Я скрежещу зубами от чистого проклятого гнева, глядя на то, как мой член напрягается в брюках.
Влечение к Николь или даже восприятие ее как девушки должно быть последним пунктом в моей повестке дня.
— Вот ваше кафе и проекты контрактов, которые вы просили. Я также отправила вам по электронной почте цифровую версию на случай, если она вам понадобится.
— Ты что, блядь, шлюха?
Она отшатывается назад, ее глаза расширяются.
— Что с вами не так с утра?
— Это я должен спросить. Соблазнение — это твоя следующая схема?
— Ч-что?
Я наклоняю голову к ее груди, и она медленно смотрит вниз, затем застёгивает пальцами расстегнутые пуговицы. Красный цвет покрывает ее щеки, и, если бы я не знал ее лучше, я бы сказал, что она краснеет.
Но Николь, мать ее, Адлер не умеет ни краснеть, ни испытывать большинство нормальных человеческих чувств.
— Это было не специально. — она отпускает рубашку, как только застегивает ее, затем пристально смотрит на меня. — И вы последний мужчина, которого я бы пыталась соблазнить.
— Потому, что ты меня не соблазнишь.
— Отлично. Наконец-то мы хоть в чем-то согласны. — она смотрит на меня одним из своих надменных взглядов. — А теперь, если вы меня извините, я пойду.
Затем она разворачивается и уходит.
У меня возникает искушение позвать ее, просто чтобы досадить ей так же сильно, как она превращает мою жизнь в ад.
Но, может, оно того не стоит?
Может, мне стоит выгнать ее и продолжать жить так, как я жил до того, как она появилась в Нью-Йорке.
Затем я вспоминаю все те чертовы вещи, которые она сделала, и то, как перевернула мою жизнь с ног на голову, и мгновенно отметаю эти мысли.
Сделав глоток кофе, я перелистываю документ. Красным маркером в руке я подчеркиваю слова и предложения, которые хочу заменить, и обвожу кружком те, которые нужно убрать.
Как только я закончу, я отнесу папку ей. Я могу позвать ее, но мне нравится заставать ее врасплох. Она слегка подпрыгивает на месте, ее губы приоткрываются, а зеленые глаза расширяются.
Это вид, который я активно пытаюсь воссоздать при каждом удобном случае.
Но прежде, чем я открываю дверь, я вижу, что она прислонилась к столу, лицом к стене и прижимает телефон к уху.
Хотя видна только спина, ее плечи напряжены, а позвоночник выпрямлен.
Вместо того чтобы войти силой, я медленно открываю дверь. Она не обращает на меня никакого внимания, маниакально постукивая ногой по полу.
— …Я знаю. Прости, милый. Обещаю приехать сегодня немного раньше, так что жди меня и не засыпай, хорошо? Я приготовлю твое любимое блюдо.
Красная дымка застилает мое зрение, и я почти готов ударить кулаком в стену.
Но я не бью.
Я не должен даже думать о таком виде насилия.
— Вы совершаете личные звонки во время работы, мисс Адлер?
Она вздрагивает и делает шаг вперед, прежде чем поймать себя в последнюю секунду. Телефон падает на бок, и она снова смотрит на меня с застывшим выражением лица.
Только на этот раз я не нахожу в нем никакого удовольствия. Обычное чувство смешивается с чем-то другим, совершенно гнусным и мрачным.
— Я…, — пролепетала она.
— Вы что? Фирма платит вам за разговоры по телефону?
— Я не думала…
— Очевидно. Вы глупая?
— Я не глупая. — она поднимает голову. — Перестаньте называть меня так.
— Тогда прекратите совершать глупые поступки. Еще один личный телефонный звонок во время рабочего дня, и он будет последним. Все ясно?
— Кристально.
— И избавьтесь от этого чертового поведения. Я серьезно, Николь. Не у тебя здесь превосходство.
Она поджимает губы, но не усугубляет ситуацию и молчит.
Я бросаю документ на ее стол.
— Мне нужно, чтобы вы вернули его через двадцать минут. Займитесь этим.
Затем я возвращаюсь в свой кабинет и закрываю жалюзи, прежде чем действовать в соответствии с животным желанием внутри меня.
Милый.
Она так и сказала.
Проклятый милый.
И не засыпай. Жди меня.
И она приготовит ему его любимое блюдо.
С каких пор, блядь, она вообще готовит?
Она всегда была принцессой. Всегда ухаживала и прислуживала так или иначе. Так для кого, блядь, ей готовить? Кого, блядь, она так высоко ценит?
Я достаю телефон и звоню единственному человеку, который может объяснить этот казус.
Она отвечает длинным, взволнованным
— Жук!!!
Из ее трубки доносится Muse. Она одержима этой группой с тех пор, как мы были подростками.
— Эй, Жучок.
Так мы с моей лучшей подругой называем друг друга с пятнадцати лет. С тех пор, как я увидел звезды на ее запястье и подумал, что это жуки. Я спросил ее, так ли это, и она удивилась, потому что это была последняя татуировка, которую набила ее мать. Она размахнулась, чтобы ударить меня, но мы потеряли равновесие и свалились вместе в бассейн.
Потом мы начали толкать друг друга, пытаясь вылезти, и снова упали в него.
Мы разразились хохотом и с тех пор стали неразлучны. Астрид единственная, кто никогда не осуждал меня за то, что я нарушаю спокойствие, что я слишком вспыльчив и непостоянен.
Она говорит, что понимает, что я делаю это не просто так. Я веду себя не просто так, и она готова меня выслушать.
Я никогда не смогу найти более верного друга, чем она. Она моя «подруга до гроба». Та, с кем я отправлюсь на игру на выживание и буду знать, что мы оба выйдем из нее верхом на единорогах к солнцу.
Песня Muse становится тише, и она спрашивает серьезным тоном:
— Что случилось? Ты в порядке? Должна ли я прилететь в Нью-Йорк и избить того, кто тебя беспокоит?
— Полегче с насилием, Жучок. Это не Викинги.
— Мир был бы намного проще, если бы это было так, просто говорю. Ну что? Что стряслось?
— Почему ты думаешь, что что-то случилось?
— У тебя странный голос.
— Ты моя мать?
— Ну, я мать, поэтому у меня другое чутье.
Кстати, о мамах, твоя вроде как скучает по тебе. Это нормально, если ты звонишь больше минуты в десятилетие.
Я могу представить, как она закатывает глаза, не видя этого.
Старая боль всплывает вновь, но я сжимаю ее.
— С ней ее любимый сын, и это не я.
— Как ты можешь так говорить, Дэн? Ты решил уехать в Штаты, а Зак решил остаться.
— Я решил поехать в Штаты после того, как она выбрала Зака. Но моя мини-семейная драма не причина моего звонка.
— Тогда что?
— Я хочу спросить тебя кое о чем, но не буду, пока ты не пообещаешь, что не станешь сердиться.
— Зачем тебе спрашивать о чем-то, что может меня разозлить?
— Просто пообещай, что не рассердишься.
— Хорошо. В чем дело?
— Ты… слышала что-нибудь о Николь с тех пор, как она сбежала?
На другом конце повисает пауза, и я сжимаю трубку крепче.
— Астрид?
— Почему ты вдруг спрашиваешь о ней?
— Просто скажи мне. Ты что-нибудь о ней знаешь?
— Она полностью вычеркнула нас с папой из своей жизни. Ты знаешь это.
— Конечно, дядя Генри пытался связаться с ней в какой-то момент? Он не ненавидел ее так сильно, как ненавидел ее мать.
— Я не знаю. Возможно.
— Сейчас ты говоришь раздраженно, что означает, что ты что-то скрываешь.
— Может, и ты что-то скрываешь.
— Что?
— Почему ты спрашиваешь о Николь после одиннадцати лет отказа от любого разговора, который я пытаюсь завести о ней? Я думала, ты сказал, что она не важна, когда я спросила о той летней вечеринке. Что изменилось, Жук?
Кое-что.
Все.
Я уже даже не уверен, блядь.
— Я скажу тебе, когда буду готов, Астрид. А сейчас ты можешь рассказать мне, что ты знаешь?
Она испускает долгий вздох.
— Не так уж и много, на самом деле. Папа однажды сказал, что он искал Николь, а когда нашел, она была беременна и убежала.
— Что?
— Ребенок, Дэн. Знаешь, как моя дочь, Глиндон.
— У Николь есть ребенок?
— Я не знаю. Даже папа был удивлен этим. Он пытался снова найти ее, но она как будто сквозь землю провалилась.
— Как давно это было?
— Без понятия… на втором курсе университета, то есть около девяти лет назад.
У меня в голове все переворачивается. Николь родила ребенка девять лет назад. Это был тот же год, когда она бросила Кембридж, согласно ее резюме.
Все ее рекомендации после этого — здесь, в Штатах. Что означает, что она, вероятно, покинула Англию после того, как дядя Генри нашел ее с ребенком.
Чертовым ребенком.
Мой кулак сжимается.
— И еще, Жук, — медленно говорит Астрид. — Есть кое-что еще.
— Что?
— Когда папа увидел ее, он сказал, что у нее на лице были яркие синяки.
Глава 9
Николь
18 лет
Какого черта я делаю?
Где-то должно быть правило, которое гласит, что я не должна говорить такие вещи в присутствии Дэниела.
Я не должна называть его своим фетишем или вставать на колени, чтобы приблизиться и почувствовать его запах. Его одеколон всегда душил меня и цеплялся за легкие, как дым. Лайм и бергамот — это те ароматы, которые я ищу в свечах, бомбочках для ванн и мужских духах. Я тайно храню флакончик, когда чувства становятся слишком сильными и мне нужно
почувствовать его рядом.
Где-то должно быть правило, что я не должна быть так настроена на него.
Но, возможно, я не читала мелкий шрифт этого правила. Возможно, правила, в конце концов, глупы.
Они мне не подвластны.
Или мир.
Или то, какая я счастливица.
Быть может, как говорил папа, я могу добиваться того, чего хочу, с такой страстью, на какую только способна.
Или, может, мне не стоило хрустеть оставшимися таблетками экстази, будто это была конфета.
От этого меня только клонило в сон, и я собиралась заниматься только этим, пока мама не заедет за мной.
Но проснувшись, я увидела сцену, которую считала простым переводом моих многочисленных снов.
Запретных снов.