Я к этому не стремлюсь. А если бы и захотел — ей этого не нужно. Ты же слышала, что она сказала.
— Впервые вижу, чтобы двое умных людей так глупо себя вели. Ну, дело хозяйское. — У дверей она сжимает его руку. — Скажи, удалось что-нибудь выяснить про твою маму? В связи с тем, что я от нее услышала?
Олбан не удивляется, когда старики перескакивают с одного на другое.
— Почти ничего, — ответил он ей. — Я поговорил с Энди. Он утверждает, что это не о нем.
— Никогда бы его не заподозрила.
— Я тоже.
— Он не догадывается, кто мог выразить недовольство?
— Нет. Во всяком случае, помалкивает.
— Ну понятно.
— Что ж, в выходные будет семейный сбор. Тогда и разведаем.
— Правильно, — соглашается Берил и похлопывает его по руке, останавливаясь у гардероба.
Юдора говорит:
— Вечер удался на славу!
— Ты, главное, не отступай, — советует Олбану Верил. — Дай знать, если от меня что-нибудь потребуется.
— Извини, что так вышло.
— Ты про Берил?
— Далась им эта женитьба.
— Не извиняйся. Ты-то ни при чем.
— Как это ни при чем? Они — моя родня. Получается, что я виноват.
Они доставили Юдору на Бакли-стрит, прямо к дверям, и теперь такси везет их к дому Верушки. Она пристально смотрит на него. Он смотрит перед собой.
Дотронувшись до его руки, она спрашивает:
— Ничего не хочешь добавить?
— Ты о чем?
Она подвигается ближе, прижимается к нему, обеими руками держа его за руку, и кладет голову ему на плечо.
— Ты ведь знаешь мою позицию?
— Пожалуй, да.
— Я не хочу детей. Не хочу замуж. И даже, может быть, никогда не захочу размеренной жизни.
— Примерно так я и думал.
Такси резко тормозит, их бросает вперед, водитель тихо матерится, потом они опять трогаются с места.
— Мне с тобой хорошо, — говорит она ему на ухо. — Я без тебя скучаю. Когда звонит телефон, каждый раз надеюсь, что это ты. Каждый раз. Совсем чуть-чуть, но всегда.
Он склоняет голову, касаясь щекой ее макушки.
— Я всегда считал, что можно прекрасно проводить время вдвоем. Но жить бок о бок десятилетиями — все равно что размазывать отношения тонким слоем: они становятся бесцветными, водянистыми, пресными. А если от раза к разу ждешь встречи, то ощущения богаче и ярче.
Она качает головой, проводит рукой по его вьющимся волосам.
— Бедный ты мой, любимый мой, — говорит она нежно с печальной улыбкой. — Иногда тебя просто заносит.
Кончиками пальцев он останавливает ее руку, не давая гладить себя по голове.
— И сейчас тоже?
Она задумчиво кивает:
— Да, и сейчас.
Ей приходит в голову, что осторожное прикосновение, которое пресекает ее ласку, — это первое заметное применение силы с его стороны. Она вдруг понимает, что сама нет-нет да и шлепнет его по руке, и довольно-таки ощутимо, а то и двинет в плечо или даст пинка — хотя и не со всего размаху — в ногу, в бедро или пониже спины, и даже может вспомнить по крайней мере один случай, когда, дурачась, молотила кулаками по его голой груди… А он — хоть бы что. Ни разу не показал силу.
Исключение, наверно, составляли те случаи, когда они соревновались в армрестлинге.
Ну, и секс тоже, считает она. Но даже в постели он никогда не проявлял жестокости, ничего такого — ни болезненных ударов, ни шлепков, ни царапин, ни даже любовных покусываний.
С другими она кричала, и уж точно не от наслаждения, когда ей прокусывали и без того проколотые мочки ушей или впивались зубами в соски, когда ее награждали синяками и ссадинами, и каждый раз ясно давала понять, что ее это не устраивает… Но с ним — ничего похожего. Как ночью, так и днем он всегда оставался нежным, чутким, милым и даже покладистым — приходится признать, что это в некоторой степени противоречит ее собственному пониманию мужественности и женственности.
Тут есть над чем подумать, решает она. Он отпускает ее запястье. Она кладет руку ему на щеку, чувствуя тепло сквозь аккуратно подстриженную бороду.
На участке, где ведутся дорожные работы, такси подпрыгивает.
— Тут есть и моя вина, — говорит она ему.
— В чем?
— Зачем я ляпнула про тебя и Софи? Кто меня тянул за язык? Выходит, решила отплатить той же монетой, а это плохо. Ты уж прости.