Нет ни исторической, ни культурной Евразии, нет такого человека — «евразиец», не существует ни евразийской религии, ни евразийского искусства. Да и способа производства евразийского нет, и быть не может. Нет никакой евразийской экономики, и быть не может.
Это мираж, дым, бред. Лишь мистическая сила тотема может объяснить, почему концепция воображаемой территории, повелевающей другими народами, и есть русское будущее. Верить в мираж — значит верить в то, что никакого разумного будущего у России нет вообще.
Создать искусственную концепцию Евразии было не труднее, чем выдумать жупел тоталитаризма; необязательность социального определения породила абстрактный ответ.
В ответ на миражи «закрытых» и «открытых» обществ возник мираж Евразии и мираж обобщенного Запада, с которым Евразия борется.
Патриотические литераторы (нет нужды перечислять фамилии этих бойких людей) агитируют за духовное пространство «русского мира»; пока у России земли мало, стране надо разрастись, забрать то, что принадлежало русской империи.
Какого качества «русский дух» воцарится на захваченных территориях, и нельзя ли для начала облагодетельствовать заброшенный город Череповец, неведомо. Это началось как ответ на поворот России к Западу: газета «Завтра» и журнал «Элементы» возникли как рупор российского реваншизма.
В языческой имперской позиции находится место для светлых православных настроений. Помню давний номер «Элементов» — я тогда изумился, что это напечатано рядом: теплые слова о Гитлере, карты будущих военных действий на территории Европы, и тут же православная риторика.
Как сочеталось? Закономерно, увы. Христианство в России всегда имеет мистический характер тайного языка, недоступного пастве, но данного иереями людям как необходимое лекарство.
Христианство в моем представлении вообще несовместимо с языческим тайнами.
Вы спросили меня, что значит быть католиком сегодня. Но, Ришар, для меня католичество — это не партийность. Я полагаю себя католиком не потому, что не люблю тех, которые не католики. Знаю очень хорошо, что католицизм бывает агрессивен; помню, что делали католики в Южной Америке с индейцами; ничего общего не имею с католической Лигой, и уж вовсе не люблю Шарля Мореаса и Аксьон Франсез.
Для меня католицизм — отнюдь не принадлежность к анти-православному лагерю; прямо наоборот: католичество, в моем понимании, — это отсутствие партийности; не национальная религия — но всемирная.
И уж если нет ни эллина, ни иудея, то и подавно нет католика и гугенота. Когда думаю о христианстве, прежде всего вспоминаю Алтьберта Швейцера (а он был протестант) и Генриха Белля (боровшегося с лицемерием католической религии). Назвал этих двух специально, чтобы подчеркнуть, что для меня религия шире конфессии. Когда я в сомнениях, как поступить, думаю, а что бы сделал сейчас Швейцер или Белль.
Почему католицизм? Потому, что не верю в феномен национальной религии. Разделяю мечту Данте о мировой христианской монархии (Маяковский называл это же явление иначе — коммунистической республикой); лишь во всемирной республике, где нет ни эллина, ни иудея, вижу альтернативу язычеству национальных государств.
Воплощением национальных спекуляций считаю Мартина Лютера, и не случайно, думаю, сходство речей раннего Гитлера с его проповедями. Католицизм для меня — не ритуал, но преодоление национального обычая и ритуала. Я верю в то, что добро разумно и добро есть результат интеллектуального выбора — как учил Св. Томас Аквинский.
Я рад тому, что католическая церковь приняла многие из уроков протестантизма, и я рад тому, что католичество встало над религиозной распрей, не ловит выгод в растерянности толп. В диспуте Эразма и Лютера я определенно стою на стороне Эразма и повторяю вслед за ним, что национализм (и национальные государства, добавлю сегодня) есть зло, и общее христианское государство — такое, где национальная спесь и патриотические амбиции не играют никакой роли — должно прийти на смену сегодняшним нациям и государствам.
Это государство не будет иметь ничего общего с национальной, этнической идеей. Вероятно, это даже и не вполне государство. Это общность людей, объединенных не принципами выживания этноса, но напротив — принципами исполнения нравственного долга по отношению ко всем людям, без различия рас и конфессий.
Пути человечества — в смешении рас, в принятии различий, в слиянии противоречивых начал, в экуменизме, в уроках, которые католичество получает от протестантизма, а марксизм — от либеральной мысли. Нет и не может быть гуманной идеи, основанной сегодня на этнической или партийной доктрине, — это тупик.
Я рассматриваю коммунистический проект как одно из возможных воплощений экуменистической идеи; я рассматриваю проект глобализации как одно из возможных воплощений вселенской идеи равенства. Это не столь наивно, как может показаться. И то, и другое было изуродовано алчностью и агрессией людей — но это ни в коем случае не значит, что проекту экуменизма следует противопоставить проект национального выживания.
Не говорите мне, что опыт мировых войн перечеркивает опыт Альберта Швейцера; для меня все обстоит прямо наоборот.
Мне повезло, я встречал людей, которые были подлинно святы в делах — при том, что не были верующими и тем более не были церковными: вера — не в конфессии.
Религия часто умеет стать партийной, и часто становится националистической — и это беда церкви. Сегодня, когда национализм становится альтернативой глобальному рынку, мы часто видим, как истовая национальная религиозность противопоставляется интернационалу капитализма; но я не желаю выбирать между двух зол. Более того, не нахожу в них различия.
Ах, как соблазнительно использовать гнев обманутого рынком народа. Как соблазнительно увлечь его проповедью, которая приведет его к обособлению от себе подобных.
И национальная церковь ждет обиженного смерда, его приютят и построят в другие шеренги. Страсти обманутой Римом паствы использовал Лютер — но лишь с тем, чтобы предать обращенных в национальную веру крестьян на расправу локальным князьям.
Это он, Лютер, настаивал на казни Мюнцера. Сегодня мы видим ту же пьесу — раздавленная интернациональным капиталом паства охотно кидается в национальные секты. Я не стою на стороне Священной Римской Империи (если вам угодно применить такую аналогию к глобальному капитализму), но и сторону курфюрста саксонского не приму. Я — с Эразмом.
Мийе: «Дьявол — в деталях»
Уважаемый Максим, в целом я соглашусь с вами, хотя касательно того, что происходит в России, мне придется положиться на ваше восприятие событий. Однако кое-какие детали вызывают мое возражение: журнал «Элементы» не может быть назван прогитлеровским изданием; если бы так было, меня бы вовсе запретили во Франции.
Я читал несколько копий этого издания, я давал этому журналу интервью; я не заметил ничего из того, что вы называете «гитлеризмом». Дьявол — в деталях, как мы часто говорим. Если вы называете «Элементы» прогитлеровским изданием, тогда уж многие неофициальные газеты и мыслители тоже могут получить такое клеймо.
Вот именно таким путем и пошла французская либеральная номенклатура, шельмуя меня, — так продолжалось много лет, но специальный скандал был раздут вокруг меня летом 2012 года, когда я опубликовал ироническую «Элегию Андерсу Брейвику», эти 18 страниц предварялись эссе, которое было названо «Фантомный язык нищей литературы».
Никто не прочел само эссе, прочли только те 18 страниц по поводу Брейвика, и далее буквально превратили меня в почитателя Брейвика.
Никто не желал слышать того, что я сказал: «Брейвик — это симптом европейского декаданса, выражение дехристианизации Европы»!
Был большой скандал. Даже премьер-министр Франции назвал меня опасным субъектом. Я должен был уйти из издательства, где работал.
На самом деле либеральная номенклатура отлично знала, что я — не поклонник Брейвика, но они не принимали мой взгляд на вещи, мое отношение к национальной литературе Франции и к языку, мое понимание различия французской и интернациональной литературы, особенно применимо к роману.
Литература — это синекдоха французского общества.
Теперь, после всего, что случилось, я — пораженный в правах человек, я — изгой!
Если публикую новую книгу — ни одной статьи, ни единой рецензии, никто не пригласит на телевидение и радио.
Меня называют неонацистом, фашистом, расистом (за то, что говорил, что массовая иммиграция во Францию неевропейцев, особенно мусульман, наносит огромный вред Франции).
Я стараюсь научиться жить в изоляции, хотя либеральная номенклатура провоцирует меня на то, чтобы я занялся саморазоблачением.
Литовская писательница Виви Луик (Vivi Luik) написала мне, что моя история напоминает ей судьбу писателей в Советском Союзе.
Да, французская интеллигенция — это все еще сталинисты, маоисты и троцкисты. Медиалитературная клика сегодня либеральная и демократическая, и, конечно, антирасистская.
Они за права человека, глобализацию, и так далее; и называют это новым гуманизмом, религией гуманизма. И вот меня показательно сожгли на костре во имя этой гуманности, во имя новой религии.
Я стараюсь, Максим, быть собой. Это самый трудный путь сегодня в наше время тоталитаризма, фашизма и неоязыческого приобретательства.
Я далек от властей (и от политических властителей, и от литературных). Я одинокий воин. Я солдат и монах: тот самый Католик, который описан в истории; я сражаюсь за будущий мир Европы в наше постисторическое время. Я верю в Бога и мое искусство. Это мое призвание — служить. Мое искусство — путь крестоносца.
Но теперь спрошу и вас: вы не ответили про свое искусство, про то, ради чего вы пишете романы и картины. Каким образом ваше искусство стало критикой современного мира?
Кантор: Дьявол в Аду
Месье, выражение «дьявол в деталях» звучит странно, поскольку дьявол обитает не в деталях, но в Аду; что касается Ада — это не деталь мироздания, а существенная его часть. Данная фраза, кстати, принадлежащая архитектору Мис ван дер Рое, сказана по поводу мелких ошибок в архитектурном проекте. Это сказал не богослов — тому связь деталей в целое была бы очевидна.