— Разумеется.
— Для тебя финансы не имеют большого значения?
— Я оставил себе сотню акций — именно для того, чтобы сохранить право голоса. Если меня вынудят их продать, мы с тобой закатим шикарный банкет на двоих, с бутылкой лучшего вина. Но по большому счету для меня ничего не изменится.
Она хмурится:
— А тебя могут вынудить?
— Если они загребут девяносто два процента акций, то по закону смогут требовать принудительной продажи оставшейся доли.
— Так-так.
Несколько мгновений она молчит, а сама ловкими поворотами руля и коротким гудком заставляет посторониться седан «ауди», следующий на вполне приличной скорости.
Олбан оглядывается.
— Сдается мне, это тетя Кэт и Ланс, — говорит он и на всякий случай машет рукой.
«Ауди» мигает фарами. Им никто не мигал начиная с Глен-Коу. Правда, никто и не обгонял, как тот «мицубиси эво» недалеко от Крайанлариха.
— Это считается?
Она отрицательно мотает головой:
— Нет, это не считается.
— Так вот, — продолжает он, возвращаясь в прежнее положение, — не думаю, что смогу повлиять на родню. Продажа — дело решенное. Не определена только цена вопроса.
Верушка пристально смотрит на него:
— А что там твоя двоюродная сестра? Софи?
— Должна приехать. Вроде как.
— Я не о том. Давай выкладывай.
Это требование звучит совершенно беззлобно.
Какое-то время он смотрит на дорогу.
— Не знаю, — ровным тоном произносит он. — Можно подумать, я только и жду, когда наступит… — Он поворачивается к Верушке. — …пытаюсь чем-то заменить слово «завершение», но на самом деле…
— Серьезно? При каждой встрече ты еще испытываешь какие-то чувства?
— Наверное. — Олбан опускает глаза, отряхивая с джинсов воображаемые крошки. — Что-то в этом роде, — говорит он, потирая виски, как при головной боли. — Сам не знаю. Это как…
Он умолкает.
— И что же ты к ней чувствуешь? — Верушка, похоже, заинтересовалась, но не более того. — Признавайся, Макгилл. Не обманывай. — Еще один взгляд в его сторону. — Хотя бы себя не обманывай.
— Ну, не знаю я, ВГ, — говорит он, качая головой и глядя на медленно проплывающие вдали горы. — Иногда мне кажется, что легче всего обмануть самого себя. Что я к ней чувствую? Честно скажу: не знаю. Думаю, думаю, но, похоже, так и не разобрался. Кажется, вот увижу ее и все для себя решу, но из этого тоже ничего не выходит. А она… она сильно изменилась. Сильно изменила себя. — Олбан качает головой. — Выглядит прекрасно, лет на десять моложе своего возраста, но над ней основательно поработали специалисты.
— Думаешь, она еще что-нибудь над собой сотворит по сравнению с прошлым разом?
— А хек ее знает. Может, вколет себе «ботокс» от морщин? Подтяжку сделает? Увеличит задницу? Или уменьшит? Подкорректирует сиськи? Откуда мне знать что сейчас модно?
— Ну ты, баклан, нашел у кого спросить, — ухмыляется Верушка.
— Американский акцент тебе не дается, — говорит он добродушно.
— Что ж поделаешь. Возможно, когда-нибудь… Ладно, проехали.
— Проехали, — повторяет он, кладя руку ей на затылок.
— Как хорошо, — мурлычет она, слегка откидывая голову назад. — Если у меня слюнки потекут, сразу прекращай, ладно? — И с усмешкой добавляет: — А если разобьемся, тем более.
— Договорились, — отвечает он. — А почему ты не спрашиваешь, как я отношусь к тебе?
Она пожимает плечами:
— Я и так знаю.
— Знаешь? Хорошо, расскажи.
— Ты считаешь, что я потрясающая, — говорит она ему. — Тут я с тобой совершенно согласна. — Она лукаво улыбается, — Но, как тебе известно, я свободна в своих привязанностях, безнадежно эгоистична, не имею ни малейшего желания связывать себя узами брака и не хочу детей. Так что у нас с тобой все будет прекрасно до тех пор, пока ты не найдешь другую любовь, которая захочет того же, чего и ты, — в первую очередь детей.
— Или пока ты не найдешь.
— В том-то и разница, — говорит Верушка. — У меня уже есть почти все, что я хочу.
— Тебе повезло, старушка.
— Да, повезло. — Она улучает момент взглянуть на кучку пушистых облаков высоко в небе. — На самом деле это не совсем так.
— Чего же тебе не хватает?
— Мне не хватает тебя, — говорит она. Почти безмятежно. — Вчера ночью я сказала то же самое. И не покривила душой. Жаль, что ты живешь не в Глазго и даже не в его окрестностях. Могли бы чаще видеться. — Она пожимает плечами.
Ответа у него нет.
— Ну, — мямлит он после паузы, — где-то же мне нужно жить.
— Успокойся, возьми себя в руки, — говорит она с издевкой. — К чему такая бурная реакция?
— Извини, — говорит он, — я не то сказал. Просто… А как насчет тебя? Ты бы согласилась переехать?
— Только туда, где есть университет и горы, — отвечает она не задумываясь. — Глазго, Эдинбург, Данди, Абердин. В Европе сгодится любое место вблизи Альп. Или, к примеру, Осло. В Штатах — Колорадо. Есть куча мест. А что?
— Проверка.
— Как ты понимаешь, нет никаких гарантий, что я предложу тебе перебраться ко мне.
— Догадываюсь.
— И тем не менее, Олбан, ты не хочешь меня потерять, — негромко произносит она и смотрит на него так долго, что потом ей приходится слегка выруливать.
— Это правда, — говорит он, — не хочу.
Боковым зрением он видит ее профиль. Ему дорога эта женщина, понимает Олбан, но как с ней объясниться, чтобы это не прозвучало слишком робко или слишком трезво? У него никогда не было безумной любви, даже, по большому счету, к Софи. Софи — это далекое прошлое, но то, что было между ними, случилось в юном возрасте, в период становления; вот она и стала для него точкой отсчета — ложной, зыбкой, безнадежно скомпрометированной, — по которой он до сих пор сверял отношения с женщинами, хоть сколько-то ему небезразличными.
И все же нет — он не хочет потерять Верушку.
— А что? — спрашивает он. — Мне грозит опасность тебя потерять?
— Нет, — отвечает она. — Насколько я понимаю, не грозит. Но не знаю, что будет после этих выходных, когда ты увидишься со своей старой подругой, давно утраченной возлюбленной, которая в незапамятные времена лишила тебя невинности. — Она поворачивается к нему с невеселой, даже грустной улыбкой и добавляет: — А особенно тревожит меня то, что ты и сам, похоже, этого не знаешь.
— Наверно, потому и психую, — признается он.
— Правда?
В ее голосе звучит озабоченность. Он поглаживает себя по животу через рубашку:
— Правда.
— Оно и видно, — поддразнивает Верушка. — Все будет хорошо. Думаю, ты с пользой проведешь время. Убедишь родственников, что вам всем нужно вступить в Шотландскую социалистическую партию, а «спрейнтовских» грабителей вымазать дегтем и обвалять в перьях, чтобы никакой капитализм не помог, — и пусть катятся к себе в Калифорнию. Софи приедет с милейшим спутником жизни и с близнецами, которых держит в секрете уже целый год; она поблагодарит тебя за приобщение к миру страстей и призовет не останавливаться на достигнутом; ты прекрасно поладишь с ее муженьком — и так далее и тому подобное дерьмо. Даже твоя бабушка будет очень ласкова.
— Она часто бывает ласкова. Если на то есть веская причина.
— Не переживай. Как-никак родная кровь.
— «Не переживай», — передразнивает он, бормоча себе под нос. — Действительно, пахнет кровью.
На подъезде к деревне Слой, что у подножья горы Квинаг, Верушка и Олбан съезжают с магистрали и делают правый поворот, спускаясь по пологому склону к озеру Лох-Гленкул, потом огибают еще одно озеро, Лох-Бииг, и приближаются к огромному поместью Гарбадейл.
Они въезжают через парадные ворота, минуя сторожку. Олбан смотрит назад, на воды озера, горбатый мостик через реку Гарв и тропу от дома к оконечности озера. «Форестер» шуршит колесами по гравию подъездной аллеи, между двумя рядами кедров сорта «красный западный».
— Обалдеть, — говорит Верушка, положив подбородок на рулевое колесо, и вглядывается сквозь высокие деревья, привлеченная видом особняка в конце извилистой аллеи.
Возникшее впереди здание залито солнечным светом. У входа припарковано около дюжины машин и парочка белых фургонов. Они въезжают в тень южного крыла и опять выезжают на солнце.
— Эгей, вон он, домик-то, стоит ешшо, — дурачится Олбан.
— Ну и уродство — монстр какой-то, — вырывается у Верушки. — На кой черт нужно было столько башен?
— Дом выставлен на продажу, — сообщает ей Олбан. — Тебе ведь всегда хотелось иметь пристанище в здешних местах. К особняку также прилагаются собственные горы. Так что милости просим обращаться с предложениями.
— Нет, — отвечает она, вклиниваясь между двумя рейнджроверами. — Благодарю вас, но я искала что-нибудь попросторнее.
— О, я разочарован, но могу вас понять.
— Олбан! Хэлло! Прекрати, сделай милость! Соблюдай приличия. Хотя бы в доме.
— Привет, кузен! — Олбан поднимает руку. — Привет, детвора!
У порога их встречает Гайдн — семья полагает, что он лучше других способен избежать путаницы в организации приема и размещения гостей, при том что в доме есть управляющий, который с легкостью решает подобные задачи. В холле носятся четверо или пятеро детей неопределимого пола, ростом по пояс взрослому человеку: они скачут по лестнице, обегают большой тяжелый восьмиугольный стол, шмыгают туда-обратно через входные двери. Олбан наблюдает за их перемещениями, еще не опустив руку, поднятую в приветственном жесте, который остался без ответа. Он пожимает плечами.
Гайдн, моргая из-под очков, таращится на освещенную льющимся сквозь витражи солнцем Верушку, которая стоит на высоких каблуках, заложив руки за спину, и улыбается.
— А вы, должно быть…
Гайдн заглядывает в свою папочку, вороша страницы.
— Все в порядке, мне комната не нужна, — говорит ему Верушка, приближаясь и протягивая руку:
— Меня зовут Верушка Грэф. А вы, наверное, Гайдн. Рада познакомиться.
— Гайдн. Очень приятно. Значит, вы без ночевки?
— Я у вас проездом.