стие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт» (Н. Бердяев, стр. 5–7).
Немного дальше Бердяев связывает русскую идею империализма и коммунизма опять-таки с русской идеей мессианства:
«После народа еврейского русскому народу наиболее свойственна мессианская идея, она проходит через всю русскую историю вплоть до коммунизма… Империалистический соблазн входит в мессианское сознание… Духовный провал идеи Москвы как третьего Рима был именно в том, что Третий Рим представлялся как проявление царского могущества, потом как империи, и, наконец, как Третий Интернационал» (там же, стр. 11–12).
Потом русское чисто религиозное мессианство переместилось в область политическую и стало кредо русского империализма. Бердяев пишет:
«В русском мессианизме, столь свойственном русскому народу, чистая мессианская идея Царства Божьего, царства правды была затуманена идеей империалистической, волей к могуществу. Мы это видели уже и в отношении идеологии Москвы — Третьего Рима. И в русском коммунизме, в который перешла русская мессианская идея в безрелигиозной и антирелигиозной форме…» (там же, стр. 197–198).
При всем своем внешне русском нигилизме и критичности по отношению к «поляризованным» чертам русского народа, при всем пафосе свободы и осуждении тирании русский империализм для Бердяева — не следствие, а искажение и русской истории и русского мессианства. Вот его заключение:
«Русские думали, что Россия — страна совсем особенная с особенным призванием. Но главное была не сама Россия, а то, что Россия несет миру, прежде всего — братство людей и свободу духа. Русские устремлены не к царству этого мира, они движутся не волей к власти и могуществу. Русский народ по духовному своему строю, не империалистический народ, он не любит государство. Вместе с тем, это — народ - колонизатор и имеет дар колонизации, и он создал величайшее в мире государство… Получилась болезненная гипертрофия государства, давившего народ и часто истязавшего его. В сознании русской идеи, русского призвания в мире, произошла подмена. И Москва — Третий Рим, и Москва — Третий Интернационал связаны с русской мессианской идеей, но представляют ее искажение. Нет, кажется, народа в истории, который совмещал бы в своей истории такие противоположности. Империализм всегда был искажением русской идеи и русского призвания» (там же, стр. 218).
Когда Бердяев заносил на бумагу эту «Русскую идею» — это было уже в 1946 году — «Москва — Третий Рим» закрыла свой «Третий Интернационал», но расширила свои границы в Европе до самой Эльбы, включив в свой состав полдюжины восточноевропейских государств, одну треть Германии, половину Австрии, а в Азии всю Маньчжурию, южный Сахалин и Курильские острова прямо под носом у Японии. Но я всегда делал и делаю разницу между царским империализмом и империализмом советским. Разница не в субстанции обоих типов империализма, разница количественная и качественная. Царский империализм не был глобальным даже в маске мессианства, он был региональным — евроазиатским. Советский империализм — глобальный, ибо его стратегическая цель — создание коммунистического общежития во всем мире. Качественная разница беспримерна по своей чудовищности — царизм преследовал цель умиротворения непокорных народов, большевизм — истребление непокорных методами массового террора и даже геноцида по расовому признаку, как у Гитлера (поголовная депортация чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкар, крымских татар, калмыков, месхов, немцев Поволжья). Царизм практиковал политику русификации, но ни одному царю не приходила в голову мысль денационализировать нерусские нации России, заставляя их поголовно изучать русский язык вместо родного языка.
Но главный недостаток тезисов Бердяева о русском характере заключается, на мой взгляд, в их «неисторичности». Бердяев пишет в конце первой половины XX века о русском народе, жившем в позднем средневековье. Отсюда легковесная игра в терминологию: «Москва Третий Рим» Филофея, которая как бы по столбовой дороге русской истории ведет прямо к Москве «Третьего Интернационала» Ленина. Недостаток такой схемы в том и заключается, что тот русский народ, о котором Бердяев рассуждал, давным-давно был на кладбище. 1917 год — это разрыв русской духовной и национальной истории с прошлым. Тот русский народ, который совершил Октябрьскую революцию, вербовался, кроме группы обманутых идеалистов, из «люмпен-пролетариев» Маркса, анархистов Бакунина, нигилистов Тургенева, «бесов» Достоевского, руководимых не только кающимся дворянином Лениным, но и уголовниками типа Сталина. Советский народ, который вырос из этой революции, этот «интернациональный гибрид», во многом носит другие черты характера, нежели те, которые были знакомы Бердяеву. Одни из них унаследованы от его новых вероучителей, а другие благоприобретены при новой политической системе. Этот народ поэтому и называется сегодня не «русским народом», а «советским народом» (термин бессмысленный, ибо он указывает не на национальность, а на политическую систему) и существует уже в четвертом поколении. Ровесникам Октября уже более 70 лет, а родившиеся после 1917 г. составляют 90 % населения. За это время успели уже сложиться новые черты в характере как русского, так и нерусских народов советской империи. Вернее будет сказать, что образовались не новые полярные черты, а новые поляризованные народы в каждом народе. Произошло это на основе его искусственного разъединения на части, когда «молчаливое большинство», вопреки всем усилиям идеологов, осталось самим собой, другая же часть поддалась разложению. Разложившаяся часть, готовая на все и вся, представляет собой социальную и интернациональную клоаку, которую выпестовал сталинизм, превратив ее в опору своей власти. Нынешние трудности Кремля были предопределены не столько утопическим по замыслу и антиэкономическим по существу «социализмом», сколько систематической и преднамеренной практикой сталинской машины власти, направленной на тотальное разрушение, растление и оплевывание тысячелетнего духовного мира русского человека — его истории, его культуры, его религии, его традиций, его души. Русского человека, верующего в Бога, чтущего исторические святыни и национальные идеалы, сталинский режим перековал в «советского человека» — в ханжу и хама, — неверующего ни в какие идеалы — ни в небесные, ни в земные, ни даже в собственные социалистические. Да, режим во многом преуспел в разрушении старого духовного мира русской нации, но потерпел историческое поражение, когда он попытался внести свои собственные идеалы в образовавшийся духовный вакуум. Теперь все знают, что сам марксизм — это род новой атеистической религии, которая обещала рай не на небе, как все классические мировые религии, а «рай на Земле». Этим собственно и объяснялся триумф социальной демагогии большевиков в 1917 году.
Однако то, что тогда служило в глазах невежественной массы преимуществом новой религии перед классическими религиями, разоблачилось впоследствии, когда от теории перешли к практике, когда обещанного «рая на Земле» не состоялось! «Критерий истины — практика», — говорят марксисты. Практика как раз показала, что на русской земле можно построить все что угодно — от ленинской революции до сталинской инквизиции, — но построить коммунизм на ней невозможно. Сами советские коммунисты никому не позволят построить даже ту первую фазу коммунизма — социализм без материальных привилегий для бюрократии, какой обещал Ленин в «Апрельских тезисах» и в книге «Государство и революция». Хрущев хотел построить коммунизм в СССР за 20 лет — слетел. Ельцин хотел построить ленинский социализм без материальных привилегий для бюрократов хотя бы в одной Москве, — тоже слетел. Если Горбачев попытается посягнуть на эти привилегии еще до того, как он уберет брежневцев из ЦК, — то слетит и он. Ведь пресловутый «советский народ» собственно и состоит из одной этой бюрократии, для которой нынешний строй и есть заветный «социализм».
Как велик численно этот «советский народ»? Горбачев назвал число бюрократов в хозяйственном и партийно-советском управлении: восемнадцать миллионов человек! Это число совпадает с численностью самой коммунистической партии, что совсем не означает, что все члены партии принадлежат к «советскому народу», а среди беспартийных нет «советских людей». Многомиллионная армия сексотов — подонки общества — это тоже «советский народ». Номинально державная нация — русский народ — не причастна к власти, ибо власть не от нее и не через нее, а от партии, через партию, во имя партии, через политическую систему, которую я назвал партократией. Сама эта партия составляет какую-нибудь десятую часть взрослого русского населения. Она когда-то представляла, по Ленину, «ум, честь и совесть эпохи». Глубокие душевные травмы причинила эта «совесть эпохи» и самому, по существу своему антисоветскому, русскому народу, который вынужден адаптироваться в сложившихся условиях, чтобы выжить. У него поэтому появились специфические «советские черты», которые не были присущи бердяевскому русскому народу: абсолютная апатия к духовным исканиям, атрофия всякого гражданского чувства и гражданского достоинства, паническая приверженность страху перед начальством, рабская покорность самым диким актам произвола режима, гениальное политическое двуличие и целенаправленная ложь как средство самострахования, обожествление собственных палачей, как великих мудрецов, осуждение их жертв, как извергов рода человеческого, — таков далеко не полный список благоприобретенных черт советского образа «духовной жизни». Эти черты до того вошли в кровь и плоть многих, став привычными жизненными ориентирами, что они и породили массовую психологию безмолвных рабов. Эти черты не привилегия одних русских. Они привиты в разной степени и всем нерусским. Такой народ именно и нужен большевикам, ибо мало вероятно, чтобы поляризованный бердяевский русский народ примирился бы с советской тиранией и советским социализмом.
Вернемся к национальному вопросу. Примеров физического геноцида много в истории, но духовно-этнический геноцид впервые начал практиковать только советский империализм. Этот этнический геноцид Москва начала с языка. Если есть что-нибудь извечное, сокровенное и судьбоносное, доминанта всех чувств и идей в каком-нибудь маленьком или великом народе — то это его национальное самосознание — самосознание своей неповторимости, уникальности. Но возникает и ощущение обреченности, если народ лишится первого атрибута своей уникальности — национального языка