1. Династия Лузиньянов
Своим основанием латинское государство на Кипре обязано неожиданным стечением обстоятельств в ходе крестовых походов, и даже те, кто его основал, похоже, не догадывались о важности этого своего деяния.
Остров Кипр, как мы видели, был завоеван арабами у византийцев начиная с 686 г., отвоеван византийцами у арабов в 964–965 гг. и принадлежал Византии вплоть до 1191 г., когда византийский принц Исаак Комнин вышел из повиновения константинопольскому двору и создал на нем автономное княжество. Интересно напомнить, что, когда Исааку Комнину угрожал византийский императорский флот, посланный из Константинополя императором Исааком Ангелом, его спасла направленная нормандским королем Сицилии Гульельмо II Добрым латинская эскадра под командованием графа Мальтийского Маргарита (или Маргаритона) ди Бриндизи. Уже в этом мы видим зародыш протектората нормандского двора над Кипром. Идея овладения западноевропейцами островом, казалось, витала в воздухе, когда Ричард Львиное Сердце, отправившийся в Третий крестовый поход, был прибит к его берегам бурей. Высадившись в Лимасоле, Ричард столкнулся с недоверием и злой волей Исаака. Он тотчас разгромил его при Колосси и без особого труда взял в плен в Тремитуссии (21 мая 1191 г.). Став хозяином острова, король Англии, похоже, оказался в затруднительном положении. Не зная, что с ним делать, он продал его тамплиерам, но 5 апреля 1192 г. греческое население восстало против них и осадило в замке Никосии. Тамплиеры подавили восстание, но, удрученные враждебностью жителей, они решили вернуть остров Ричарду. Тогда Ричард уступил его за 100 тысяч золотых безантов своему неудачливому протеже, бывшему королю Иерусалима Ги де Лузиньяну (май 1192 г.): элегантное решение неразрешимой проблемы с наследованием иерусалимской короны, которую Ричард хотел сохранить за Ги, тогда как бароны Святой земли не желали о нем больше слышать. Ги, согласившись с этим решением, привлек и расселил на острове большое количество франков, лишившихся вследствие завоеваний Саладина своего достояния в Палестине. Он раздал кипрские фьефы 300 рыцарям и 200 оруженосцам или туркополам.
Большего для обустройства своего нового владения Ги де Лузиньян сделать не успел. Он умер в апреле 1194 г. Наследовал ему его брат Амори, который царствовал на Кипре с 1194 по 1205 г. и, как мы уже знаем из истории франкской Сирии, во всем его превосходил. Энергичный и умелый управленец, Амори стал подлинным основателем нового государства. Скажем так: между ним и братом была такая же разница, как между Бодуэном I и Годфруа де Буйоном. Во-первых, видя, что своей расточительной щедростью Ги раздал их соратникам слишком много земель острова, он приступил к пересмотру и перераспределению фьефов с тем, чтобы создать себе достаточный королевский домен. Он обеспечил церковную организацию Кипра, добившись от Святого престола создания латинского архиепископства в Никосии и трех подчиненных ему епископств в Пафосе, Лимасоле и Фамагусте. Но в первую очередь он занимался юридическим статусом своего нового государства. Действительно, Ги де Лузиньян, который от своего пребывания на иерусалимском троне сохранил королевский титул, не имел нужды уточнять свою титулатуру на острове. Амори, напротив, требовалось решить это проблему. Несмотря на то что его предшественник получил права владения от короля Англии, он обратился к двум более высоким властям Запада: папству и Священной империи. В 1195 г. он получил от императора Генриха VI титул короля Кипра (Ги был лишь королем на Кипре). Осенью 1197 г. канцлер империи Конрад, епископ Хильдесгеймский, торжественно короновал его в Никосии. Как мы уже знаем, в 1197 г. Амори получил еще и корону Иерусалима, то есть Акрского королевства.
Результатом инвеституры 1197 г. стало четкое различение двух корон: Кипра и Иерусалима. Фактически после смерти Амори (апрель 1205 г.) они тотчас же разделились. Кипрское королевство отошло его сыну Югу I, которому тогда было всего десять лет[207]. Регентство было доверено одному из баронов Святой земли, Готье де Монбельяру, женатому на принцессе Бургонь, старшей сестре маленького Юга I. Готье отличился походом против турок-сельджуков на Саталию, или Адалию, на побережье Памфилии (1206–1207). Во внутренней политике он, опытный и твердый управленец, проявил себя жестким и алчным, так что Юг I, объявленный совершеннолетним к исходу пятнадцатого года жизни (1210), подверг его опале, заставил вернуть часть награбленного и вынудил удалиться в Акру.
За время своего личного правления (1210–1218) Юг I проявил себя мстительным и жестоким, хотя серьезным и прилежным. Неизвестно, как бы проявил себя дальше этот король, в котором заметны черты Филиппа Красивого, ибо 10 января 1218 г. он преждевременно умер двадцати трех лет от роду во время путешествия в Триполи. От своей жены, Аликс Шампань-Иерусалимской, он оставил единственного девятимесячного сына, который стал Анри I.
Малолетство Анри I способствовало усилению иностранных интриг, и в первую очередь попыткам императора Фридриха II установить контроль над островом.
Король Анри I Толстый (1218–1253) — Анри Жирный, как называют его наши хронисты, — сначала царствовал при номинальном регентстве своей матери, Аликс Шампанской, но эта принцесса, похоже весьма взбалмошная и не имевшая вкуса к власти, передоверила управление своему дяде, Филиппу д’Ибелину, которому в конце концов окончательно уступила регентство в 1223 г. и уехала в Сирию. Там она вновь вышла замуж за будущего Боэмунда V Антиохийско-Триполийского и практически потеряла интерес к кипрским делам. После смерти Филиппа д’Ибелина в 1227 г. его преемником на посту регента Кипра стал его родной брат Жан д’Ибелин, Старый сир Бейрутский. Так на Кипре, подобно Сирии, началось возвышение дома Ибелинов, происходящего, как мы знаем, из области Шартра и постоянно усиливавшегося начиная с середины XII в. Вскоре после этого произошло непредвиденное событие, которое на десяток лет потрясло всю жизнь на Кипре. 21 июля 1228 г., как мы знаем, по дороге в Святую землю в Лимасоле сделал остановку император Фридрих II. В ходе бурной сцены, драматически изложенной Филиппом Новарским, Фридрих объявил, что сам будет осуществлять регентство, и немедленно сместил Жана д’Ибелина.
Отметим, что с чисто юридической точки зрения Фридрих II имел право так поступать. Он был сюзереном Кипрского королевства, Кипр был возведен в ранг королевства его отцом Генрихом VI (1195), и первый король Кипра Амори де Лузиньян был миропомазан канцлером империи, представителем императора (1197). Но эти императорские права не извиняют грубого и резкого поведения Фридриха, которое, вдобавок к тому, было неловким, поскольку сразу оттолкнуло от него французскую знать Кипра и Сирии. В дальнейшем он держал свой двор в Никосии, где принял оммаж если не баронов, то, по крайней мере, короля-ребенка Анри I. С феодальной точки зрения это были разные вещи. Против того, что король приносил оммаж императору, возразить было нечего, поскольку, повторим, именно империя возвела Кипр в ранг королевства. Гораздо серьезнее была бы личная клятва верности кипрских баронов императору, а этой клятвы они избежали. Как мы знаем, после отъезда Фридриха II в Сирию (3 сентября 1228 г.) и потом после его возвращения на Запад (10 июня 1229 г.) вопрос об императорском сюзеренитете над Кипром встал вновь. Покидая Левант, он доверил опеку над юным Анри I пяти кипрским баронам, присоединившимся к гибеллинской партии: Амори Барле, Говену де Шениши, Амори де Бейсану, Югу де Жибле и Гийому де Риве, которых Филипп Новарский гневно клеймит названием предателей франкского дела. Поскольку они преследовали партию Ибелинов — пытались убить замечательного Филиппа Новарского — Жан д’Ибелин атаковал их, разгромил при Никосии (14 июля 1229 г.) и принудил к капитуляции последнюю их крепость, замок Дьёдамур (середина мая 1230 г.).
Победа гвельфов, то есть феодальной французской партии, казалась в тот момент полной. Но Кипр представлял собой слишком важную позицию, чтобы император так легко от него отказался. Фридрих II, как мы уже знаем, отправил в Левант экспедиционный корпус под командованием своего маршала Рикардо Филанджери, который был не лишен военных талантов. В мае 1232 г. Филанджери высадился на Кипре и, в отсутствие Ибелинов, занятых в Сирии, без труда оккупировал остров; но Жан д’Ибелин, в свою очередь, высадился во главе кипрской и палестинской знати и 15 июня 1232 г. нанес ему решающее поражение при Агриди (по-французски Грид) возле Дикомо, на полпути между Никосией и Киринеей. Последняя крепость, удерживаемая имперцами, Киринея, капитулировала в апреле 1233 г. В 1247 г., в самый разгар войны между Святым престолом и империей в Италии, папа Иннокентий IV санкционировал изгнание имперцев с Кипра, освободив Анри I от всякого оммажа по отношению к Фридриху II. Это было очень важное юридическое решение, поскольку оно с точки зрения международного права аннулировало акт 1197 г., по которому кипрский трон был создан империей. Тем самым последние вассальные узы между Лузиньянами и Гогенштауфенами были разорваны самим главой христианского мира.
Так результатом ненужно грубой политики Фридриха стала потеря унаследованного им от отца сюзеренитета над островным королевством. Факт, важный не только с юридической точки зрения, но и в целом для судьбы Кипра. Если бы кипрская корона оставалась вассальной от короны сицилийской, сюзеренитет над ней, очевидно, в дальнейшем перешел бы к Анжуйскому дому, а мы увидим на примере княжества Морейского, сколько неприятностей влек за собой такой переход…
Противовесом окончательному разрыву со Швабским домом стало усиление моральных связей киприотов с капетингской Францией. Повод к тому дал крестовый поход Людовика IX. В сентябре 1248 г. Анри I с большим усердием и дружелюбием принял короля Франции, который провел зиму в Никосии, прежде чем отправиться атаковать Египет. Анри, в сопровождении своей знати, сел на корабли в Лимасоле вместе с Людовиком (май 1249 г.) и участвовал с кипрскими рыцарями во взятии Дамьетты. Затем он вернулся на Кипр и таким образом избежал участия в катастрофическом завершении крестового похода. Он умер в Никосии — преждевременно, как и его отец, — 18 января 1253 г. От своей жены Плезанс Антиохийской он оставил единственного сына, Юга II, которому было всего несколько месяцев.
Малыш Юг II — наши хронисты называют его уменьшительным именем Югет — царствовал при регентстве своей матери Плезанс Антиохийской (1253–1261), затем своего дяди (брата Плезанс) Юга Антиохийского (1261–1267). Маленький король умер 5 декабря 1267 г. в возрасте четырнадцати лет, и кипрская корона отошла Югу Антиохийскому, который стал королем Югом III.
Так угасла прямая ветвь Лузиньянов, уже давно истощившая свои жизненные силы, поскольку, как мы видели, следом один за другим умерли: Юг I в двадцать три года, Анри I в тридцать пять, а сам Югет — в четырнадцать.
После пресечения ветви прямых Лузиньянов законным наследником короны оказался Юг III: если его отец был лишь младшим отпрыском Антиохийского дома, то матерью — Изабелла де Лузиньян, сестра короля Кипра Анри I. С ним на трон Кипра взошел Антиохийско-Лузиньянский дом, которому суждено будет править островом с 1267 по 1474 г. или, если угодно, по 1489 г.
Юг III (1267–1284) был хорошим королем, умным и ответственным, которому обстоятельства не позволили проявить себя в полной мере. Полностью сознавая серьезность момента для Святой земли, он мог рассчитывать лишь на себя в том, чтобы исправить ситуацию. Действительно, получив вдобавок к кипрской короне еще и иерусалимскую (1268), он, как мы видели, тщетно пытался спасти остатки франкской Сирии, Акрское королевство, вырвав его из лап анархии. Мы также видели, в какую оппозицию против него по этой причине стали акрские бароны и тамплиеры, в первую очередь великий магистр Храма Гийом де Божё, который, действуя в интересах короля Сицилийского Шарля Анжуйского, в конце концов принудил Юга покинуть Сен-Жан-д’Акр (1276). Добавим, что кипрское рыцарство, из «конституционного» духа, из любви к своим феодальным привилегиям, отказывалось следовать за Югом в Сирию, за исключением очень коротких периодов обязательной для вассалов службы. Жак д’Ибелин, выразитель мнения кипрских баронов, ясно объявил, с Ассизами в руке, что они не обязаны служить королю за пределами собственно острова (1271). Нельзя насильно спасти страну, общество, желающие погибнуть. К тому моменту, когда 26 марта 1284 г. Юг III умер в Тире, изгнанный из Акры, закрывшей перед ним, по подстрекательству Гийома де Божё, свои ворота, все его усилия выправить положение во франкских владениях завершились провалом.
После смерти Юга III для франко-кипрского общества и самой династии Лузиньянов наступил весьма смутный период. Король Жан I, старший сын Юга III, лишь промелькнул на троне. Он умер 20 мая 1285 г. Анри II, младшему брату Жана, досталось одно из наиболее драматических царствований в кипрской истории (1285–1234). Это был томный и болезненный молодой человек, непригодный к воинским делам, подверженный приступам эпилепсии, да к тому же импотент, но при этом не лишенный ни ума, ни (как показали дальнейшие события) весьма неожиданной в нем энергичности. «Этот жалкий кипрский Людовик XVI», как назвал его Йорга[208], несмотря на всплески ума и воли, разумеется, был не тем вождем, который требовался в данных обстоятельствах, поскольку как раз в это время в Сирии мамелюкские султаны начали последний штурм франкских колоний.
Анри II, как мы уже видели, мог лишь наблюдать за взятием Акры мамелюками, да и то только потому, что чувство долга, красящее его, побудило лично прибыть в осажденный город. Потеря последних остатков Иерусалимского королевства (титулярным королем которого он был, как и его отец Юг III) еще больше подорвала его престиж. Зато его брат Амори, титулярный принц Тирский, был человеком действия: в 1299 г. он предпринял десантную операцию — впрочем, завершившуюся неудачей — на побережье Сирии, рядом с Тартусом. Очень скоро у Амори возникло искушение воспользоваться своими преимуществами. В апреле — мае 1306 г., чувствуя поддержку части баронов, он добился назначения себя ими «губернатором Кипра», лишив Анри II какой бы то ни было власти. Он заточил несчастного короля в его дворце, затем в загородном доме и, наконец, в феврале 1310 г. выслал в Армению (Киликию), очевидно, в ожидании момента, когда сможет надеть корону на себя.
Но тут возникло народное возмущение, быстро изменившее ситуацию. Спесь Амори перешла все границы. Преследуя баронов-лоялистов, он вызвал к себе сильную ненависть. 5 июня 1310 г. он был убит одним из своих приближенных, Симоном де Монтолифом, которого мы еще увидим в одной из частых при кипрском дворе кровавых драм, где он унесет в качестве трофея правую руку своей жертвы. Лоялисты, возглавляемые Агом де Батсаном, открыто выступили в Фамагусте и скоро вызвали из Армении Анри II. Восторжествовал легитимизм, столь дорогой сердцу населения. Анри был восторженно встречен жителями Никосии и торжественно восстановлен на троне (сентябрь 1310 г.). Одни бароны, как, например, Юг д’Ибелин, преследовали его и были вынуждены явиться босыми и на коленях молить о прощении. Другие были брошены в темницы. Пострадали многие представители семейства Ибелинов, оказавшегося в числе противников короля, и это сильно подорвало влияние рода. Феодальный дух, дух Ассизов, официальным выразителем которого, как в Святой земле, так и на Кипре, в течение более чем трех четвертей века были Ибелины, получил тяжелый удар.
Анри II, продемонстрировавший в этой реставрации королевской власти энергию, которой от него не ждали, царствовал еще четырнадцать лет. Он умер, не оставив наследника, 30 или 31 марта 1324 г. Корона перешла к его племяннику Югу IV.
После драматических изгнания, а затем реставрации Анри II Кипрское королевство нуждалось в твердом человеке с неоспоримым авторитетом, который стер бы воспоминания о стольких проявлениях ненависти. И этим лидером стал Юг IV (1324–1359). Правитель умный и осмотрительный, он сумел восстановить авторитет королевской власти. Хорошо образованный, он, по словам Флорио Бустрона[209], «с превосходными способностями предавался изучению богословия и управлению своим королевством». Хотя и не очень воинственный по характеру, он в 1343 г. стал одним из вдохновителей Священной лиги, коалиции, сформированной папой и Венецианской республикой против анатолийских турок, в первую очередь против эмиратов Айдын и Сарухан на Ионическом побережье. Действительно, ввиду упадка Византийской империи при слабых преемниках Михаила Палеолога Андронике II (1282–1328), Андронике III (1328–1341) и Иоанне Кантакузине (1341–1355), турки возобновили свои завоевания в Азии. В их руки попала Иония. Повторялась ситуация, непосредственно предшествовавшая Первому крестовому походу. Король Кипра, титулярный король Иерусалима должен был возобновить крестовые походы. Слишком слабый, чтобы справиться с задачей в одиночку, он соединил свои силы с силами папства, Республики святого Марка и родосских рыцарей (госпитальеров). Его четыре галеры под командованием Эдуара де Божё приняли блистательное участие в экспедиции. 28 октября 1344 г. крестоносцы отбили у турок Смирну, которую передали госпитальерам. Это был большой, но исключительно локальный успех, который не позволила развить слабость коалиции. Впрочем, Юг IV, человек разумный и осторожный, не собирался позволять вовлекать себя в предприятия, выходящие за рамки его целей. Так, он поддерживал с султаном Египта мир, весьма выгодный для кипрской торговли. Его царствование, в целом мирное, стало эпохой большого процветания: очевидно, на него пришелся апогей развития кипрской экономики. Боккаччо посвятил Югу IV одно из своих произведений. Еще при жизни Юг разделил трон со своим сыном Пьером I (1358).
Пьер I (1359–1369) представляет разительный контраст со своим предшественником, тот же самый, который разделяет наших первых Валуа и прямых Капетингов. Он предстает перед нами как пылкий рыцарь, герой, соответствующий рыцарскому идеалу Средневековья, иными словами, для своей эпохи человек немного из другого времени. Крестовый поход, который для Юга IV был делом приличия, в котором он участвовал лишь в той мере, в какой это не вредило коммерческим интересам страны, Пьер I принял к сердцу так близко, как это делали Годфруа де Буйон или Людовик IX. Он отдался ему полностью. Вся его жизнь стала одним крестовым походом, причем в эпоху, когда крестовыми походами увлекались все меньше и меньше. Начал он с занятия на киликийском побережье порта Корикос, или Горигос, последние защитники которого, армяне (или, скорее, греки), плотно осажденные турками, призвали его на помощь и перешли в его подданство (15 января 1361 г.). Затем он лично отобрал у турок (эмирата Текке или Теке) на памфилийском побережье порт Сатталию, или Адалию (24 августа 1361 г.). Жан де Норес, «великий туркопольер Кипра», стал первым губернатором Сатталии. В мае 1362 г. адмирал Кипра Жан де Тир подошел к побережью Теке, чтобы разграбить и сжечь город Миру. В 1373 г. он так же опустошил Анамур на побережье эмирата Караман[210].
До сих пор речь шла о том, чтобы обеспечить себе обладание лучшими морскими базами на южном побережье полуострова Малая Азия с целью установления господства на омывающих Кипр морях. Пока что это было в русле политики короля Юга IV. Но теперь Пьер I хотел совсем другого. У него была амбициозная мечта возобновить крестовые походы, победить там, где потерпели поражение Амори I, Жан де Бриенн и Людовик Святой, освободить Святую землю, завоевав Египет. С этой мыслью Пьер I лично отправился на Запад просить помощи у итальянских республик, королей Франции и Англии, а также немецких князей (октябрь 1362 г.). С навербованными там контингентами он собрал флот в 115 кораблей и армию в 10 тысяч человек, в том числе 1000 рыцарей, лучников и арбалетчиков, и устремился на Египет. 9 октября 1365 г. он высадился в Дельте и с налету приступом взял Александрию (10 октября 1365 г.).
В тот момент Пьер I почувствовал себя победителем. Александрия, устоявшая при всех предыдущих крестовых походах, попала в руки христиан! Это был блестящий успех, но успех без будущего. Чтобы удержать Александрию, чтобы победить мусульман, требовались громадные вооруженные силы, а христианский мир не был готов их предоставить. Большинство западных крестоносцев и кипрские бароны считали, что их слишком мало для удержания огромного города в случае контрудара мамелюков. Полностью разграбив богатства Александрии, ее дворцы, банки, склады, как принадлежащие мусульманам, так и христианам (они разграбили даже венецианские, генуэзские, каталонские и марсельские фондачи), они через три дня погрузились на корабли, не обращая внимания на возражения и мольбы Пьера I, пришедшего в отчаяние при мысли о необходимости бросить свое завоевание.
Но уйти из Александрии было еще не всё. Теперь приходилось испытать на себе ответные меры мамелюков. Их султан Шабан, снова заняв огромный порт, немедленно отомстил экономическими мерами: захватив имущество латинских купцов на всей территории Египта и Сирии и наложив эмбарго на любую торговлю с Западом. Эта конфискация причинила огромный ущерб итальянским морским республикам, в первую очередь Венеции и Генуе, заставив их противиться всякому новому предприятию Пьера I. После сложных переговоров венецианские послы Франческо Бембо и Пьетро Соранцо с огромным трудом сумели добиться от султана восстановления торговых отношений (1366).
Невозможно представить более деморализующий факт для теоретиков крестовых походов. Итак, удалось занять вторую столицу Египта, но, вместо того чтобы выторговать за этот залог возвращение Святой земли, ее попросту оставили второпях, даже не дождавшись атаки мамелюков. Хуже того: опыт доказывал, что отныне любая попытка крестового похода грозила Западу коммерческой катастрофой. Отныне существовало противостояние между крестовым походом и экономическими интересами. А экономические интересы в Средиземноморье доминировали в политике. Франция Валуа и Англия, занятые Столетней войной, не считались больше с Левантом. Только Генуя и Венеция своими эскадрами представляли христианский мир, а опыт 1365 г. научил их, что любая попытка вернуть Иерусалим завершится для них коммерческой катастрофой.
Пьер I, как нам известно от Машо[211], был горько разочарован. Он считал, что его предали его трусливые командиры, его рыцарство, исключительно меркантильная политика венецианцев и генуэзцев. Тем не менее этот паладин, воодушевляемый мечтами иного века и, видимо, разбиравшийся в политике не больше, чем его современники, короли Франции Филипп VI и Жан Добрый, не отказался от крестового похода. После неудачи в Египте он атаковал анатолийских турок, а затем Сирию. В конце февраля 1367 г. он отправил своего брата Жана, титулярного князя Антиохийского, на анатолийское побережье защищать город Корикос от турецкого эмира Карамана (Коньи). В сентябре — октябре того же года Пьер сам возглавил серию десантов на берега Сирии и Киликии, возле Триполи, Тартуса, Латакии и Айаса (Лайаццо); он захватил трофеи, но не смог сделать никаких территориальных приобретений. Тогда он вновь отправился на Запад, чтобы попытаться убедить монархов и итальянские республики в необходимости нового крестового похода (октябрь 1367 г.). Все его усилия были тщетными. Повсюду его встречали с уважением и вежливо выпроваживали. Франция и Англия, занятые Столетней войной, которая была в самом разгаре, Священная империя, ставшая бессильной, итальянские коммуны, занятые постоянной борьбой друг с другом, не говоря уже о гражданских войнах внутри каждой, потеряли интерес к священной войне. Венецианские послы Никколо Джустиани и Пьетро Марчелло, а также генуэзские послы Кассано Чигала и Паало Джустиниани даже пытались добиться от Пьера I согласия заключить, в интересах торговли, мир с мамелюками. 23 сентября 1368 г. он отплыл из Италии обратно на Кипр, так ничего и не добившись.
Везде он встречал неблагоприятное общественное мнение. Крестовые походы очень дорого стоили. Дворянство, по-прежнему недисциплинированное, демонстрировало усталость от необходимости подчиняться. Вспомним, как еще при Юге III оно воспротивилось распространению обязанности военной службы на участие в походах в Святую землю, протест Жака д’Ибелина, опирающийся на букву Ассиз. Не забудем также, что со времени заключения и изгнания короля Анри II прошло всего полвека (1306–1310). Кипрская знать, воспитанная на этих воспоминаниях, не могла подчиниться абсолютистским замашкам Пьера I. Кроме того, она ревновала к милостям, которые король раздавал, в ущерб ей, рыцарям из Франции: мы уже наблюдали в Палестине эту неприязнь пуленов к сеньорам, недавно прибывшим с Запада. Двор, когда Пьер I вернулся на остров, бурлил эмоциями, возбужденный скандалами, разделенный между королевой, красивой и грозной Элеонорой Арагонской, законной женой Пьера, и двумя королевскими любовницами, Жанной Лалеман, дамой де Шулу, и Эшивой де Сандельон. В отсутствие короля Элеонора приказала бросить в темницу и жестоко пытать Жанну Лалеман, которая была на девятом месяце беременности. Но саму королеву Элеонору не без оснований обвиняли в том, что она изменяет королю с Жаном де Морфом, титулярным графом де Рохас, то есть Эдессы. Вот в такой атмосфере произошло возвращение короля. Собравшись на Высокий совет для рассмотрения обвинений против королевы, бароны отказались давать делу ход, оправдали графа де Рохаса и осудили как клеветника слугу, выдавшего Элеонору. Но Пьера им одурачить не удалось. Эти измены ожесточили его, оппозиция раздражала, его характер изменился, и он начал суровые репрессии против баронов, даже против всего своего окружения. Похоже, в тот момент его рассудок помутился от несчастий. Тогда бароны, в согласии с его братом Жаном, титулярным князем Антиохии, решили избавиться от него. В ночь с 17 на 18 января 1369 г. они проникли в королевскую спальню и жестоко убили несчастного суверена. Согласно неподтвержденной версии, его окровавленная голова была предъявлена толпе с балкона королевского дворца. В первом ряду цареубийц фигурировал Филипп д’Ибелин, титулярный сеньор Арсуфа, чья семья на протяжении полутора веков всегда выступала против прав короны, как в Иерусалиме, так и на Кипре.
Остатки совести не позволили убийцам предложить корону принцу Жану Антиохийскому, с которым они были в той или иной степени связаны. Верные, несмотря ни на что, принципу легитимности, они провозгласили королем сына своей жертвы, одиннадцатилетнего Пьера II, Перрена хроник. Регентство было поручено вдовствующей королеве, беспокойной Элеоноре Арагонской, и двум братьям Пьера I, Жану Антиохийскому и Жаку. Мы увидим, как скоро начнутся раздоры между регентами, особенно между Элеонорой и князем Антиохийским.
Убийство Пьера I не прошло для кипрской знати бесследно. Конечно, проекты крестового похода, ради которых он разорял страну, могли казаться анахроничными. Можно было, как пишут, найти в этом запоздавшем крестоносце немало донкихотства. А в конце царствования он вел себя как тиран. Но не менее верно и то, что он был великим королем с душой героя — героя, который просто ошибся веком. А главное, его убийство опасно ослабило Кипрское государство. Его братья, подозреваемые в том, что знали о заговоре, приведшем к его смерти, его жена, подозреваемая в супружеской измене, уже в тот момент, когда получили регентство, не пользовались уважением. Последние драмы, завершившиеся страшной трагедией, еще больше углубили раскол в уже расколотом обществе. Для Кипрского королевства это было тем более опасно, что его богатство делало его желанной добычей для всех, и для христиан, и для мусульман, и оно было окружено врагами. Последствия всех этих ошибок скажутся в царствование Пьера II (1369–1382).
Несчастья начались в день коронации юного короля в качестве титулярного суверена Иерусалима (12 октября 1372 г.). В этот день, в Фамагусте[212], вспыхнула серьезная драка между генуэзской и венецианской колониями по поводу, кажущемуся ничтожным: венецианский бальи и генуэзский подеста заспорили из-за того, кому принадлежит честь держать правый повод королевского коня. Ссора о первенстве в церемониале скрывала под собой острое политическое соперничество, вроде одного из тех конфликтов, которые в XIX в. вспыхивали в Османской империи между послами Англии и России. В действительности две великие морские республики спорили за экономический протекторат над островным королевством. В результате венецианцы и генуэзцы схватились в рукопашной. Первые одержали верх. Генуэзская колония, считая себя оскорбленной (население Фамагусты выступило против нее), покинула Кипр, взывая о мести и объявив Лузиньянов виновными в пережитом ею унижении.
Это была война, к которой островное королевство, опасно ослабленное смертью Пьера I, было совершенно не готово. Боясь, что их владение Сатталия, в Анатолии, попадет в руки генуэзцев, киприоты предпочли уступить его эмиру Теке (май 1373 г.). Так было потеряно прекрасное завоевание Пьера I.
Отметим, что независимо от желания получить возмещение за потери, понесенные во время погромов их складов в Фамагусте, генуэзцы искали благовидный предлог для своей интервенции. Вдовствующая королева Элеонора, желавшая отомстить деверям за убийство своего супруга, несчастного короля Пьера I, втайне попросила Синьорию Генуэзской республики освободить ее и ее сына, юного Пьера II. И под этим благородным предлогом генуэзская эскадра получила от Святого престола полную свободу действий. В октябре 1373 г. командующий этой эскадрой Пьетро ди Кампофрегозо блокировал Фамагусту силами от 26 до 43 галер с четырнадцатитысячным десантным корпусом. Город был взят, замок сдан благодаря предательству (предположительно по вине Жана де Морфа, титулярного графа Эдесского), а сам Пьер II, завлеченный в ловушку, попал в руки генуэзцев, отправившихся затем грабить Никосию.
Хватило всего четырех лет, чтобы королевство Лузиньянов, при Пьере I на мгновение ставшее арбитром Восточного Средиземноморья, опустилось до уровня третьеразрядного государства, которое может заставить капитулировать обычная эскадра. Пьер II, пленник врагов, окруженный западнями и даже подвергавшийся грубому обращению (Пьетро ди Кампофрегозо дошел до того, что однажды влепил ему пощечину), вынужден был склониться перед свершившимся фактом. По договору от 21 октября 1374 г. он брал на себя обязательство выплатить генуэзской Синьории огромную компенсацию в 2 146 400 золотых экю и вплоть до уплаты последнего взноса позволить генуэзцам оккупировать Фамагусту. Это означало экономический захват лигурийской республикой королевства Лузиньянов, что, благодаря средствам давления, которыми она располагала, влекло за собой и установление настоящего политического протектората. Здесь можно увидеть финал медленной эволюции, которая, начавшись еще во франкской Сирии в XIII в., мало-помалу обеспечила приоритет экономических интересов, представленных итальянскими морскими республиками над франкским обществом, его принцами, его баронами и рыцарями. Зримым проявлением совершившегося переворота стал тот факт, что после октябрьского договора 1374 г. один из дядьев короля Пьера II, коннетабль Жак, был отвезен в Геную в качестве заложника, то есть узника.
И тут, как будто иностранной оккупации было недостаточно, разразилась новая драма в королевской семье. Королева-мать Элеонора Арагонская, хотя ее в свое время подозревали в том, что она изменяла своему мужу, несчастному Пьеру I, теперь горела желанием покарать убийц короля, в первую очередь одного из братьев покойного, принца Жана Антиохийского. В том же 1374 г. в Никосии по ее приказу Жан был заколот у нее на глазах в прямо-таки шекспировской сцене: перед ним развернули окровавленную рубашку короля (его одежду, как написал Махера[213], не уточняя).
Что мог поделать против этой череды бед слабый король Пьер II? Тем не менее он не отчаивался и искал против генуэзцев союзников вплоть до Италии. С этой целью он женился на Валентине (Валенце) Висконти, дочери герцога Миланского Барнабо Висконти, от которого ожидал энергичного давления на генуэзскую территорию[214]. Также он обратился к Венеции. Когда генуэзцы и венецианцы схватились между собой в Войне Кьоджи (1378–1381), он решил, что выиграл, и попытался воспользоваться затруднениями первых, чтобы вернуть Фамагусту, но ему это не удалось. Союз с Висконти и Венецией не помог ему заставить Геную возвратить этот крупный порт острова. Зато миланское влияние сказалось на кипрской архитектуре того времени, о чем мы узнаем позже.
Выйдя из Войны Кьоджи, Генуя еще больше усилила экономическую, а также политическую власть над королевством Лузиньянов. У генуэзцев, находивших агентов Пьера II во всех коалициях, сформированных против них в Италии, появились новые обиды на никосийский двор. После смерти Пьера II (октябрь 1382 г.) его преемником стал его дядя, коннетабль Жак, который, как мы знаем, как раз находился в плену в Генуе[215]. Чтобы получить возможность вернуться на Кипр, он по договору от 19 февраля 1383 г. вынужден был окончательно уступить Фамагусту генуэзцам, а кроме того, позволить им оккупировать важный город Киринею на севере острова.
На этих условиях Жак I получил корону Кипра (1385). Его царствование (1385–1398) ознаменовалось обложением народа все более и более тяжелыми налогами, чтобы удовлетворить ненасытных генуэзских кредиторов. Точнее, речь шла об удовлетворении генуэзских капиталистов, оказавшихся кредиторами Синьории Генуи, потому что являлись владельцами судов, использовавшихся в 1373 г. против Фамагусты. Эти судовладельцы создали акционерное общество «Маона (или Магона) Кипри», которому шли все контрибуции и возмещения военных расходов, выплачиваемые Синьории киприотами. Более того, генуэзцы захватили монополию в кипрской торговле, любые торговые пути острова должны были проходить через их таможни в Фамагусте. Эта удушающая монополия нанесла очень тяжелый удар по кипрской торговле, поскольку соперники генуэзцев, в первую очередь венецианцы, с этой поры получили прекрасные основания систематически бойкотировать остров (акты венецианской Синьории от 18 марта 1374 и 13 февраля 1375 г., запрещающие ее подданным торговать с Кипром).
Таким образом, генуэзская оккупация вдвойне обирала Кипр. Во-первых, потому, что замкнула на Геную всю торговлю острова. Во-вторых, потому, что одновременно Кипр, бывший прежде одним из наиболее активных центров международной торговли, лишился этого статуса из-за его бойкота как генуэзского сателлита. В конце концов, королевство Лузиньянов оказалось в таком положении, что работало лишь на прибыли одного итальянского банка. Никогда еще капиталистическая эксплуатация финансовой компанией целого народа не была столь полной.
Сын и преемник Жака I король Жанюс (1398–1432) тоже долгое время прожил заложником в Генуе, и даже его имя, производное от названия города, было проявлением сервильной угодливости перед надменной Синьорией. Он был красив, умен, прекрасно образован, чист нравами, но с умом, помраченным бедами времени, а его царствование оказалось болезненным. Не в силах забыть традиции семьи, он в 1402 г. попытался освободиться от генуэзской опеки и вернуть Фамагусту. Безуспешная попытка. Генуя, помимо своих эскадр, располагала тогда помощью Франции, под покровительство которой она себя отдала. 7 июля 1403 г. Жанюсу пришлось подписать с маршалом Бусико, губернатором Генуи, договор, сохранявший генуэзские позиции и монополию. Признанием вреда, причиняемого этой монополией кипрской экономике вообще и процветанию Фамагусты в частности, служит для нас датированное 21 января 1449 г. постановление совета Синьории Генуи, призванное бороться с обезлюдением города, некогда полного жизни, а теперь оставшегося в стороне от торговых путей.
К тяготам генуэзской экономической опеки скоро добавилось мамелюкское вторжение. Мамелюки, по-прежнему хозяева Сирии и Египта, были естественными врагами Кипрского королевства. Очевидно, они не забыли разграбления Александрии Пьером I в 1365 г. Во всяком случае, в том состоянии слабости, в каком пребывало островное королевство, в его интересах было избегать любых провокаций в адрес грозных соседей. Однако кипрские корсары не упускали случая проявить активность на мусульманских землях, в первую очередь на побережье Сирии. В 1425 г. мамелюкский султан Барсбей, дабы наказать киприотов за эти набеги, отправил эскадру разграбить Лимасол (август 1425 г.). В следующем году произошло настоящее вторжение: более крупный экспедиционный корпус под командованием эмира Тенгриберди Махмуда высадился к югу от Авдиму и при Кирокитии наголову разгромил кипрскую армию из 1600 рыцарей и 4000 пехотинцев (5 июля 1426 г.). Франки сильно выродились и оказались недостойными своих предков со Святой земли, потому что их неподготовленность можно сравнить разве что с их паникой во время сражения. Детали, сообщаемые по этому поводу Махерой, печальны. Греко-киприотский хронист не упускает возможности также подчеркнуть высокомерие латинского рыцарства по отношению к пехтуре из местных… Это было Креси и Азенкур[216] — бесславное, но и без больших потерь. Король Жанюс попал в плен. Мамелюки стрелой домчались до Никосии, ворота которой были предательски открыты проживавшими в ней венецианцами, как уверяет Махера, разграбили ее богатства, в том числе сокровища двора (10–12 июля 1426 г.). Потом они вернулись к себе с добычей и 3600 пленниками, которых провели по улицам Каира с королем Жанюсом во главе.
Можно оценить степень деградации королевства Лузиньянов всего за шестьдесят лет. В 1365 г. Кипр был достаточно силен, чтобы напасть на Египет и разграбить Александрию. Его эскадры хозяйничали от дельты Нила до берегов Малой Азии. Анатолийские эмиры боялись его, а мамелюки оказывались бессильны покарать за провокации. И вот в 1426 г. он не смог оказать никакого сопротивления вторжению тех же мамелюков. В сражении при Кирокитии его армия обратилась в бегство, так что невозможно было признать в этих беглецах потомков баронов Святой земли, а его король находился теперь в плену в Египте.
Греческое население, терпеливо сносившее на протяжении 235 лет латинское владычество, не обманывалось относительно разгрома при Кирокитии. Латиняне, до сих пор слывшие непобедимыми, отныне потеряли лицо. Греческие крестьяне тут же восстали. Это была одновременно и жакерия[217], каких немало знало Средневековье, и массовое национально-освободительное движение коренных жителей против иностранных захватчиков, против французских и итальянских помещиков, против латинского духовенства. Крестьяне выбрали себе вожаков в различных центрах восстания — Лефке, Лимасоле, в горах, в Перистероне и Морфе; они даже избрали себе в Лефконике василевса — бывшего пастуха по имени Алексей. Разумеется, крестьянские повстанцы не могли устоять против латинского рыцарства, и восстание было жестоко подавлено кардиналом Югом, архиепископом Никосии и братом короля Жанюса. «Капитанства», созданные восставшими крестьянами, были уничтожены, а избранные ими «капитаны» повешены, или им отрезали носы. Василевс Алексей, схваченный в Лимасоле, тоже был торжественно повешен в Никосии (12 мая 1427 г.)[218].
Итак, восстание было легко подавлено, как все аналогичные социальные движения в Средние века. Тем не менее оно при первом представившемся случае продемонстрировало неприязнь широких масс греческого населения к их франкским господам. Здесь, как и в Морее, францизация была чисто поверхностной. Рассматривая завоевание Кипра османами, мы вновь увидим то же отсутствие солидарности между греческими подданными и франкскими господами.
В тот самый день, когда был повешен вождь греческого восстания, король Жанюс, отпущенный мамелюками, высадился в Киринее. Но ради освобождения ему пришлось признать сюзеренитет султана. Никосийский двор стал всего-навсего вассалом каирского двора. Он должен был одновременно выплачивать дань мамелюкам, платить тяжелую контрибуцию генуэзскому банку и позволять генуэзцам забирать себе всю выручку таможен Фамагусты.
Король Жанюс так и не оправился от пережитого унижения. Подавленный и больной после катастрофы 1426 г., он преждевременно скончался в 1432 г. За все его царствование, пишет Махера, никто не слышал, чтобы он смеялся. Царствование его сына Жана II (1432–1458) отмечено во внешней политике полным вассалитетом в отношении султана Египта — впрочем, никакой другой политики вести было невозможно, — а во внутренней — растущим влиянием греческого элемента.
Отправной точкой этого пробуждения киприотского эллинизма стал заключенный 3 февраля 1441 г. брак Жана II с византийской принцессой Еленой Палеолог, дочерью деспота[219] Морейского Феодора II. Женщина умная, образованная, ловкая и склонная к интригам, Елена полностью подчинила себе мужа, который правил лишь по ее советам. Очень преданная греческому православию, она покровительствовала старой местной церкви, с давних пор отодвинутой на обочину римской церковью: о ее предпочтениях говорит Манганский монастырь (Святого Георгия Манганского) возле Никосии, построенный ею и получивший от нее 15 тысяч дукатов дохода. После падения Константинополя (1453) она приняла множество византийских беженцев, проводя тем самым мирную реэллинизацию острова.
Это введение в кипрскую жизнь эллинизма «сверху», еще больше, чем греческое восстание 1426 г., обеспечило его скорый реванш. Со времен латинского завоевания 1191 г. греческое население стало жертвой настоящего социального падения. По замечанию Мас Латри[220], каждый класс греческого общества «был опущен на одну ступеньку», чтобы оставить верхушку иерархической лестницы латинянам. Эмиграция на Кипр византийцев, принадлежавших к элите общества Палеологов, разом подняла уровень и престиж греческого элемента. Среди вновь прибывших — прелатов, ученых, высших чиновников — были самые образованные люди всего христианского мира. В Италии таких эмигрантов встречали как профессоров всех наук, инициаторов всякого ренессанса. На Кипре реакция могла быть лишь точно такой же: эти еще вчера столь презираемые греки теперь стали учителями цивилизованности.
Казалось, уже ничто не изменит к лучшему участь Кипра. Фамагуста была по-прежнему оккупирована генуэзцами. Королевство по-прежнему являлось вассалом мамелюкского султаната. А «эллинское возрождение», возглавляемое королевой Еленой Палеолог, показывало всю хрупкость латинских общественных учреждений. И тут появился неординарный персонаж, способный обновить это преждевременно деградировавшее общество: Жак Бастард.
Умирая (26 июля 1458 г.), король Жан II оставил трон своей дочери от Елены Палеолог — принцессе Шарлотте, выданной замуж за Луи Савойского, графа Женевского. Но еще до брака с Еленой Жан II прижил от своей любовницы Мариетты де Патрас незаконного сына, названного Жаком. Елена в приступе ревности приказала отрезать несчастной Мариетте нос, но она не смогла помешать королю воспитать бастарда. Тогда, чтобы закрыть ему дорогу к трону, его посвятили церкви: сделали архиепископом Никосийским, откуда его прозвище Жак Архиепископ, употреблявшееся наравне с Жак Бастард, под которыми он известен хронистам.
Но это значило не учитывать личность Жака. Самое меньшее, что можно сказать об этом священнике против воли или, точнее, настоящем прелате эпохи Ренессанса, — это то, что в нем не было ничего религиозного. Его легче представить себе в окружении папы Александра VI, чем на одной из наиболее почтенных епископских кафедр латинского Востока. Участник всех придворных интриг, он, подобно Чезаре Борджиа[221], обвинялся в нескольких политических убийствах, совершенных с неслыханной дерзостью. Так, он избавился от Тома де Море, камергера королевы, и от Жака Юрри, виконта Никосийского. После восшествия на престол его единокровной сестры Шарлотты он бежал в Египет, к мамелюкам (1459). Как мы уже знаем, с 1426 г. египетские султаны считали себя сюзеренами островного королевства. Для удовлетворения своих амбиций Жак, не колеблясь, договорился с ними. Без зазрений совести странный епископ выпросил у правящего султана — аль-Ашраф Сайф ад-Дин Инала — передачи короны Кипра ему.
Никогда еще христианский мир не присутствовал при подобном скандале. Но времена крестовых походов давно прошли, а архиепископа подобные моральные принципы не волновали. Получив, в обмен на обещание увеличить выплачиваемую Египту дань, желанное пожалование короной, он отправился на Кипр с египетской эскадрой и экспедиционным корпусом мамелюков, поставленным под его командование (сентябрь 1460 г.).
Странное это было зрелище: архиепископ Никосии, королевский бастард, возглавляет мусульманское нашествие на свою родину! Но этот человек был ловким политиком, умевшим использовать своих грозных союзников, не становясь при этом игрушкой в их руках. Благодаря своим мамелюкам он изгнал Шарлотту из Никосии, куда вступил победителем, и тотчас же провозгласил себя королем. Старая французская знать Кипра, практически без исключений сохранившая верность королеве, заперлась в Киринее, которая продержалась еще три года. Один из этих баронов-легитимистов, Готье де Норес, попав в руки Жака, предпочел лишиться всех своих фьефов, но не нарушить данную клятву верности, поскольку счел это несовместимым со своей честью. Читая рассказ о его отказе, как будто слышишь гордые слова, которыми в 1228 г. Жан д’Ибелин защищал честь баронов Святой земли от предложений Фридриха II. Но Жак, как и многие люди эпохи Возрождения, по-настоящему порвал с прошлым. Потомкам баронов-крестоносцев он предпочитал иностранных авантюристов — каталонцев, арагонцев или сицилийцев, которыми любил себя окружать и которых награждал титулами и командными должностями, как, например, каталонца Хуана Переса Фабриса, которого в 1461 г. сделал графом де Карпас.
Однако, несмотря на не слишком респектабельные методы, которыми он упрочил свою власть, его правлением были довольны все. В политике значение имеет лишь результат. А царствование Жака Бастарда — Жака II — было великим царствованием (1460–1473). Захватив у баронов-легитимистов Киринею (сентябрь — октябрь 1463 г.), он совершил то, что не удалось никому из его предшественников: 6 января 1464 г. изгнал из Фамагусты генуэзцев. Ничто не могло укрепить его трон лучше. Освобождение крупного кипрского порта после девяностооднолетней оккупации (1373–1464) укрепило популярность нового короля даже среди оппозиционеров. Чтобы расширить эту популярность, он стал проводить в собственных интересах политику своей мачехи Елены Палеолог, опираясь, как и она, на местные, греческие элементы, окружая себя офицерами-греками и даже используя греческий язык наравне с латинским и французским в документах. С другой стороны, после отвоевания Фамагусты его помощники-мамелюки, которым он был обязан своим троном, оказались ненужными, даже стали мешать. Жак, которого не могло смутить еще одно преступление, избавился от них, попросту перебив и при этом — верх ловкости — не поссорившись с каирским двором (1464). Ссылка на заговор, более или менее реальный, обеспечила ему дипломатическое прикрытие… Тогда французская знать, отказавшись от бесперспективного легитимизма, присоединилась к нему.
Таким образом, к концу своего царствования Жак Бастард восстановил территориальную целостность своего королевства, сделал его независимым экономически, восстановил моральное единство, прекратив резкий раскол, из-за которого общество, со времени убийства Пьера I, жило в атмосфере гражданской войны. Каковы бы ни были методы, позволившие ему занять трон, он заслуживает того, чтобы смотреть на него как на восстановителя кипрского величия. Наконец, желая получить надежного внешнего союзника и, в первую очередь, предотвратить любые атаки со стороны генуэзцев, он в 1472 г. женился на прекрасной Катерине Корнаро, происходившей из знатной венецианской фамилии, на протяжении более чем века имевшей крупные интересы на Кипре (в частности, в бальяжах Морфо и Пископи, где Корнаро эксплуатировали богатые плантации сахарного тростника). Ради этого брака Синьория Венеции торжественно объявила об удочерении Катерины, показывая тем самым исключительную важность, придаваемую ею этому браку, вводившему Кипр в сферу ее влияния. Со своей стороны, Жак II, обеспечивший себе покровительство могущественной республики, освободитель своей страны, который, вдобавок ко всему, еще и помирился со Святым престолом, казалось, во всех сферах достигший всех целей, которые ставили перед собой Лузиньяны, внезапно умер 6 июля 1473 г. Он оставил Катерину Корнаро беременной сыном, который стал Жаком III, но этот ребенок умер после нескольких месяцев царствования (1474). Разумеется, две эти последовавшие одна за другой смерти показались подозрительными, и в них обвиняли венецианцев, которым они были на руку. Не углубляясь в предположения, можно лишь с грустью констатировать, что карьера храброго правителя завершилась в тот момент, когда он реализовал все свои амбиции и осуществил программу своих предков.
Неожиданная смерть Жака II создала большой вакуум. Смерть маленького Жака III окончательно сделала завтра неопределенным. Катерина Корнаро — королева Катерина — осталась единственной госпожой Кипра (1474–1489). Сначала проявилась весьма серьезная оппозиция, не столько против нее лично, сколько против венецианского правления, инструментом которого она, вольно или невольно, оказалась. Вождями этой оппозиции стали сицилийские, арагонские и каталонские авантюристы, прежде служившие Жаку II, а теперь желавшие передать корону Кипра королю Неаполя Фердинанду I.
Дело о наследстве Лузиньянов было открыто. Весь вопрос заключался в том, кто станет наследником: Неаполитанский дом или Венецианская республика. Венецианскую политику представлял дядя королевы, Андреа Корнаро, пытавшийся управлять от имени Катерины исключительно в интересах своих соотечественников и следуя директивам правительства Республики святого Марка. Представители сицилийской и арагонской партий, все люди плаща и шпаги, среагировали на свой манер. 15 ноября 1473 г. они убили Андреа Корнаро, равно как и большинство прочих венецианских граждан. Венеция отреагировала резко. Она направила в Фамагусту мощную эскадру под командованием Пьетро Мочениго, который восстановил порядок, изгнал или казнил лидеров противостоящей партии и открыто расставил своих земляков на главные посты в государстве (1474).
Это означало установление если не юридического, то фактического венецианского протектората. Тем не менее королевство просуществовало еще пятнадцать лет. Хотя и оказавшись силой вещей орудием венецианской политики, королева Катерина, «столь же добрая, сколь красивая», оставалась дорога сердцам своих подданных. Они были тем более привязаны к ней, что она оставалась для них последним символом их давней независимости, последней представительницей их старой династии.
Но эта тень независимости продолжала тревожить Совет десяти[222]. Кто знает, что может прийти в голову этой красивой женщине? Вдруг ее сердце не устоит перед каким-нибудь претендентом, за которого она решит выйти замуж, и тогда жемчужина Средиземноморья ускользнет из рук венецианцев. В 1489 г. сенат Венеции вынудил ее отречься в пользу Республики святого Марка (26 февраля — 14 марта 1489 г.). Очевидно, у сенаторов были основания не доверять своей бывшей соотечественнице, ибо Катерина, возмущенная совершенным насилием, подумывала о бегстве на Родос. Но представители Синьории следили за каждым ее шагом, и она была отправлена в Венецию, где до самой своей смерти (1510) содержалась под негласным надзором, продолжая при этом получать от Синьории королевские почести.
Приобретение Кипра стало апогеем венецианской колониальной империи, в которой он стал самым прекрасным цветком. Тем не менее беспорядки, сотрясавшие остров со времени завоевания Фамагусты генуэзцами (1374) до отвоевания этого крупного порта Жаком II (1464), серьезно повредили его процветанию. На момент аннексии Венецией Кипр насчитывал 247 тысяч жителей (против 310 тысяч в наши дни), из которых 16 тысяч в Никосии (сегодня 18 600), 6500 в Фамагусте, 950 в Киринее, 77 066 франкоматов и 47 185 париков[223].
Как же следует оценивать аннексию Кипра Республикой святого Марка? Скажем откровенно: перед турецкой угрозой присоединение к венецианским владениям могло успокаивать. Могущественная республика, с последовательной политикой, с осуществляющей хорошо продуманные планы дипломатией, казалась более способной сохранить остров под властью христианского мира, нежели королевская власть с ее многочисленными дворцовыми кознями и распрями. Тем не менее киприоты слишком привыкли к своей старой династии, чтобы перемена не вызвала сожаления, тем более что венецианский режим здесь, как и в других местах, был далек от чаяний населения. «Прежде, — писал в 1507 г. нормандский каноник Пьер Мезанж, — жители вели судебные процессы и подавали жалобы на французском языке, а теперь делают это на венецианском, чем весьма недовольны, ибо все они в этой стране, и в особенности благородные дворяне, такие же добрые французы, как и мы во Франции». К этим элементам, упорно остававшимся французами, администрация Синьории относилась с недоверием, раздражением и подозрением. Чтобы ослабить французскую земельную аристократию, разрушались ее замки, ее саму старались демилитаризовать, держали под плотным контролем, ломали основы местной жизни. Что было крайне неразумно на этом аванпосте, перед лицом турецкой угрозы.
По крайней мере, Венеция, похоже, оставалась верна обязательствам, которые в некотором роде взяла на себя по отношению к христианскому миру. Конечно, ее можно упрекнуть за то, что в 1570 г., когда началось османское вторжение на остров, она не направила туда достаточных подкреплений, чтобы отразить высадку неприятеля. Так что Никосия была после сорокавосьмидневной осады штурмом взята турками (8 сентября 1570 г.). Но, по крайней мере, командир венецианского гарнизона Никколо Дандоло погиб в бою. А в Фамагусте Маркантонио Брагадино заперся в крепости с 5000 солдат и 3000 вооруженных горожан и крестьян и героически отражал атаки 80 тысяч солдат Мустафа-паши. Отразив с 21 июня шесть штурмов, он получил право уйти из города со всеми воинскими почестями (1 августа 1571 г.). Он вышел из крепости верхом на коне, в парадном костюме, в пурпурном плаще поверх доспехов, а оруженосец держал над его головой зонтик от солнца. Но паша, нарушив свое слово, приказал содрать с него живого кожу. Его смерть завершает славную страницу истории латинского правления на Кипре.
2. Жизнь на Кипре при Лузиньянах
В правовом отношении Кипрское королевство было лишь «продолжением Иерусалимского королевства»[224]. Для теоретиков оно было не чем иным, как чудом спасенным Иерусалимским королевством. Действительно, оно управлялось Иерусалимскими ассизами и, по крайней мере теоретически, являлось продолжением старого государства Святой земли. Как когда-то в Иерусалиме, высший суверенитет в нем принадлежал собранию феодалов (в Никосии) в Высоком совете или Совете баронов. Опять же, как в Сирии (по крайней мере, в Сирии с 1162 г.), Высокий совет включал в себя не только прямых вассалов короны, но и арьер-вассалов. Чтобы решения Высокого совета стали законными, в принципе требовалось, чтобы его созвал и председательствовал в нем король. При этой оговорке — имевшей капитальное значение — Высокий совет, когда он был созван законно, обладал властью, превосходящей власть короля. «В недрах его, — пишет Мас Латри, — королевские предложения приобретали силу закона, обсуждались все вопросы передачи короны, признания монарха совершеннолетним или установления регентства. Только в присутствии этих феодалов устанавливались личность суверена, его возраст и происхождение, прежде чем принц получал от Совета инвеституру королевской властью»[225]. Рассказ Махеры о заточении Анри де Жибле королем Пьером I в 1369 г. ясно показывает нам, что корона не имела права карать крупного вассала без санкции Высокого совета.
Таким образом, в теории кипрская корона, как и иерусалимская, оставалась не только под плотным контролем Высокого совета, но и, в некотором смысле, в подчиненном по отношению к нему положении. Или, если угодно, верховная власть не принадлежала ни королю, ни Высокому совету, а заключалась в особе короля, заседающего в Высоком совете, или в Высоком совете под председательством короля. Тем не менее на практике королевская власть на Кипре была или быстро стала более сильной, чем в Иерусалиме и тем более в Сен-Жан-д’Акре. Во-первых, существовала четкая разница в происхождении власти. Если в Иерусалиме Годфруа де Буйон был избран равными себе, то Ги де Лузиньян получил Кипр напрямую от Ричарда Львиное Сердце, а затем свободно раздавал фьефы своим соратникам. «На Кипре, — отмечал Мас Латри, — королевская власть появилась ранее феодализма»[226]. На острове, в отличие от Сирии, не было крупных фьефов, способных пробить брешь в правах королевской власти: ничего похожего на княжество Галилейское, на Трансиорданию. Возведение Жаком II полуострова Карпас в ранг графства для каталонского авантюриста Хуана Переса Фабриса было поздним и исключительным случаем. Ги де Лузиньян был слишком щедр при раздачах земель, его брат и преемник, король Амори, как мы видели, отобрал часть его даров, урезал фьефы и установил преобладание королевского домена. Возвращение, возможно, было не слишком благородным деянием, но тем не менее оно укрепило монаршью власть… Таким образом, нельзя говорить о существовании на острове Лузиньянов по-настоящему крупных вассалов. Королевские прерогативы — право чеканки монеты, право суда над горожанами, торговые привилегии и др. — без возражений оставались в руках короля. Лузиньяны, от Ги до Юга III, приобрели в Сирии слишком горький опыт феодальных вольностей, чтобы не ограничивать их, насколько это возможно, в своем островном владении. И Амори де Лузиньян, и Юг III, когда были одновременно королями Кипра и Иерусалима, в первую очередь заботились о Кипре, потому что чувствовали себя на нем настоящими королями, тогда как в Сирии они были лишь первыми должностными лицами феодальной республики: точно так же позднее Габсбурги реально заботились только о своих австрийских владениях и пренебрегали Священной империей.
У укрепления королевской власти на Кипре имелась и еще одна причина, та же самая, что в капетингской Франции: династическая преемственность с почти постоянным наследованием по мужской линии. Не будем забывать, что в Иерусалимском королевстве шла постоянная смена династий, обусловленная отсутствием салического закона. На практике иерусалимская корона, благодаря восшествию на престол принцев-консортов, переходила, как мы видели, от Булонского дома к Арденской династии, от нее — к Анжуйскому дому, потом к домам Лузиньянов, Монферратов и Шампанскому, потом снова к Монферратам, от них к Бриеннам, от Бриеннов к Гогенштауфенам и, наконец, вернулась к Лузиньянам. На Кипре же, напротив, корона оставалась у «прямых Лузиньянов» с 1192 по 1267 г., потом к боковой линии, Антиохийско-Лузиньянскому дому, царствовавшему с 1267 по 1474 г. И то Юг III, в лице которого антиохийские Лузиньяны взошли на трон, был, как мы помним, по матери Лузиньяном и дядей с материнской стороны последнего «прямого короля». Кроме того, прежде чем взойти на трон, он в течение пяти лет (1262–1267) исполнял функции регента, так что его коронация не отмечена никаким кризисом, и преемственность власти была обеспечена. Все прошло так, как будто Лузиньяны непрерывно царствовали с 1192 по 1474 г. Вопрос легитимности, поднятый в 1359 г. против Пьера I его родственником Югом де Лузиньяном[227], был быстро улажен после снятия Югом своих претензий.
Для довершения контраста отметим, что Лузиньяны всегда пребывали на Кипре, тогда как иерусалимской короной с 1225 г. владели иностранные принцы, проживали в Италии или Германии (точно так же, как княжество Морейское с 1278 г. большую часть времени управлялось из Неаполя франко-итальянскими принцами[228]). Это реальное присутствие кипрской династии обеспечило ей популярность, несмотря на жестокости Пьера I и Жака II, слабости Анри II или Пьера II. Доказательством тому служит отчаянная привязанность киприотов к Катерине Корнаро, единственной заслугой которой было то, что она являлась женой и матерью их последних королей.
Если утрировать наше наблюдение, то можно сказать, что королевство Святой земли в XIII в., в акрскую эпоху, своими институтами напоминало Польшу времен liberum veto[229], тогда как Кипрское королевство, вне зависимости от его дворцовых драм, наслаждалось почти капетингской династической непрерывностью.
Эти замечания объясняют эволюцию властей на Кипре, эволюцию, шедшую в обратном направлении с той, какую мы наблюдали в Святой земле. Мы надеемся, что показали, что в Святой земле сильная монархия XII в. в XIII в. сменилась настоящей феодальной республикой. На Кипре же, напротив, в XIII в. королевская власть, теоретически все еще удерживаемая на поводу знатью, с царствований Юга IV и Пьера I явно стала превалирующей. Бароны, занятые главным образом своими развлечениями и удовольствиями и не имевшие более возможности увеличить свой престиж и свои военные силы, главные движущие мотивы священной войны, предоставили короне возможность приобрести личный авторитет, доходивший при Пьере I до абсолютной власти.
Очевидно, что при этом восхождении были многочисленные шаги назад, резкие отступления, даже глубокие провалы. «Тирания» Пьера I привела в 1469 г. к его убийству баронами. Однако отметим, что речь в данном случае шла не о мятеже крупных вассалов, феодалов как таковых, а об обычном дворцовом перевороте, тем более что заговорщиками из-за кулис руководил, по крайней мере действовал с ними заодно, родной брат короля Жан Антиохийский: если Жан и не приказывал убить Пьера I, то был дружен с его убийцами. Аналогичная трагедия будет стоить жизни уже самому Жану Антиохийскому, поскольку пять лет спустя его заколют по приказу и на глазах вдовствующей королевы, развернувшей перед ним окровавленную рубашку покойного короля. Но и это уже было не феодальной распрей, а обычными домашними преступлениями в шекспировских декорациях и в стиле итальянского Ренессанса, со всеми полагающимися бурными страстями, любовью и ненавистью. Очевидно, после убийства Пьера I бароны, его убийцы, подумывали возродить в версии, созданной Жаном д’Ибелином, графом Яффским, знаменитые Иерусалимские ассизы, то есть теорию подчиненной и контролируемой монархии. Высокий совет, созванный сразу после убийства, 17 января 1369 г., заявил, что «новшества и дела, происходившие без согласия и дозволения баронов» должны прекратиться. Комиссии из шестнадцати баронов было поручено обеспечить возрождение духа и буквы Ассизов. Но тексты не могли поспеть за изменениями в нравах. Даже за полвека до того изгнание (1306), а затем возвращение (1310) короля Анри II не представляли собой феодальных мятежей в строгом смысле этого определения, а были семейными конфликтами между принцами дома Лузиньянов, конфликтами, уже тогда едва не вылившимися в братоубийство.
Вопреки этим драмам, через все эти семейные преступления, несмотря на весьма блеклую личность многих королей (в XIV и XV вв. такие, как Пьер I и Жак II, — редкость), положение династии остается непоколебимым и даже укрепляется с каждым днем. Парадоксально, но оно укреплялось даже вопреки ослаблению государства, когда, от Пьера I до Жака II (с 1369 по 1460 г.), страна пережила экономическую опеку со стороны генуэзцев, вторжение мамелюков, греческое восстание и пр. А происходило это потому, что кипрская королевская власть проходила общую для Запада эволюцию, при которой из феодального короля получился современный монарх. Первый король из дома Лузиньянов, Амори (1194–1205), был еще отягощен феодальными путами, наследством Иерусалимских ассизов и Акрской республики. Последний, Жак Бастард (1460–1473), стал государем итальянского Ренессанса, государем Макиавелли, понимающим монаршью власть исключительно как власть абсолютную. Внутренняя история Лузиньянов на Кипре позволяет нам проследить «посмертную эволюцию» монархических институтов Иерусалимского королевства, как если бы не случилось катастрофы 1291 г., как если бы Бодуэна де Булонь связала с Жаком Бастардом непрерывная нить.
Значительную часть истории кипрских институтов составляет то, что в различных областях мы видим то же продолжение прошлого Святой земли, потому что они показывают нам, что стало бы с Иерусалимским королевством, если бы оно выжило. Островное королевство было не чем иным, как старой Святой землей, перенесенной на середину моря и просуществовавшей там еще около двух веков, продолжая развиваться вместе со всем западным обществом. Так, высшие должности никосийского двора были в принципе теми же, что и при дворе иерусалимском. Мы вновь встречаем здесь сенешаля, который заведует дворцом, королевскими имуществом и доходами; коннетабля, замещающего короля во главе армии и в председательстве на Высоком совете; маршала, помогающего, в свою очередь, коннетаблю в его военных обязанностях; камергера, управляющего домом короля; великого бальи, на которого возложено управление казной, или секретом; адмирала, чье значение, разумеется, намного выше на острове Кипр, нежели в Иерусалиме; наконец, великого туркопольера, который командует войсками, набранными из местных жителей. Отметим также виконта Никосии и виконта Фамагусты, возглавлявших администрацию этих городов и местную полицию; матессепы были их помощниками по полицейской части. С незначительными отличиями, вызванными адаптацией к здешним условиям, это были иерусалимские должности, которые на всех уровнях в точности сохранили как свои функции, так и названия.
Как и в Иерусалиме, правосудие отправляли Высокий совет по делам феодальным и Суд горожан, или Суд виконта, под председательством последнего и с участием назначенных королем присяжных по гражданским и уголовным делам с привлечением простолюдинов. Добавим, опять-таки как и в Иерусалиме, Суд цепи и Суд фондовый по морским и торговым делам. По именам и функциям, повторимся, они были продолжением иерусалимских институтов, точно так же, как институты Квебека в XIX в. зачастую были продолжением французских институтов XVIII в.
Французский элемент на Кипре, как некогда в королевстве Иерусалимском, был главным образом представлен дворянством. Это дворянство имело два различных происхождения: франкские фамилии, эмигрировавшие из Святой земли, откуда были изгнаны (между 1191 и 1291 гг.) мусульманским завоеванием; и фамилии, переселившиеся на Кипр непосредственно из Франции, а порой (но редко) происходящие из других «заморских Франций», например, эмигранты из Неаполя во времена Анжуйской династии. Среди самых известных знатных домов упомянем: игравших преобладающую роль на острове с 1223 по 1310 г. Ибелинов, как мы помним, выходцев из Шартра, прежде сеньоров Бейрута, Арсуфа и Яффы, близких родственников Лузиньянов; Бессанов, также получивших имя по своему прежнему фьефу Бейсан близ Иордана (семья из Артуа); Жибле, происходящих от давно офранцузившейся генуэзской фамилии Эмбриачи, владевшей в Ливане, как мы видели ранее, фьефом Джебейль, на старофранцузском именовавшимся Жибле или Жибеле; фамилии Суассон, Риве, Ле Жон, Барла или Барле (последние родом из Пуату, один из представителей рода, Амори Барле, вызвал гнев Филиппа Новарского тем, что в 1229 г. пошел на сделку с императором Фридрихом II), Ла Форс, Монфор, Монбельяр, Монтолиф, Шенеши, Бабен, Могастель, Новар (эта была пьемонтского происхождения, к ней принадлежал знаменитый рыцарь-поэт и хронист), л’Алеман (Лалеман) и Поселе (два последних дома родом из Прованса; ранее мы упоминали драматическую историю несчастной любовницы Пьера I, трогательной Жанны Лалеман, дамы де Шулу, которую в 1368 г. королева Элеонора Арагонская подвергла жестоким истязаниям), Пикиньи (пикардийцев по происхождению), де Бри, Наблуз (шампанцы), наконец, д’Арсюр, де Табари (Тивериада), де Торон, де Монжизар, де Монреаль, де Белинас (Банияс в верхней Галилее), де Нефен (Энфе в Ливане), де Маракле, де Скандельон и де Бланшгард — все дома, чьи имена, обозначающие их старинные сирийские фьефы, волнительно видеть здесь. А вот д’Антиош, напротив, происходили не от древнего княжеского рода правителей Антиохии, а были новым домом фламандского происхождения. Де Морфы, или Морфо, были пуатевенской фамилией, родственной дю Плесси-Ришелье (в 1368 г. мы видели Жана де Морфа, ставшего героем скандальной хроники в качестве любовника королевы Элеоноры Арагонской).
Когда читаешь титулы многих из этих сеньоров, создается впечатление, будто мы все еще на Святой земле, что драма 1291 г. не произошла. На деле, после окончательной потери Сен-Жан-д’Акра, кипрские Лузиньяны, титулярные короли Иерусалима, продолжали раздавать своему окружению старинные сирийские и палестинские княжеские титулы. Так, в XIV в. де Морфы могли титуловаться графами де Рохас, то есть Эдесскими (по городу, потерянному христианами еще в 1144 г.!), а наследный принц Кипра носил титул графа Триполийского, тогда как его младшие братья титуловались принц Галилейский, или Табарийский, принц Тирский, сеньор Бейрутский, сеньор Кесарийский и т. д.
В этом сохранении давних воспоминаний о временах крестовых походов была очень трогательная верность самому смыслу существования Кипрского государства, его корням, его идеалу. Конечно, за исключением Пьера I, мы не видим среди кипрских королей тех, кто серьезно задумывался над тем, чтобы взять на себя роль Годфруа де Буйона. Последние из них были слишком слабы для этого и едва могли защищать свою независимость от мамелюков. Несмотря на это, они, а вместе с ними все их дворянство, чувствовали себя потомками героев прошлого, и эти благоговейно хранимые славные воспоминания составляли гордость королевства Лузиньянов.
Причиной этого сохранения памяти было сохранение самой французской идентичности. Действительно, кипрское дворянство было очень верным своим французским корням, в первую очередь в сохранении языка. В 1308 г. в Никосии, дабы сделать понятным «для народа» обвинительный приговор, вынесенный тамплиерам, пришлось переводить папские буллы с латыни на французский. Французский язык даже пережил Лузиньянов. Один нормандский путешественник, посетивший остров в 1507 г., через восемнадцать лет после аннексии Кипра Венецией, отмечал, как мы уже знаем: «Все они в этой стране, и в особенности благородные дворяне, такие же добрые французы, как и мы во Франции».
Следует ли из этого, что за весь столь долгий период не было никакого вырождения? Утверждать это было бы неразумно. Для франкского дворянства не прошло бесследно то, что после почти двух веков насыщенной ежедневными боями жизни в Сирии и Палестине (1097–1291) оно, в этом королевстве без границ, оказалось почти на триста лет (1291–1570) обречено на праздное существование без всяких войн. Вместо каждодневных сражений против ислама оно не имело теперь никаких занятий, кроме жизни при дворе и в замке, дворцовых интриг и драм (мы видели, к чему они приводили) и всяких прочих, производных от праздности занятий, фривольных и опасных.
Эра крестовых походов, бывших смыслом существования этой блестящей знати, закончилась. Ей пришлось полностью предаться своей любви к роскоши и наслаждениям. В часто используемой цитате, датируемой 1350 г., несколько шокированный Лудольф из Зюдгейма[230] дает яркую картину. «Принцы, сеньоры и рыцари Кипра, — пишет он своему епископу, — самые богатые в христианском мире. Состояние в три тысячи флоринов годового дохода здесь ценится не более, чем у нас — доход в три марки. Но киприоты растрачивают все свое достояние на охоты, турниры и развлечения. Граф Яффы (один из Ибелинов) содержит свору из более чем 500 собак, со всей прислугой, чтобы их сторожить, купать, вычесывать; что же до сокольничих, то их у него десяток». Эти охоты, добавляют наши источники, длились не менее месяца, в течение которого сеньоры передвигались по сельской местности с большой роскошью, их багаж перевозился на верблюдах, хвосты их собак и лошадей были, по восточной моде, выкрашены в оранжевый цвет, а диких зверей преследовали с помощью прирученных леопардов. Разумеется, эта роскошь была не всегда невинна, и наш путешественник шаржированно описывает роль и скандальное богатство кипрских придворных. Конечно, следует учесть присутствующие в его рассказе преувеличения, как некогда в речах Жака де Витри относительно вялости сирийских пуленов примерно в 1216 г.; но бесспорно то, что в деталях своего сделанного с натуры описания он точен.
Наконец, наряду с адаптацией к левантийским условиям следует учитывать итальянизацию, испанизацию, а также франко-греческий метисаж. Действительно, кипрское дворянство, почти исключительно французское в XIII в., со второй половины XIV и особенно в XV в. позволило проникнуть в свои ряды итальянским — главным образом сицилийским — элементам, а ближе к концу элементам каталонским и арагонским. Мы уже видели роль, сыгранную сицилийскими и арагонскими авантюристами при дворе Жака II. Список владельцев фьефов, составленный хронистом Флорио Бустроном на 1464–1468 гг., отражает это медленное проникновение. В том же списке рядом с французскими, итальянскими и испанскими именами мы видим имена сеньоров греческого происхождения (Подокатаро, Димитрий Калапониоти, Александр Контостефано, Николя Сгуро), перечисляемых наравне с сеньорами латинского происхождения.
Если все средневековые хронисты превозносят богатство кипрского общества, если это богатство возбуждало такую зависть и если оно, в конце концов, стоило Фамагусте катастрофы генуэзской оккупации, то было это потому, что остров занимал исключительное место в левантийской торговле.
Важность этого места постоянно росла с начала латинской оккупации. Уже в первый век своего существования (1192–1291) королевство Лузиньянов играло весьма важную роль в торговых связях между Западом и франкской Сирией в качестве перевалочного пункта. Лучшим доказательством тому служит то, с каким упорством генуэзцы — пользуясь здесь традиционно дружеским расположением к ним дома Ибелинов — стремились получить освобождение от уплаты таможенных пошлин (1218), а также концессии в Никосии, Лимасоле, Фамагусте и Баффо (Пафосе) (1232). Венеция также добилась освобождения от таможенных пошлин и аналогичных концессий, в частности в Лимасоле. Тем не менее в ту пору Кипр в экономических расчетах итальянских республик еще занимал второстепенное место. Это была лишь главная промежуточная станция на пути из Сирии.
Ситуация резко изменилась после падения последних франкских владений в Сирии, ибо нет сомнений в том, что именно окончательная катастрофа Святой земли обеспечила процветание Кипру (1291). Торговое значение кипрских портов моментально многократно увеличилось. В следующие десять лет после падения Акры Венеция, Генуя, Пиза и Барселона, адаптировав коммерческие приемы к новым условиям, перенесли свои торговые конторы на остров. Таким образом, порты Кипра: Фамагуста, Ларнака, Лимасол, Баффо — унаследовали грузопотоки Триполи, Тира, Сен-Жан-д’Акра и Яффы. Королевство Лузиньянов стало практически обязательным для христианского мира перевалочным пунктом в торговле с мамелюкскими Сирией и Египтом, главным складом для импорта из мусульманской Азии, Индии и Дальнего Востока: шелковых и хлопковых тканей, золотой парчи, ковров, фарфора, медных изделий, благовоний, пряностей и драгоценных камней. Все караваны, груженные пряностями и хлопком, прибывали в Сирию или в Александрию, откуда грузы их морем переправляли в Фамагусту. Все западные народы назначали встречи в этом городе и занимались в нем делами.
К экзотическим товарам следует добавить продукцию самого острова, в первую очередь сахарный тростник с полей в Лимасоле, Баффо и Колосси, а также соль с копей в Ларнаке. С другой стороны, на Кипре была своя промышленность. Здесь производились камлот, самит и золотая парча, востребованные на всем Западе. Важность этой торговли подтверждает нам Пеголотти, живший на Кипре с 1324 по 1327 г., и снова в 1335-м, в качестве агента флорентийского банка Барди.
В древности за звание главного торгового порта Кипра спорили несколько портов восточного побережья, таких как Саламин, и порты юго-востока Пафос и Китиум (Китион). В эпоху Лузиньянов первенство бесспорно принадлежало расположенной на восточном берегу Фамагусте. Это был крупный центр экспорта продукции местного производства, огромный склад иностранных товаров. Также это был главный центр коммерческой активности генуэзцев, которым Пьер I — явно в надежде на помощь их флота в планируемом им крестовом походе — около 1365 г. даровал исключительные привилегии. Отметим, что данные привилегии распространялись не только на членов генуэзской общины. Точно так же в XIX в., в период европейских «концессий» в Шанхае, британский или французский флаг защищал индийских или вьетнамских резидентов, и здесь вольности, дарованные на Кипре гражданам Генуи, в дальнейшем были распространены на находящихся под генуэзским покровительством, по большей части сирийских купцов, «которым, — пишет Махера, — генуэзские консулы в интересах их торговли давали гражданство». Махера сохранил для нас имена нескольких сирийских семей родом из Акры или Джебейля: Гурри, Даниэли, Гули и др. С 1329 г. во главе генуэзской колонии на острове стоял подеста, чья резиденция находилась в Фамагусте. Но интерес, испытываемый Итальянской республикой к Фамагусте, таил в себе опасность. Уже в 1364 г., в царствование Пьера I, генуэзская колония этого порта, сочтя нарушенными свои иммунитет и привилегии, взялась за оружие. Генуэзский подеста Гульельмо ди Лерми, не колеблясь, угрожал представителям королевской власти. Пьер I, ради сохранения помощи генуэзцев в запланированных им крестовых походах, направил к дожу Генуи Габриеле Адорно посольство, предложившее генуэзцам полное возмещение ущерба и подтвердившее все ранее данные им привилегии, вплоть до настоящей экстерриториальности. Таким образом, Генуя получила от столь сильного короля, как Пьер I, удовлетворение всех своих требований. Ситуация еще более ухудшилась после его убийства, при таком слабом монархе, каким был Пьер II: мы видели, как, воспользовавшись обстоятельствами, генуэзцы в 1374 г. попросту открыто захватили крупнейший кипрский порт.
Вероятно, 1350 г., то есть время царствования Юга IV, обозначает апогей экономического развития Кипра, богатства острова в целом и Фамагусты в частности, что в деталях описал Лудольф из Зюдгейма: «Кипрские купцы приобрели огромные богатства. В том нет ничего удивительного, поскольку их остров — последняя христианская земля в направлении Востока, так что все корабли и все товары, от какого берега они бы ни отплыли, вынуждены останавливаться на Кипре. Что же касается Фамагусты, это один из богатейших существующих городов. Его обитатели живут в изобилии. Один из них, выдавая дочь замуж, дал ей только для прически драгоценности, стоящие больше, чем все украшения французской королевы, вместе взятые. Некий купец из Фамагусты однажды продал египетскому султану для царского скипетра золотое яблоко, украшенное карбункулом, изумрудом, сапфиром и жемчужиной. Это украшение стоило 60 тысяч флоринов. Через некоторое время купец захотел его выкупить и предложил — но тщетно — 100 тысяч флоринов. В любой лавочке Фамагусты больше алоевого дерева, чем можно увезти на пяти телегах. Я ничего не говорю о пряностях: их в этом городе столь огромное количество, что они продаются в таком же изобилии, как хлеб. Относительно драгоценных камней, золотой парчи и иных предметов роскоши мои соотечественники отказались бы поверить моим утверждениям. Еще в Фамагусте имеется великое множество куртизанок; они сделали себе там значительные состояния, и многие из них имеют более чем по 100 тысяч флоринов». Но не забудем, что мы находимся на «родине Афродиты», и «латинские» куртизанки XIV в., возможно, лишь продолжали традиции своих греческих и финикийских предшественниц, жриц из Амафонта, Идалии и Пафоса.
Здесь все обстояло так же, как ранее во франкской Сирии XIII в.: процветание страны во многом обуславливалось интересом, проявляемым к ней итальянскими республиками, их судовладельцами, их крупными торговыми домами, их банками. Основными очагами ослепительного кипрского богатства, вдохновителями всей этой роскоши были генуэзские, венецианские, пизанские или флорентийские фактории, теснившиеся в столице и в портах. Кварталы, уступленные в Фамагусте и в других крупных городах генуэзским и венецианским колониям, включали, как некогда в Сирии, целые поселения, в которых имелись церкви, склады, административные здания; кварталы эти пользовались весьма широкими вольностями, практически доходившими до экстерриториальности. Колониями, как мы уже знаем, руководили генеральные консулы, называвшиеся у венецианцев бальи (bailo), а у генуэзцев подеста (podesta). В XIV в. генуэзский подеста и венецианский бальи станут самыми могущественными людьми на острове после короля, как в Турции XIX в. после России и Англии при Порте. Также большое экономическое значение, в частности в Фамагусте, оказывал флорентийский банк Барди. Наконец, не следует забывать барселонскую и монпельерскую колонии (последней покровительствовали Юг IV и Пьер I), которые тоже занимали почетное положение.
К деловым людям латинских народов следует прибавить и сирийских негоциантов. Махера (в разделе за 1364 г.) недвусмысленно утверждает, что «сирийцы имели верховенство в богатом городе Фамагусте» и презирали греческое население, с которым обращались, как с рабами. Среди сирийских негоциантов упомянем двух братьев Лаха, или Лаханопулос, несториан по вероисповеданию, обосновавшихся в Фамагусте в царствования Юга IV и Пьера I. Занимаясь комиссионной торговлей, в первую очередь ювелирными изделиями, они сколотили себе огромное состояние. Они принимали у себя Пьера I и встретили его и его окружение с поистине королевским великолепием. Вероятно, именно братья Лаханопулос построили около 1360 г. в Фамагусте несторианскую церковь, стиль которой напоминает южнофранцузский.
Многочисленные данные позволяют предположить, что случай братьев Лаханопулос отнюдь не исключение и что многие сирийские или армянские коммерсанты нажили на Кипре аналогичные состояния.
Вне зависимости от этнического происхождения, а оно, как видим, было весьма разнообразным, класс буржуазии процветал, приобретя могущество, которое обычно доставляется богатством, и вполне осознавал свою силу. Дворянство, даже двор считались с буржуазией, часто были у нее в долгу. В «Хронике Амади»[231] или у Бустрона мы находим очень яркие изображения этого богатого торгового общества в связи с празднествами, данными им в 1310 г. в Никосии в честь возвращения из изгнания короля Анри II. Картина очень живописная. Буржуа продефилировали организованными «компаниями», каждая одетая в свои национальные цвета: генуэзцы в желтом и фиолетовом, венецианцы в желтом и красном, пизанцы полностью в красном, сирийцы в красном и зеленом и, наконец, собственно, киприоты, то есть французы или пулены, в белом и красном.
Действительно, хотя мы говорили главным образом об итальянской и левантийской, но будем забывать и о французской буржуазии острова. Разбогатев на торговле с богатыми иностранными колониями, она сумела, если не юридически, то фактически, завоевать влиятельное место в политике. По свидетельству Леонтия Махеры, король Жак I «установил такой закон, что если с буржуа грубо обошелся рыцарь или барон, то он мог вызвать последнего в суд именем короля». Жак I дошел до того, что «набирал из детей буржуазии гвардию для себя и своего сына». Буржуа могли занимать государственные должности в королевстве, и при Жаке II Бастарде один из них даже стал виконтом Фамагусты. В 1473–1474 гг. мы видим никосийских буржуа сорганизовывающимися для оказания отпора каталонской партии и защиты прав королевы Катерины Корнаро. Именно так во франкской Сирии жители Антиохии сорганизовались в коммуну в первый раз в 1193 г., чтобы защищаться от посягательств Армении, а во второй раз в 1231 г. для защиты от угрозы, исходящей от Фридриха II. В обоих случаях призыв к буржуазии, вмешательство буржуазии были последним средством против потери национальной независимости. Но на Кипре в 1473 г. результат этого династического лоялизма, этого рыцарственного чувства по отношению к молодой вдове был совсем иным: полагая, что действуют на благо королевы Катерины, жители Никосии играли на руку Венеции, которая пятнадцать лет спустя воспользуется этим, чтобы аннексировать королевство.
Второй секрет королевства Лузиньянов в дни его наибольшего процветания заключался в самом его происхождении. Оно было основано благодаря грубому наложению франкского элемента на местную византийскую основу. Дворяне или буржуа, латиняне всегда представляли лишь правящую верхушку кипрского общества. Масса населения оставалась греческой. Во время завоевания правящие классы греческого общества, по выражению Мас Латри, «были опущены на одну ступеньку, низведены до состояния первых горожан, недавно вышедших в Европе из крепостного состояния». Впоследствии этот класс свободных и богатых местных жителей увеличился за счет прибавления элефтериев, или сельских вольноотпущенников, выкупленных из крепостного состояния.
Это разделение никогда не исчезло. Создается впечатление, что и в дни мамелюкского вторжения в 1426 г., и при османском нашествии в 1570 г. греческая масса не ощущала никакой солидарности со своими латинскими господами. Кроме того, вскоре за мамелюкским вторжением последовало восстание греческого сельского населения 1426–1427 гг., целью которого было восстановление на Кипре византийского княжества, то есть возврат к ситуации до 1191 г.
Однако в этой этнической и культурной вражде имелись и значительные смягчения. Проживание бок о бок в течение трех веков не могло не вызвать определенного сближения. Некоторые греки вступали в армию, дослуживались до высших чинов и этим путем приобретали дворянство: таков был любопытный случай одного солдата удачи, называемого в источниках Тиба или Тома Бельфарадж, который около 1375–1376 гг. получил от короля Пьера II звание великого туркопольера и многочисленные фьефы. Этот Бельфарадж был назначен великим туркопольером, чтобы попытаться отбить у генуэзцев Фамагусту. Но очень скоро преданность солдат сделала его наглым, он приказал убить королевского исповедника и виконта Никосии, мешавших осуществлению его планов, и в конце концов был казнен (1376). У Бустрона и Махеры мы находим многочисленные гневные обличения, которые он, идя на эшафот, адресовал королеве-матери Элеоноре Арагонской. Другие греки благодаря своей образованности и способностям поднимались до высших чинов в гражданской администрации; таков случай семьи Махера: Пьер Махера в 1427 г. участвовал в подавлении восстания местных крестьян, ярко демонстрируя в этих драматических обстоятельствах свой «латинский» лоялизм, а историк Леонтий (Леонс) Махера, служащий королевской канцелярии, в 1432 г. был отправлен послом к эмиру Карамана в Малой Азии. Наконец, при Жаке II, в 1464–1468 гг., многие из сеньоров-обладателей фьефов носят греческие фамилии: Подокатаро, Контостефано, Каламониоти, Сгуро. Филэллинизм Пьера II и особенно королевы Елены Палеолог выразился в реальных фактах.
Тем не менее не следует заблуждаться. Речь здесь все-таки шла об отдельных случаях социального восхождения. Греческая буржуазия в принципе оставалась на вторых ролях. Что же касается основной массы греческих крестьян, то они при Лузиньянах, так же как при византийцах, продолжали обрабатывать землю, пребывая в состоянии колоната, включавшем личную зависимость и барщину. По свидетельству Леонтия Махеры, они образовывали два класса: парики (paroikoi), которые, по сути, были обыкновенными рабами, и перпериарии, или перперитиды (называемые так, поскольку платили подушный налог в одну золотую монету иперпер), близкие по положению к прикрепленному к земле серву или «человеку мертвой руки»[232] наших французских кутюмов. Нам известно, что три дня из шести они были обязаны работать на своего сеньора. Однако, как свидетельствует Леонтий Махера, в 1364–1365 гг. король Пьер I, желавший раздобыть деньги, даровал свободу большому количеству перпериариев. С другой стороны, многие парики постепенно тоже улучшали свою участь и сумели перейти в разряд элефтериев, вербуясь в армию для священной войны или гражданских войн. Например, Махера упоминает наличие в кипрской армии, отражавшей в 1425 г. нашествие мамелюков, греческих крестьян, освобожденных по этому случаю. В 1460 г. Жак II вознаградил это сословие за службу, возвысив многих из них до младших офицерских званий.
Итак, в XV в. «подъем» греческого элемента становился для двора необходимостью. Мы видели, что королева Елена Палеолог всей своей властью содействовала ему и приобщила к этому своего супруга Жана II. В свою очередь, Жак II, хоть и пришел к власти вопреки партии Елены, в этом пункте стал верным продолжателем политики своей мачехи.
На Кипре, точно так же, как в латинской Константинопольской империи и во франкском Морейском княжестве, было лишь одно по-настоящему важное различие между завоевателями и их подданными: религиозное — по вопросу об исхождении Святого Духа в догматическом плане и по главенству римских пап в плане подчиненности. Лузиньяны пытались обратить своих греческих подданных в католическую веру, но тем не менее между латинянами и греками проявились серьезные разногласия религиозного порядка.
На следующий же день после завоевания римская церковь заполучила епископские кафедры. В 1196–1197 гг. папа Целестин III назначил архиепископа в Никосию и трех епископов в Фамагусту, Лимасол и Лидду; наиболее примечательным из них был овернец Эсторж де Монтегю, архиепископ с 1217 по 1250 г., один из строителей собора Святой Софии в Никосии. Между тем здесь обосновались монашеские ордены: бенедиктинцы, цистерианцы, августинцы, кармелиты, кордельеры, доминиканцы и премонстранты. Наконец, крупные угодья на Кипре получили тамплиеры и госпитальеры. С момента падения Акры (1291) до перебазирования на остров Родос (1308) центром госпитальеров был город Лимасол.
И тем не менее, как мы видели, короли династии Лузиньянов, похоже, не стремились вести проповедь католичества среди греческого населения. С их стороны не зафиксировано ни одной попытки массового (или хотя бы частичного) обращения кипрских греков в римскую веру, точно так же, как в Святой земле в XII–XIII вв. королевская власть не пыталась принудить подчиниться Риму яковитов, греков и несториан. В обоих случаях проявился относительно свободомыслящий дух монархии, о чем неплохо напомнить. На Кипре греческая церковь сохранила своего архиепископа, тринадцать епископов и часть монастырей с их имуществом, хотя потеряла десятину, отныне выплачивавшуюся латинским епископам.
Как бы то ни было, если немедленного межконфессионального конфликта опасаться не приходилось, то все равно велась острая дискуссия относительно дележа церковного имущества. Латинская церковь, получившая часть греческих приходов и монастырей, претендовала на все остальное добро, принадлежавшее прежде этим учреждениям. Она даже пыталась завладеть спорными землями, которые захватили королевская власть или сеньоры. По последнему вопросу в Лимасоле в октябре 1220 г. между папским легатом Пегалием и регентшей Аликс было достигнуто соглашение, в соответствии с которым дворянство обязалось выплачивать церкви десятину со всех продуктов и доходов от ее земель, тогда как корона отказывалась от податей или вспомоществований от сервов из церковных имений.
Что же касается разногласий между греческой церковью и государством Лузиньянов, они обычно решались полюбовно. Разумеется, греки смотрели на свою старую церковь как на естественную защитницу от захватчиков. Они прятались в ней, пытались укрыться за сохраненными ею, несмотря ни на что, привилегиями. Чтобы спастись от подушного налога и барщины, местные сервы или крестьяне массово входили в православные монастыри. При заключении соглашений 1220 г. регентша Аликс и легат Пелагий, сохраняя освобождение от крепостного права греческого духовенства, постарались остановить этот рост числа местного монашества, постановив, что ни один серв не может вступить в монастырь без дозволения своего сеньора. Для тех, кто понимает силу монашества в православной церкви — а монахи в ней воплощали не только веру, но и патриотическую идею, если можно говорить о греческом патриотизме применительно к той эпохе, — не вызывает сомнений, что франко-кипрское государство столкнулось здесь с серьезным препятствием, которое оно, впрочем, ловко преодолело.
Различия между двумя церквями не урегулировались столь же легко и даже усиливались. Латинское духовенство — явно действуя в данном случае вопреки воле королевской власти — похоже, теперь обдумывало возможность полного подчинения греческой церкви, если не открыто с точки зрения духовной и догматической, то хотя бы со светской и феодальной. Во всяком случае, оно требовало, чтобы ни один греческий прелат — епископ, аббат или поп — не вступал в исполнение своих обязанностей без четкого позволения латинского епископа; чтобы все вновь назначенные греческие епископы являлись преклонить колено перед латинским епископом и, «вкладывая свои руки в его руки, на манер вассала, приносящего оммаж своему сюзерену, клялись бы ему в верности».
Как мы видим, речь шла вовсе не о том, чтобы приобщить греческих прелатов к римской вере, а о том, чтобы превратить их в вассалов латинского прелата. И именно чисто светский и феодальный характер этого требования вызвал недовольство короны. Фактически династия Лузиньянов в данном случае выступила покровителем греческого духовенства. Несмотря на желание римской курии оставить грекам лишь обычного епископа, королевская власть даже терпела присутствие греческого архиепископа рядом с архиепископом латинским. В 1222 г. папскому легату кардиналу д’Альбано удалось добиться лишь того, чтобы четыре греческих прелата — архиепископ Никосии, епископы Фамагусты, Лимасола и Баффо — устроили свои резиденции за пределами четырех этих городов, во второстепенных населенных пунктах, и подразумевалось помимо того, добавил легат, что латинские епископы будут рассматриваться в качестве их духовных начальников. Многие греческие прелаты предпочли отправиться в добровольное изгнание, нежели подписаться под тем, что они считали святотатством, но большинство из них смирились, вернее, сделали вид, что смирились к этими условиями, продолжая при этом, сами они и их паства, считать истинным духовным вождем никейского или константинопольского православного патриарха.
Были и другие приступы нетерпимости. Конфликт, в частности, обострился при латинском архиепископе Никосии Юге де Фаджиано (1250). В 1251 г. Юг отлучил от церкви всех греков, не признающих первенство римской церкви или отказывающихся посещать по воскресеньям латинские службы.
Последнее правило было не более и не менее как объявление межнациональной войны, усугубленной еще языковым конфликтом. Похоже, что Юг де Фаджиано не получил на то одобрения папы Иннокентия IV, который, напротив, в том же 1251 г. разрешил создание греческой митрополии, подчиненной (по всей очевидности, только на словах) римской церкви. Как бы то ни было, король Анри I, похоже, открыто поддержал греческое духовенство. Когда Юг де Фаджиано покусился на прерогативы греческого архиепископа Германа, тот, проявив ловкость, обратился к римскому папе и отправился в Рим (1260). Папа Александр IV издал тогда (3 июля 1260 г.) буллу об устройстве кипрской церкви.
Надо признать, что акт понтифика, по крайней мере теоретически, ухудшал религиозную ситуацию для греков. Единственным митрополитом для греков, как и для латинян, должен быть стать латинский архиепископ Никосии. Греки сохраняли четырех епископов, избираемых верующими и носящими титулы епископов Никосии, Баффо, Фамагусты и Лимасола, но в действительности проживающих во второстепенных городах: Солия (для Никосии), Арсиноэ (для Баффо), Ризокарпасо (для Фамагусты) и Лефкара (для Лимасола). Более важное условие: греческие епископы ставятся на кафедру латинским епископом, которому они, вложив свои руки в его, приносят клятву повиновения. Очевидно, значение данной клятвы варьировалось в зависимости от действующих лиц. Нет никаких сомнений, что для латинского епископа это означало полное духовное подчинение, тогда как для греческих прелатов это был чисто политический оммаж, к тому же приносимый под принуждением и, следовательно, не имеющий законной силы. Наконец — что подрывало доходы православных священников — десятина должна уплачиваться только латинскому духовенству. Разумеется, в этих условиях напряжение не могло не сохраниться. Неоднократно, в частности в 1313 и 1359 гг., межконфессиональная вражда в Никосии провоцировала настоящие бунты греческого населения. Так, в декабре 1359 г. легат Пьер Тома, кармелит, созвал в никосийском соборе Святой Софии греческих епископов и настоятелей монастырей и попытался силой принудить их перейти в католичество. Греческое население восстало, выбило двери церкви и едва не подожгло ее. Вмешался король Пьер I, заставивший легата покинуть остров, и, рассказывает Махера, «рекомендовал греческим прелатам и священникам продолжать соблюдать их веру, следуя привычным обрядам». Затем Пьер I поручил трем рыцарям «отправиться к папе объяснить безумное легкомыслие его легата, попросив больше не присылать таких, что провоцируют подобные скандалы».
В реальности на Кипре, как и в Морее, навязываемые формальности не заставили греческое духовенство изменить свою внутреннюю веру, совсем наоборот. Кроме того, настал день, и, как мы видели, положение греков изменилось, когда король Жан II в 1441 г. женился на византийской принцессе Елене Палеолог. Вплоть до своей смерти (11 апреля 1457 г.) эта принцесса правила от имени своего мужа. Ловкая и осторожная, она успешно использовала православную церковь, к которой испытывала глубокое почтение. Мы видели, что после падения Константинополя (1453) она приняла большое количество видных византийских лиц, как светских, так и церковников, и пошла на большие траты, построив для этих беженцев греческий монастырь в Мангане. Для греческих крестьян и горожан, с которыми до того обращались как с представителями низшей расы, не могло быть более яркого возвышения их народа, чем видеть свою соплеменницу — василиссу — на троне Лузиньянов, а вокруг нее элиту византийского общества.
Леонтий Махера очень хорошо охарактеризовал францизацию Кипра: «После того как Лузиньяны завоевали остров, здесь начали учить французский, а эллинский язык стал варварским. Так что сегодня мы пишем на греческом и французском, делая из них такую смесь, что никто уже не может понять наш язык». Отметим, что пишет это грек-островитянин, и его свидетельство имеет значение лишь применительно к смешению французского с местным эллинским диалектом. Чтобы проследить развитие интеллектуальной жизни на Кипре, нужно поместить ее в общие западноевропейские условия того времени. Лузиньяны особо покровительствовали литературе, как на латыни, так и на «народных языках», французском и итальянском. Так, святой Фома Аквинский написал для Юга III De regimine principum[233], а Боккаччо — De genealogia deorum[234] по просьбе Юга IV.
Рассказывая о Святой земле, мы уже упоминали Филиппа Новарского (род. ок. 1195 — ум. после 1264). В актив кипрской франкоязычной литературы можно включить произведения этого автора: «История войны, которая произошла между императором Фридрихом и Жаном д’Ибелином», основным театром действий которой был Кипр, трактат по феодальному праву, названный «Книга в форме жалобы», и моралистический трактат «Четыре возраста человека». Другой франкоязычный хронист, творчество которого затрагивает и Святую землю, и Кипр, — Жерар де Монреаль, написавший около 1320 г. «Деяния киприотов» — историю латинских королевств, охватывающую период с 1132 по 1300 г.
Хотя пикардиец Филипп де Мезьер (род. ок. 1326 — ум. 1405) не окончил свои дни на Кипре, он был советником, канцлером и другом Пьера I, по отношению к которому до самой смерти испытывал огромное восхищение. Так что часть его произведений можно привязать к кипрской жизни. Во фрагментах своей «Песни старого паломника», опубликованных Мас Латри, он с болью вспоминает о героизме и трагической гибели этого короля, который поистине был последним крестоносцем. Шампанский поэт Гийом де Машо в своей поэме о взятии Александрии[235] явно использовал сведения «старого паломника».
Мы уже указывали на сдвиг кипрской цивилизации к итальянизму во второй половине XIV и особенно в XV в. Несмотря на то что большинство дворянства остается франкоязычным, в него все более и более проникают сицилийские, тосканские, генуэзские и миланские элементы. Впрочем, это была эпоха, когда лидерство в Ренессансе окончательно перешло от Франции к Италии. Триумф итальянизма станет полным после венецианской аннексии. Так что не будем удивляться тому, что «латинские» хроники XV в. составлены на итальянском. Одна из них, называемая «Хроникой Амади» и написанная уже при венецианском владычестве, рассказывает, после краткого изложения событий крестовых походов, историю острова до 1442 г. Этот рассказ был сокращен и доведен до конца царствования Катерины Корнаро (1489) киприотом итальянского происхождения и полугреком по духу Флорио Бустроном, очень живым автором.
Одновременно с прогрессом итальянизации происходило, как мы уже указывали, и пробуждение кипрского эллинизма, которое блистательно проявило себя в области литературы. Мы располагаем многими греческими хрониками, в частности написанной Леонтием (Леонсом) Махерой, греком, подданным Лузиньянов. Служивший, как мы знаем, в королевской канцелярии и даже бывший послом никосийского двора в анатолийский эмират Карамат, Леонтий Махера был искренне предан дому Лузиньянов, и его безупречный «династический патриотизм» интересен тем, что показывает начало слияния народов под управлением короны. Его рассказ особенно подробен и оригинален в описании периода между 1359 и 1458 гг. Второй грекоязычный хронист Жорж Бустрон, родственник Флорио Бустрона, оставил нам рассказ, охватывающий 1456–1501 гг. Жорж Бустрон был другом короля Жака II, чью политику он умело защищает.
Жорж Бустрон был «франком», писавшим по-гречески. Этот факт заслуживает упоминания в качестве подтверждения факта проникновения греческой культуры в латинские элиты. Ту же волну эллинизации мы увидим при дворах флорентийских герцогов Афин из дома Аччайоли. Ренессансный гуманизм отправил западных книжников в школу эллинизма. Естественно, что движение давало особо сильный эффект в стране с греческим субстратом, какой был Кипр. Противоположную тенденцию воплощал Диомед Страмбальди — грек, писавший на итальянском. Его хроника, охватывающая события с 1306 по 1458 г., частично является переведенной греческой хроникой Махеры. Если бы не османское завоевание 1571 г., кипрская литература, все больше и больше отходившая от французского языка, развилась бы в очень интересный для историка греко-итальянский симбиоз.
Как видно по существованию греческих по происхождению и языку хронистов, пробуждение эллинизма укрепилось уже к концу правления династии Лузиньянов и лишь усиливалось в период венецианского владычества. Турецкое завоевание 1571 г., сметя латинский элемент, обеспечило триумф греческому возрождению. От блестящей цивилизации Лузиньянов ничего не осталось, кроме по-прежнему волнующих соборов.
Действительно, готическая архитектура оставила на Кипре великолепных свидетелей французского правления.
Приход Лузиньянов к власти на Кипре (1192) точно совпал по времени с окончательным триумфом во Франции готического стиля. Именно этот стиль династия пуатевенского происхождения развивала вокруг себя, в особенности вдохновляясь постройками Иль-де-Франса. В 1209 г. архиепископ Тьерри приглашал юную королеву Аликс Шампанскую заложить первый камень собора Святой Софии в Никосии. «Хоры новой церкви, — пишет Анлар[236], — получили довольно необычный план, какой тогда имел лишь собор Парижской Богоматери и который мы встречаем в Манте, Гонесе, Дёйе, Дулане: деамбулаторий без лучевых капителей увенчан карнизом особого, шампанского или бургундского типа». Строительство продолжалось все время епископата Эсторжа де Монтегю (1217–1250) и завершилось уже во второй половине XIII в., когда был сооружен беломраморный южный портал в лучшем французском стиле[237]. Точно так же собор Сен-Жорж-де-Латен в Фамагусте, построенный в конце XIII в., повторяет план и стройные очертания Сент-Шапель, а его стиль не менее чист. Как видим, памятники раннего периода ясно указывают на прямое влияние Иль-де-Франса.
Второй период, продолжавшийся приблизительно с 1250 по 1350 г., выдает шампанское влияние, выражающееся в использовании перехода на уровне окон, тимпанов, украшенных листьями над порталами, карнизами с медальонами, сверхострыми арками, колокольнями с четырьмя фронтонами.
К этому второму периоду относятся собор Сен-Николя (Святого Николая) в Фамагусте, первый камень которого был заложен в 1308 г. и который был быстро завершен. «Всякий, кто видел соборы Шампани, — пишет Анлар, — будет поражен сходством плана и внешнего и внутреннего убранства этой церкви с Сент-Юрбен де Труа, а также аналогиями ее фасада с фасадом Реймсского собора».
Третий период, соответствующий концу XIV в., отмечен влиянием юга Франции, объясняемым коммерческими связями Кипра с районом Нарбонна и двумя пребываниями короля Пьера I при папском дворе в Авиньоне. «Колокольни-аркады, укрепленные внешние галереи, цельные нефы, отсутствие деамбулатория, использование цоколей для пят свода и круглых колонн являются, по мнению Жана Лоньона, основными общими чертами, характерными для обеих стран». Наиболее характерным для этого стиля является элегантное аббатство премонстрантов Лапэ, основанное Югом IV, галерея, капитул и дортуар которого действительно датируются XIV в. Оно почти полностью принадлежит искусству Лангедока, а снаружи на первый взгляд напоминает папский дворец в Авиньоне. Тем не менее архитектура подвалов и округлый силуэт отдельных капителей говорят о вторичном английском влиянии (старая больница в Йорке). Стиль Лапэ встречается в монастыре Нотр-Дам-де-Шан близ Никосии. Та же южнофранцузская готика вдохновила создателей церкви Святой Анны в Фамагусте (начало XIV в.) и Святой Марии Кармельской (конец царствования Пьера I).
Над памятниками той эпохи, в частности Лапэ, как и в Авиньоне, работали художники сиенской школы, сотрудничавшие с архитекторами из Лангедока и Прованса.
В четвертом периоде, в XV в., проявляется каталонское и североитальянское влияние, что объясняется браками Лузиньянов с арагонскими и миланскими принцессами: Пьер I (1359–1369) женился на Элеоноре Арагонской, Пьер II (1369–1382) женился на Валентине Висконти, Жанюс (1398–1432) первым браком был женат на Эльвиз Висконти. Поэтому королевский дворец в Никосии близок к каталонскому пламенеющему стилю. Венеция привнесла собственный пламенеющий стиль, потом, в последнее время, так же естественно привнесла искусство Ренессанса.
Некоторые здания представляют собой любопытную смесь различных стилей, например церковь Святого Николая в Никосии. «Готический стиль XIII–XV вв., — пишет Анлар, — предстает в ней в своем французском и, возможно, испанском и венецианском обличье. Кроме того, к нему примешиваются заимствования из византийского искусства. Наконец, на все накладывается ренессансный стиль».
Франкская военная архитектура оставила на Кипре, как и в Сирии, знаменитые замки. Как и в Сирии, можно различить равнинные замки, регулярный план которых, прямоугольный, с башнями на углах, близок к византийскому castrum, и горные, вдохновленные французской системой, приспосабливающиеся к рельефу и обычно имеющие две крепостные стены, одна внутри кольца другой, притом что вторая стоит на самом высоком месте. К первому типу относятся замки Киринеи, Фамагусты и Сигури, последний был построен в конце XIV в. Ко второму типу — замки Сент-Иларион или Дьёдамур, Кантара и Бюффаван, построенные в XIII в., реставрированные в XIV в. Замок Киринеи существовал еще в XIII в. Из всех горных замков Бюффаван являлся самым неприступным, никогда не был взят. Что же касается замка Дьёдамур, роль которого в войнах против имперцев (1228–1232) мы видели, в дальнейшем он служил летней резиденцией двора.
ФРАНКСКАЯ ДИНАСТИЯ КИПРА
1. Дом Лузиньянов
Ги де Лузиньян 1192–1194
Амори де Лузиньян 1194–1205
Юг I 1205–1218
Анри I 1218–1253
(Регентство Филиппа д’Ибелина 1218–1227 Регентство Жана д’Ибелина (старого сира де Барут) 1227–1229
Регентство императора Фридриха II 1229
Юг II 1253–1267
2. Антиохийско-Лузиньянский дом
Юг III Антиохийский-Лузиньян 1267–1284
Жан I 1284–1285
Анри II 1285–1324
(Узурпация Амори, принца Тирского, брата Анри II, 1306–1310)
Юг IV 1324–1359
Пьер I 1359–1369
Пьер II 1369–1382
Жак I 1382–1398
Жанюс 1398–1432
Жан II 1432–1458
Шарлотта 1458–1460
Жак II Бастард 1460–1473
Жак III при регентстве своей матери Катерины Корнаро 1473–1474
Катерина Корнаро 1474–1489