Тогда я взял крайнюю, пропустил через Внедритель и посмотрел на реакцию Пятницы.
У него по лицевым мышцам прошла судорога, а глаза завертелись.
Из-под пера мертвеца вышел какой-то бессмысленный алфавит. Музыкальный инструмент просто воспроизвел партитуру. Пятница не различает случайный набор символов и текст пьесы Шекспира. А сейчас он даже не понял, как правильно читается эта конкретная нотная азбука.
Я рассеянно наблюдал, как на столе растет гора письмен. Что ж, можно было догадаться, что перфокарты зашифрованы, но я никак не ожидал, что сама их форма заведет меня в такой безнадежный тупик.
Пятница, возможно, считал какой-то код и переключился на кириллицу. Перед моим недоуменным взором его перо принялось прыгать из регистра в регистр. Греческий алфавит, армянский, грузинское письмо, деванагари[42], арабская вязь. Затем пошли иероглифические рисунки, сменившиеся демотическим письмом[43]. За стройными рядами клинописи методически потянулись руны.
Из Пятницы хлынул поток символов. После падения Вавилонской башни мир погрузился в хаос и рос, подчиняясь ритуалам, лишенным логики и постоянной формы. Если взять собрание человеческой истории и пролистать его одним махом, то что-то в этом роде, наверное, и получится. Так же, как человеческое сознание немеет перед гигантскими расстояниями, мое застыло перед бесконечными глубинами древности.
В какой-то момент я поднялся, чтобы подложить Пятнице еще бумаги, но тут у меня в глазах все поплыло: наверное, кровь отлила от мозга. Я оперся на подлокотник. По спине пробежали мурашки, на лбу выступил холодный пот. В животе собрался какой-то тяжелый ком. Тошнило, пульс подскочил. Температура тела резко упала. Пятница не обратил на мое состояние ни малейшего внимания, продолжая равнодушно выводить свою ахинею.
– Барнаби! – хотел крикнуть я, но выдавил из себя только тяжелый стон. Мне почему-то вспомнились мертвецы с верхнего этажа «Осато Кемистри», махавшие саблями как будто в танце.
В глазах стремительно потемнело, под веками дважды или трижды что-то вспыхнуло серебряным светом. В голове глухо стукнуло, и я понял, что упал. Попытался ухватиться за пол, но вдруг осознал, что не понимаю, где он. На мозг опустилась чернота, и мое сознание угасло. Меня выгнали из собственного мозга, и осталась только тьма.
III
Лагерь в Хайберском проходе, повсюду трупы мертвецов.
У одних в черепах зияют здоровенные дыры, а у других взрывом оторвало все конечности. Мертвецы ничком лежат на белой земле из сухих костей, а у меня в голове крутится очевидная мысль: мертвецы тоже умирают. Птицы, которые сейчас клюют эти бездвижные тела, мертвы, а у диких собак, которые грызутся из-за оторванной руки, из животов выпирают иссохшие от голода потроха. Холодный жесткий ветер царапается мелкими снежинками, и я осознаю, что снег тоже мертв. Микробы, которые в него подмешаны, омерщвлены, и снег – это труп атмосферы.
Я знаю, что животных воскрешать не умеют, значит, я в стране мертвых.
«Раз, кроме человека, никакие животные не могут омертвляться, то эти такими были изначально», – думаю я, тот «я», что живет в этом мире. И еще размышляю о том, что люди тоже изначально мертвецы. Наше воскрешение – не более чем возвращение к истинной природе.
Я стоял посреди снежной долины и беспомощно следил, как тепло покидает меня.
Мертвецы, запорошенные снегом, один за другими вставали. Дрожащими руками зачерпывали снег и осыпали им себя, будто погребальной пудрой. Лепили из него руки и приставляли к плечам. Набивали дыры в головах. Те из них, что лишились обеих кистей, стояли неподвижно и ждали, когда к ним подойдут другие мертвецы и прикрепят им новые, ледяные конечности. Восстановившись, они начинали мелко дрожать, будто в благодарности. Восставшие мертвецы общались дрожью в теле. А я просто дрожал от холода, и общения не получалось.
Пустые глазницы мертвецов смотрели на меня и, как будто не в состоянии решить, не один ли я из них, продолжали свою безмолвную вибрацию. Тут я понял, что со спины меня за непослушный локоть поддерживает мертвая женщина в вечернем туалете. Та самая, которую я встретил в Хайберском проходе. Но как я это понял, если не могу повернуть головы?
– Адали! – позвал ее я, но сотрудница «Пинкертона» только покачала головой и с состраданием посмотрела мне в затылок. Наконец движения мертвецов синхронизировались и они начали извиваться единой волной, точно по чьему-то неведомому и гигантскому замыслу. Адали подняла руку и указала на мертвеца, который тащил какой-то снежный куб. За ним шла целая вереница таких же мертвецов, а впереди показалось основание башни.
Я откуда-то знал, что это гигантская гробница. Того трупа, которому я в горном лагере вскрыл череп и анатомировал мозг. Кладбище живых, которым записали в сознание смерть. Мертвецы перелепили свои тела из снега, они стали большими, белыми, прекрасными, точно лед, будто адиты. Будто те вероотступники, что давным-давно возвели множество башен на возвышенностях. Они строили гигантские пагоды из снега, чтобы искупить грехи живущих.
Я убил живого человека. Любой принял бы его за мертвеца, но это неважно. Я вскрыл ему череп лобзиком, раскрошил мозг скальпелем. Израненные лобные доли излили потоки символов, которые рассеялись в пространстве, несмотря на все мои старания. Мои глаза судорожно цеплялись за каждый знак, но я не мог уловить сути текста. Он развалился на груду бессмысленных алгоритмов, растворился в воздухе, распылился в небесах.
Я безвозвратно разрушил то, что нельзя вернуть к прежнему состоянию. У человека слишком толстые и неуклюжие пальцы, мы не умеем работать по отдельности с каждой клеточкой мозговой структуры. Мы сами упорядоченная масса таких же клеток, которые делятся, развиваются, принимают человеческую форму, наши тела плачут и смеются. Отвечая на внешние стимулы, мы растем, окруженные безусловной родительской любовью, бережем друзей и сами живем под их защитой, ссоримся и миримся, собираемся в группы, выпадаем из коллектива, раз за разом знакомимся с новыми людьми и прощаемся с ними, и наша душа превращается в сложно вышитое полотно, а я сунул в него свои грубые пальцы.
В душу, которую мне не собрать обратно. В изящную структуру, нити которой больше никто не переплетет в нужной последовательности. Она создается раз и навсегда. Из этой необратимости формируется время, а из необратимости времени рождается грех. Если исчезнут грехи, тотчас пропадет и время. Как в мире, в котором живут мертвецы. Мертвецы безгрешны. Они неодушевленные. Вещи неспособны чувствовать течение времени.
Человек, которого любой бы принял за мертвеца. Человек, которого любой бы принял за мертвеца. Человек, которого любой бы принял за мертвеца.
Сколько хватало глаз, по всему проходу ввысь устремлялись снежные башни. Мертвецы копошились, точно муравьи, которые хотят достроить свои муравейники до небес. Сам Господь, должно быть, уже не знает, которую из них ему поразить громом и молниями. По фасадам пробегали черные линии: я видел, что каждую из башен испещряли решетки. Линии сгибались под прямым углом, переплетаясь в сети, и по ним пульсом бежали вспышки света.
Я понял, что эти башни уже готовы. Мертвецы не знают, что такое время, потому даже то, что еще не воплотилось, для них уже существует. То, что строится, уже построено.
– Империя мертвецов, – проронила Адали за моей спиной.
И положила мне на лоб холодную руку.
– Ватсон! Доктор Джон Ватсон!
Этот окрик разрушил мой мимолетный сон, и я почувствовал холодную руку у себя на лбу.
По возвращении из «Осато Кемистри» меня охватил жар и начались частые рвотные позывы – очевидное кишечное расстройство. От стремительной прогрессии обезвоживания я изрядно замарал постель. Тело утратило способность регулировать водный обмен, поэтому влага, которой меня продолжали отпаивать, тут же покидала организм. Эпизоды сна и возвращения в сознание стали отрывочными. Организм бросил все ресурсы на собственное поддержание, а мыслительные процессы перевел в режим максимального энергосбережения. Размышления имеют сравнительно небольшое значение для существования. Сознание, которое отправили в свободное плавание без ограничителей, ударилось в бред, разбилось на несвязные фрагменты и принялось неспешно связывать один за другим отдельные факты, теряя связь между грезой и явью.
Поэтому тонкие холодные пальцы на лбу и показались мне продолжением сна. Когда я приоткрыл глаза, у моего изголовья склонилась изящная дама. Она сняла перчатку и протянула ко мне правую руку.
– Адали… – прошептал я, и собственный голос показался мне далеким, будто чужим. Я видел эту женщину на поле боя в Хайберском проходе, а затем той же ночью – в лагере, и вот теперь она здесь. Я невольно приподнялся в постели, но Адали с неожиданной для ее хрупкого сложения силой надавила холодными пальцами на мои плечи, освободившиеся из-под одеяла.
– Вам пока нельзя вставать. Вы еле выкарабкались.
– А что со мной?..
– Вы заболели холерой.
– Холерой?.. – Я откинулся обратно на подушку. Название болезни несколько раз отразилось эхом в моем спутанном сознании. Ах да! Я же сам поставил себе диагноз. Или про холеру сказал доктор Гирке из Токийского университета? Впрочем, при таких симптомах любые врачи пришли бы к одному выводу.
– Осторожно, вы можете заразиться, – без сил прошелестел я, но Адали ответила:
– Со мной все будет в порядке.
Я узнал потолок над постелью: я находился в собственных покоях в посольстве. Постель вынесли из спальни: видимо, чтобы проще было обо мне заботиться. Повернув голову, я увидел японский столик, заваленный бумажной лавиной, а рядом с ним сидел все с тем же бесстрастным выражением лица Пятница, держа перо наизготовку. Он только и ждал следующей команды. В госпиталь меня, вероятно, не передали, потому что сочли, что справятся с распространением инфекции самостоятельно. Паркс принял в консульстве пациента с холерой либо от большого мужества, либо по незнанию. Но разумеется, он не мог не знать характерной особенности этой хвори. Холера чрезвычайно заразна, однако если изолировать источник зараженной воды и выделения больного и методически проводить дезинфекцию, то от нее легко уберечься.